озвращался к этому
тексту. Таким образом, завершенным произведением "Столетняя война"
считаться не может.
	Незадолго до ареста И. Бродский отдал рукопись -- машинопись с
чернильной правкой -- на хранение автору этого предисловия, у которого
рукопись и находилась до 1995 года. (Она на короткое время вышла из-под
его контроля в 1972 году, когда перед отъездом поэта из России Владимир
Марамзин предпринял огромный труд по составлению машинописного свода
произведений И. Бродского. "Столетняя война" была включена -- с
согласия И. Бродского -- в предварительный состав пятого тома свода,
куда должны были войти детские стихотворения, стихи на случай и
незавершенные, но значительные вещи. Работа над томом была пресечена
арестом Марамзина.)
	В примечаниях Марамзина к "Столетней войне" говорится о
существовании двух экземпляров рукописи. Публикаторы располагают одним,
выправленным самим Бродским экземпляром. Поскольку Марамзин не приводит
никаких разночтений, то очевидно, что второй экземпляр являлся
машинописной копией имеющегося -- без авторской правки.
	В настоящее время правленная автором рукопись хранится в
нью-йоркском фонде И. Бродского.
	Хотя "Столетняя война" не была завершена, ввиду исключительного
значения, которое она представляет как самостоятельное произведение и
как звено творческого процесса того периода, текст тщательно
подготовлен к печати для тома комментариев к "Сочинениям Иосифа
Бродского" (издательство "Пушкинский фонд"), над этим томом в настоящее
время работает Виктор Куллэ. (Уже ведется работа по научной подготовке
других незавершенных и неопубликованных произведений Бродского, которые
в свое время станут частью академического издания его сочинений.) Мы
рады возможности познакомить читателя со "Столетней войной" в
преддверии ее публикации в томе комментариев.
	Публикаторы, приводя все имеющиеся в рукописи варианты, оставили в
неприкосновенности синтаксис произведения. Возможно, при дальнейшей
работе автор изменил бы характер нумерации строф -- неравномерный в
первой части и отсутствующий во второй. Однако нынешнее состояние --
неизбежное следствие незавершенности "Столетней войны".

		---

	"Столетняя война" принадлежит к жанру "больших стихотворений",
созданному И. Бродским. Для "больших стихотворений" -- в отличие от
поэм -- характерно преобладание внутреннего сюжета над внешним. Это
становится очевидным, если проанализировать ту стилистико-смысловую
общность, в которую входит "Столетняя война".
	Не будучи любителем автоцитирования, я, тем не менее, позволю себе
сослаться на свою статью, написанную в 1995 году: "В поэтическом
массиве, созданном Бродским, проходит пласт, который сам по себе
оправдал бы десятилетия духовного труда. Странно, но исследователи не
воспринимают его как нечто цельное. Между тем именно в этом пласте
обнаруживается единый смысл работы Бродского в культуре, тот вектор,
которому он следует -- хотя стилистически и по-иному -- до сего дня.
Это циклопический цикл, сравнимый по "величию замысла" (любимое
выражение Бродского, восходящее к Пушкину) и по сложности расшифровки
разве что с "пророческими поэмами" Уильяма Блейка. Цикл начинается
"Большой элегией Джону Донну" (1963), затем следуют "большие
стихотворения" того же года -- "Исаак и Авраам" и незавершенная
"Столетняя война", "Пришла зима, и все, кто мог лететь..." (1964) и,
наконец, "Горбунов и Горчаков" (1968). Эти тысячи строк объединены
общей метрикой, общим метафорическим рядом, общими структурными
приемами, но главное -- имеют общий религиозно-философский фундамент.
Как у Блейка "пророческих поэм", это гигантский еретический эпос..." *(01)
	Нет смысла и возможности искать историческую основу "Столетней
войны", несмотря на "историческое" название. К реальной Столетней войне
-- вековой распре между английским и французским королевскими домами,
развернувшейся на территории Франции в XIV--XV веках, "большое
стихотворение" Бродского никакого отношения не имеет. У Бродского
вообще нет исторических стихов в точном смысле слова. Он свободно
включал исторические имена, реалии, события в нужный ему контекст,
используя их как привычные символы. "Столетняя война" -- не более чем
обозначение длительной кровавой бойни.
	"Столетняя война", как и весь цикл, насыщена словами-сигналами. В
сложных смысловых сочетаниях во всех частях цикла возникают ключевые
понятия -- птицы, холмы, кусты, звезды, снег. Особенно важны птицы,
звезды, снег. Все эти ключевые понятия "выращены" в ранних малых
стихотворениях Бродского, начиная с "Пилигримов". Птица-душа, впервые
возникшая в стихотворении "Теперь все чаще чувствую усталость..."
(1960), ставшая главным персонажем "Большой элегии", в "Столетней
войне" трансформируется в птицу-ангела. Но в первых строфах это просто
птица, летящая над полями, по которым скачет гонец.

	Летела птица. В этот миг под ней
	был только остров...

	И далее понятие "остров" пронизывает весь текст -- островом кажется и сам гонец, и луна, отраженная в воде, и весь материк, на котором разворачивается действие. Этот мотив яростно нагнетается к финалу:

	ВсЈ острова -- поля, кусты, холмы,
	дома, ручьи, огни, кресты погостов,
	их метры, акры, грезы, сны, умы,
	глаза, уста и сердце -- остров, остров...
	Мы острова -- вокруг одна вода
	и мы, склонясь, глядим в нее устало...

	Драматизм уподобления всего в мире разбросанным среди огромных вод
островам восходит к тому же Джону Донну, которого открыл в это время
для себя Бродский. Ибо Донну принадлежат великие строки: "Ни один
человек не может быть островом, так, чтобы ему хватало самого себя;
каждый человек -- это кусок материка, часть целого; если даже один ком
земли будет смыт в море, Европа станет меньше, так же, как если бы смыт
был мыс или поместье твоего друга, или твое собственное; смерть каждого
человека уменьшает меня, ибо я един с человечеством; и потому никогда
не посылай узнать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе". *(02)
	Человеческое одиночество, отъединенность от общности, трагизм и
глубинный смысл смерти -- все это страстно волновало молодого
Бродского. Остров -- как символ отъединенности, одиночества,
встреченный им у Донна, пришелся как нельзя более кстати.
	Внешнее содержание "Столетней войны" чрезвычайно просто --
измученный гонец рыщет по мрачному ночному пространству, в поисках
сражающихся армий, чтобы объявить о подписанном мире и остановить
кровопролитие. Но когда он наконец находит поле битвы, то ничего
предотвратить невозможно -- исступленные противники уничтожают друг
друга...
	Антивоенный пафос "Столетней войны" очевиден и сегодня не очень
понятен. Но в начале шестидесятых он таковым не казался. Атомная война
представлялась вполне реальной. В 1962 году мир пережил Карибский
кризис, который мог стать роковым для человечества. Через несколько
месяцев после него Бродский писал в "Шествии":

	Кошмар столетья -- ядерный грибок,
	но мы привыкли к топоту сапог...
	всегда и терпеливы и скромны,
	мы жили от войны и до войны,
	от маленькой войны и до большой,
	мы все в крови -- в своей или чужой.

	Последняя строка неоднократно варьируется в "Столетней войне" -- в
описании битвы. И смысловая многослойность "большого стихотворения" --
от политической реальности до вечных проблем -- была бы внятна
современникам.
	Не только ключевые понятия, слова-сигналы "Столетней войны" берут
начало в ранних стихах, но и сама фигура главного героя. В 1962 году
Бродский пишет несколько стихотворений о всадниках, с таинственной
целью пересекающих земное пространство.

	Кто там скачет в холмах... я хочу это знать,
	я хочу это знать.

	В "Столетней войне" по холмам скачет гонец, тщетно пытающийся
предотвратить трагедию самоуничтожения людей...
	Помимо всего прочего "Столетняя война" чрезвычайно важна для
исследователей творчества Бродского еще и потому, что в ней пересеклись
культурные импульсы, дающие представление о том, чем жил в это время
поэт.
	Известно восхищенно-завистливое отношение Бродского к "Божественной
комедии" Данте. Уже цитированное его выражение "главное -- это величие
замысла", которое не раз повторяла в письмах к Бродскому Ахматова,
восходит к известной характеристике Пушкиным именно плана "Божественной
комедии". Чтение Дантова "Ада" постоянно ощущается в "Столетней войне"
-- и сами странствия гонца по равнине и холмам, покрытым грязью, и
таинственный город, в который попадает гонец, --

	Увидел крепость. Въехал. Там закат
	один царил на узких красных шпицах... --

рифмующийся с адским городом Дит, чьи башни окрашены "багрецом", и поле
битвы, где "мертвецы ушли по горло в снег", где все покрыто ледяным
панцирем, слишком напоминает тридцать вторую песнь "Ада" с ледяным
озером, в которое вмерзли грешные души...
	Но главное -- в "Столетней войне" есть грандиозное описание
преисподней, подземного царства, жутко-пародийно повторяющего надземный
мир. Именно оттуда -- еретический парадокс -- появляется ангел,
принесший некоему государю ложный, бесполезный мирный договор, ради
которого гонец проделал свой тяжкий бессмысленный путь... Огромный
ангел, пришедший оттуда, "где Тартар воет страшно", безусловно,
восходит к апокалипсическим грозным ангелам Иоанна Богослова...
	Начало шестидесятых годов -- время наибольшего влияния на Бродского
Пушкина. Быть может, именно пушкинские штудии Ахматовой сыграли в этом
главенствующую роль. Любимой статьей Ахматовой в ее пушкинском цикле
была статья о "Золотом петушке".
	С "Золотым петушком" перекликается и "Столетняя война".
	Быть может, одним из толчков к написанию "Столетней войны" стала
поэма в прозе Райнера Рильке "Песнь о любви и смерти корнета Кристофа
Рильке", которую Бродский в 1963 году читал и слушал в переводе К.
Азадовского. *(03)
	Песнь начинается так:

	День и ночь в седле, день и ночь в седле, день и ночь.
	В седле, в седле, в седле.

	В "Столетней войне" пересеклись самые разные линии и влияния,
важные в то время для поэта, и, будучи переплавлены его темпераментом и
уникальным мировидением, привели к созданию сочинения, которое даже в
незавершенном виде чрезвычайно много говорит об одном из путей,
лежавших перед Бродским. Он не пошел этим путем. "Столетняя война" --
последняя крупная вещь, построенная по принципу потока, напора
несущихся на читателя слов и предметов, стержень которой -- движение
сквозь пространство. Но в "Столетней войне" содержались и те принципы,
которые были развиты в "Горбунове и Горчакове".
	Система перекличек прочно объединяет "Столетнюю войну" с другими
частями эпоса. Кроме многочисленных деталей, совпадающих строк, есть и
черты более принципиальные. -- В финале странствий Исаака и Авраама
появляется ангел, разрешающий трагическую коллизию. В "Столетней войне"
ангел, явившийся из земных глубин, своим появлением в финале знаменует
провал, неудачу миссии гонца, крушение надежды. В "Горбунове и
Горчакове" отчаявшийся Горбунов тщетно призывает Бога прислать ему
ангела. И это возвращает нас к наивно-пророческим строкам из
"Пилигримов":

	И, значит, не будет толка
	от веры в себя да в Бога.
	...И, значит, остались только
	иллюзия и дорога.

	В "Столетней войне" дорога оказывается бессмысленной, а иллюзия
умиротворения оборачивается кровавой драмой.
	"Столетняя война" завершается величественной, но горькой картиной
бескрайнего моря, в котором люди-острова ищут "друг друга весь свой век
во мгле". И тот же мотив моря как свободной, но недостижимой стихии,
возникнув в "Исааке и Аврааме", проходит сквозь "Горбунова и
Горчакова". Последние строки "большого стихотворения":

	Одна земля, одна земля всегда
	была у нас -- и вот ее не стало.
	Мы острова -- вокруг одна вода
	и мы, склонясь, глядим в нее устало.
	Что ж видим, братья. Кто в воде возник.
	Что зрит вода в упорном нашем взгляде.
	Как остров в ней дрожит наш смутный лик
	и ветер гонит тучи в небе сзади. --

с очевидностью восходят к первым строкам Ветхого Завета: "Земля же была
безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою".
	Человек смотрит в водное зеркало, где должен отражаться Божий Лик,
но видит только собственное одинокое отражение. Он остался один в мире.
	Пафос и "Столетней войны", и "Горбунова и Горчакова" -- крушение
привычной, спасительной иллюзии.
	"Столетняя война" -- рубежное сочинение. С 1964 года начинается
новый период работы Бродского. Возможно, потому он и не вернулся к
работе над этим удивительным произведением. После вынужденного перерыва
оно казалось ему пройденным этапом.

*	01. Подробно эта проблематика проанализирована в цитированной статье: Я. Гордин. "Странник". -- Russian Literature XXXVII (1995), North-Holland, с.227.

*	02. Цит. по рукописи Н. Н. Казанского и А. И. Янковского "Поединок со смертью", которая будет опубликована в "Звезде".

*	03. Идея связи "Столетней войны" с "Песнью" Рильке принадлежит Г. Ф. Комарову.

___
			Иосиф Бродский. Столетняя война

		1

	С той глубиной, в которой оспа спит,
	в двух пятнышках, с предплечьем слиться силясь,
	земля была изрыта тьмой копыт.
	Но всадники давно исчезли, скрылись.
	и след -- верней бы молвить -- "борозда"
	пошла туда, где три холма лысеют.
	Но он смотрел на глубину следа.
	Хоть сыпь зерно. Но что он мог посеять.
	Себя, должно быть... Слишком след глубок.
	Он оглянулся, в мыслях этих роясь,
	потом втянул повыше свой сапог
	и спрыгнул в грязь, увязнув в ней по пояс.
	Здесь будет легче так пройти коню.
	Сухой бугор найдя вблизи глазами,
	он веток наломал, и вот к огню
	придвинулись кусты, как будто сами.

		2

	Теперь когда копыта дробный стук
	прервали вдруг, когда о тонкий вереск
	уж больше не елозит здесь каблук
	и ветер не свистит, стал слышен шелест.
	Он разрастался и стихал. Но там,
	где он смолкал, вперед его толкая,
	темнел сосняк, -- и тот по всем холмам
	вперед катился, как волна морская.
	Гонец был остров. Он был только тем,
	где этот вал со всем своим разбегом
	кончал свой путь у столь высоких стен.
	Какой он был... Вернее, конь был брегом.
	И вправду остров. Вон торчат кресты.
	На досках лак: должно быть раньше стол был.
	Он подошел, ловя рукой кусты,
	"Не привилась к ним оспа", -- вслух промолвил.

		3

	Конь отскочил, как будто он от сна
	очнувшись, понял: рядом с ним зараза.
	А рядом вдруг открылись два пятна,
	похожие на два закрытых глаза...
	Как будто он почуял вдруг вблизи
	опасности смертельной злое жало.
	На самом деле -- рядом с ним в грязи
	упавшая туда оса жужжала.
	Он отскочил, и в этот миг седло
	(ослаб ремень, когда поджалось тело)
	на тощий бок ему тотчас сползло, --
	единственное то, что здесь блестело...
	За исключеньем сих гнилых кустов...
	Горел костер, взлетали хлопья сажи.
	Но всадник медлил возле двух крестов,
	один в грязи, один во всем пейзаже.

		4

	Летела птица. В этот миг под ней
	был только остров. Поле было влажно.
	Чуть-чуть спустись, и все вдвойне видней
	ей стало б тут. Но сесть ей было страшно.
	И он рукою сделал резкий жест
	(закашлявшись уснувшей в складках пылью)
	и облакам достался третий крест,
	каким она была, расправив крылья,
	Уж нет ли для нее зерна здесь вдруг...
	Вернее, нет ли в море этом рыбы...
	Слетев бы к борозде, что сделал плуг,
	она нашла б лишь темной грязи глыбы.
	Нет, борозда была пустым-пуста.
	И вот уж крест почти исчез в просторе.
	На материк... вперед... в кольцо гнезда...
	Хотя и он -- всего лишь остров в море..

		5

	Он поднял взгляд. Здесь все сулило снег.
	Клубилась туча. Было б слишком слепо
	пытаться тут устроить свой ночлег.
	"Не медли здесь" -- ему шепнуло небо.
	И конь вздохнул, вдыхая едкий дым.
	Слезился глаз (еще людское свойство).
	Но горизонт, как прежде, был пустым.
	Он вздрогнул и подумал: где же войско.
	Где войско -- закричал он. Но в ответ
	упали в грязь с небес пушинки снега,
	и вереск зашумел; за ним вослед,
	во всех оврагах отдаваясь, -- эхо.
	Потом все смолкло. Вновь он поднял взгляд.
	Седая туча все спускалась ниже.
	Он оглянулся и пошел назад,
	как циркуль ставя ноги в этой жиже.

		6

	Огонь погас. Лишь конь зрачком сверкнул.
	Слеза просохла. Бок вздымался тощий.
	Он подошел и мокрый пепел ткнул
	и замер на мгновенье вместе с рощей.
	И снова шелест, как морской прилив,
	коснулся слуха. Но на то лишь время
	бесплотной пеной он к ушам приник,
	покуда тот не сунул ногу в стремя.
	Но в тот же миг, а может, чуть спустя,
	когда внизу пред ним кусты промчались,
	и ветер налетел на них, свистя,
	над дальним лесом, где следы кончались,
	узрел он пятна... будто стлался дым...
	и будто треск костра коснулся слуха...
	Он поскакал. И борозда пред ним,
	как нотный лист пред тем, в ком нет ни звука.

		7

	Седло скрипит, подпруга чуть скрипит.
	Взлетает грязь, трещат, как выстрел, сучья.
	В ответ на кашель громко конь сипит.
	Все слишком шумно... Снять бы шпоры лучше.
	Он шпоры снял, к седлу пригнувшись вниз,
	меняя -- в левой, в правой повод грязный.
	Потом подбросил (в правой) обе ввысь,
	поймал и обернул их тряпкой красной.
	Кусты сцепились, он чрез них -- рывком,
	копыта погрузились в землю глубже.
	Он бросил взгляд в кусты -- ни в том, ни в том
	не видно войск -- и дернул повод тут же.
	Да, там, вдали, должно быть, вправду дым...
	И вот опять пред ним скользит округа...
	Он поскакал и борозда пред ним,
	как нотный лист пред тем, в ком нет ни звука. *(1)

		---

		1

	Луна взошла. А он все гнал коня.
	Из-под копыт взлетали искры тучей.
	Горел Сатурн. Но он все ждал огня.
	Как частокол, мелькал сосняк над кручей.
	Мелькали пни, объяты крепким сном,
	мелькнул овраг, где филин скрыт от взора.
	Лес, как забор. И все просветы в нем
	мелькали в темноте, как щели вора.

		2

	Мелькали склоны, рощи, в них -- грибы.
	Летела грязь. Луна сосну толкала.
	Промчались сосны, ель, вдали дубы
	маячили -- но мысль о них -- мелькала.
	Мелькнул овраг. Мелькнуло море трав.
	Сырой травой в лицо гонцу пахнуло.
	Взлетели брызги, грудь коня обдав.
	Мелькнул ручей, и в нем луна мелькнула.

		3

	И снова суша. Вновь подъем крутой.
	Он вверх взглянул. *(2)
	Луна лишь остров, скрытый той водой,
	которая туда с земли поднялась.
	Она вверху безмолвно волны мчит.
	А брег незрим ([не прочитывается. -- Ред.]) *(3)
	Молчит волна, над ней луна молчит. *(4)
	Плывет вода. И остров слышит шелест.

		4

	Туда взметнуться, там бы мчаться, плыть.
	Нырять во тьме в провалах, лодкой черной.
	Волной бескрайней острый парус скрыть.
	И след укрыть, укрыть волной просторной.
	Там быть гонцом... Куда... Не все ль одно.
	Туда... оттуда... слишком все незримо.
	Земля оттуда только... только... дно. *(5)
	И сколько к островам ни мчись... все мимо, мимо.

		5

	Свистел борей, свистела плеть во тьме.
	Склонялись вниз кусты в прозрачных ризах.
	Шумел овраг, один, на всем холме.
	Заветный лес уж был, должно быть, близок. *(6)

		6

	Он на опушку выехал, и свет
	луны зажегся в крытых рябью лужах.
	Как прежде справа он увидел след,
	и, чуть привстав, взглянул вперед: о ужас.

		7

	Не видно никаких костров. Лишь оз *(6)
	маячил там, как насыпь; нет лишь жести,
	чтоб рельсам лечь. Лишь остров трех берез
	там, на плато, шумел на этом месте.
	И, как безумный, не спуская взгляд
	с худой листвы, он влез с конем на насыпь:
	он издали их принял за солдат,
	которые вдали дерутся насмерть.

		8

	Он оглянулся вспять и задрожал:
	стреляла темнота из всех орудий. *(8)
	И мир, что вез он, он к груди прижал,
	закрыл глаза и пнул ногой аллювий.

		---

		1

	Конь рыщет по равнине. Всадник спит.
	Витает снег, бесплотный ветер свищет.
	Шуршат шаги, умолкнул стук копыт;
	конь спит, -- пешком в округе всадник рыщет.

		2

	Леса пусты, поля пусты, холмы.
	Пусты ручьи, в озерах также пусто.
	Одно лишь небо здесь полно зимы.
	Но даже снег летит не слишком густо.

		3

	Нет войска, нет солдат. Какой-то бред.
	Гонец глядит. Но все в нем как-то слепо.
	Шумят кусты, трава... Когда б не