пределов". Пожалуй, это
наиболее точная и емкая формулировка его достижений (хотя Венедикт Ерофеев
высказался так совсем по другому поводу).
	Еще раз Остин: "Беда поэзии... в том и состоит, что редко кто наслаждается
плодами ее безнаказанно и что она более всего впечатляет нас при том именно
состоянии души, когда нам менее всего следовало бы ею упиваться". Взгляд
настолько рациональный, что почти медицинский. Его можно принять как диагноз
русского байронизма, который у нас оказался таким долговременным: от Онегина и
Печорина до Корчагина и Мелехова. Да и дальше: до тех недавних времен, когда
были растабуированы деньги. Советский романтизм уговаривал обрести крылья,
российский консьюмеризм -- приобрести крылышки. Прокладки с крылышками. Не
крылья Советов, а крылышки полезных советов.
	Примечательно, что сам Байрон о низких предметах говорил уважительно: "Деньги
единственная твердая и неизменная опора, на которую следует полагаться умному
человеку".
	Не вяжется с байронизмом, но с Байроном -- вполне. Явственная и яркая его
характеристика, выступающая из дневников и писем, -- здравый смысл. Пожалуй,
только в "Дон Жуане" явлен тот же трезвый Байрон -- дневниковый, эпистолярный.
До того он сознательно и скрупулезно разрабатывал пойманные в "Чайльд
Гарольде" образ и идею лихой личности, отчаянно противостоящей миру. И не
менее успешно трудился над таким своим жизненным обликом.
	Байрон был, вероятно, первой суперзвездой современного типа. В нем сошлось
все, что выводит на первые полосы газет и в заголовки теленовостей.
Родовитость -- как у принца Чарльза, богатство -- как у Гетти, красота -- как
у Алена Делона, участь изгнанника -- как у Солженицына, причастность к
революциям -- как у Че Гевары, скандальный развод -- как у Вуди Аллена, слухи
о сексуальных отклонениях -- как у Майкла Джексона. Не забудем и талант.
	Он преуспел бы на радио: современники отмечали глубокий, бархатного тембра
голос. Он покорял бы телезрителей редкой красотой, не просто данной от
природы, но и которой -- сам свой старательный имиджмейкер -- добивался
тяжелым постоянным трудом. Ел обычно раз в день, в основном рис и овощи,
изнуряя себя диетой, так как был склонен к полноте. Пил, за исключением ранней
молодости, очень мало, временами бросал вовсе. Целенаправленно и упорно
занимался спортом: боксировал под руководством лучших бойцов того времени, по
возможности ежедневно ездил верхом, совершал долгие заплывы.
	Трусцой Байрон не бегал только оттого, что ходил трусцой, и врожденный дефект
ступни, сделавший его хромым на всю жизнь, можно считать решающим
обстоятельством в открытии романтизма. Как малорослость Наполеона и
глуховатость Бетховена.
	Современники отмечали магнетизм Байрона. Он знал это свое качество, но не
доверял стихийному обаянию, работал над образом. И был прав. "[Толстый поэт] --
мне кажется, это какая-то аномалия", -- записала леди Блессингтон перед
встречей с Байроном в Венеции, напуганная слухами об изменении его облика. Он
не подвел.
	Переплыв Дарданеллы в том самом месте, где Леандр плавал к Геро и где
Геллеспонт пересек Александр Великий, Байрон написал об этом, кажется, всем
своим корреспондентам. Так же, как о фразе Али-Паши в Янине: "Он сказал мне,
что я человек высокого происхождения, потому что у меня маленькие уши,
вьющиеся волосы и маленькие белые руки". Эти слова Байрон без устали повторял
в письмах, зная, что их будут цитировать в лондонском обществе. Восхищавшийся
им Стендаль тем не менее язвительно записал: "Когда лорд Байрон забывал о
своей красоте, он предавался мыслям о своем высоком происхождении".
	Он знал свои козыри и козырял. Его и воспринимали суперзвездой. Шелли пишет о
1816 годе на Женевском озере: "Жители домов, выходивших на озеро напротив дома
лорда Байрона, пользовались подзорными трубами, чтобы следить за каждым его
движением. Одна английская дама от испуга лишилась чувств, когда он вошел в
гостиную".
	Обморок случился, скорее всего, не только от возбуждения в присутствии кумира,
но и от его демонической репутации -- развратник и изгой.
	На деле, говорить можно о самоизгнании, вызванном установкой на изгнанническую
судьбу. Безнравственностью и промискуитетом Лондон начала XIХ века удивить
было трудно, и похождения Байрона ничем особенным не выделялись, хотя он
действительно был развратен и в разврате азартен.
	Его дневники и письма не оставляют сомнений в гомосексуальных связях -- как
проявлении пансексуализма, того, что по-русски изящно именуется " ... все, что
движется". Он не стеснялся перед друзьями: "Я отложил было перо, но обещал
посвятить раздел состоянию морали, и следующий трактат на эту тему будет
озаглавлен "Содомия облегчена и педерастия одобрена древними авторами и
современной практикой". Или -- о портовом городке Фалмуте, "прелестном месте",
которое предлагает "Plen. and optabil. Coit." (так приятели прозрачно
кодировали "многочисленные и разнообразные половые сношения"): "Нас окружают
Гиацинты и другие цветы самого ароматного свойства, и я намерен собрать
нарядный букет, чтобы сравнить с экзотикой, которую мы надеемся встретить в
Азии. Один образец я даже возьму с собой". Речь шла о юном красавце Роберте
Раштоне, который был у Байрона пажом, как Гиацинт -- у Аполлона. В Афинах
появился новый фаворит -- 15-летний Николо Жиро. Что до Азии, то Байрон
упоминает "турецкую баню, мраморный рай шербета и содомии". В Константинополе
это дело было поставлено широко. Несколько позже Флобер писал о целой улице
мужских борделей, о том, как их обитатели покупают засахаренный миндаль на
только что полученные от клиентов деньги: "Так анус наполняет желудок, тогда
как обычно все наоборот".
	Однако эта сторона байроновской любовной активности, во-первых, проступает
лишь при чтении всего его наследия, современникам недоступного, во-вторых, она
вообще незначительна. Главным всю жизнь были женщины.
	Таким образом, единственное нестандартное явление личной жизни Байрона --
отношения с Августой, пусть и сводной, только по отцу, но сестрой. Правда, это
были тогда лишь слухи, какие в годы регентства переносили снисходительно. Суть
не в том, [что] происходит, а [как] это подается. Можно безобразничать, но
нельзя хамить. Байрон же оказался сам своей собственной желтой прессой, с
усердием таблоида откровенничая в гостиных о запретных -- для произнесения,
только для произнесения вслух -- вещах. "Главным недостатком Байрона было его
извращенное стремление создавать себе дурную репутацию ... Не исключаю, что
это было болезненное проявление тщеславия", -- отмечает современник.
Байроновское самоизгнание стало логическим завершением свободного
словоговорения.
	Подлинное его отношение к женщинам затуманено романтическими клише в стихах,
эффектным скепсисом в "Дон Жуане", разговорным цинизмом в письмах. Лишь
изредка прорывается нечто неожиданное -- надо думать, окрашенное глубокой и
трагической любовью к Августе: "Странно, как скоро мы забываем то, что не
находится [постоянно] перед нами ... Я исключаю воспоминания о женщинах: [им]
нет забвения (будь они прокляты) более, чем любым иным выдающимся событиям,
вроде "революции", или "чумы", или "вторжения", или "кометы", или "войны". В
оригинале записных книжек -- не "женщины": совсем по-феминистски или, лучше
сказать, по-политкорректному Байрон употребляет слово Womankind -- "женское
человечество".
	Но он был звездой и со спортивным воодушевлением настаивал на своей репутации.
О всплеске его сексуального разгула в Венеции рассказывали легенды -- и он
охотно уточнял. В январе 1819-го Байрон пишет друзьям о слухах, привезенных в
Лондон: "Какой именно случай имеется в виду? С прошлого года я прошел через
строй (sic!); идет ли речь о Таручелли, Да Мости, Спинеде, Лотти, Риццато,
Элеоноре, Карлотте, Джульетте, Альвизи, Замбиери, Элеоноре де Бецци (которая
была любовницей неаполитанского короля Джоаскино, по крайней мере одной из
них), Терезине из Маццурати, Глеттенхейм и ее сестре, Луиджии и ее матери,
Форнаретте, Санте, Калигаре, вдове Портьера, болонской танцовщице, Тенторе и
ее сестре и многих других? Некоторые из них графини, некоторые жены
сапожников; одни благородные, другие средние, третьи низкие -- и все шлюхи ...
Я всех их имел; и втрое больше, если считать с 1817 года".
	За несколько лет до этого всплеск случился на Востоке: "У меня было больше
двухсот pl&optCs, и я едва не утомился..."
	Любознательность Байрона имела и теоретическое измерение. В Стамбуле, где он
провел два месяца и один день, ему -- одному из очень редких европейцев --
удалось, использовав посольские связи, попасть в гарем султанского дворца
Топкапы. Теперь-то это доступно всякому, хотя и непросто. Даже сейчас, когда
тут заведомо музей, -- ажиотаж: умозрительная реализация мужских желаний,
генная мечта европейца о единовластном владении гибридом бани и бардака. Леди
Монтегю, автор "Константинопольских писем", поминаемая Байроном в "Дон Жуане",
описала турецкие бани так, что вдохновила Энгра на его знойную эротическую
картину, а завистливая фантазия превратила процесс помывки в любовные услады.
В Топкапы у гаремных ворот -- очереди и толпы. Выделяется слаженными
абордажными приемами экипаж эсминца "Гетьман Сагайдачнiй", пришедшего сюда из
украинского Черного моря.
	В гареме пышно, Байрон уже определил это коротко: "дурной вкус". И про весь
город: "Всякая вилла на Босфоре выглядит как свеженарисованная ширма или
декорация". В наши дни вдоль пролива, по обе стороны -- виллы замечательного
вкуса, это уже новые постройки. В байроновские времена красивые жилые дома
были лишь в Пере, районе, где и по сей день чаще всего селятся европейцы, хотя
тогдашний запрет на их жительство среди великих мечетей, между Мраморным морем
и Золотым Рогом, давно снят.
	В Пере обосновался и Байрон. Он отказался от приглашения жить в британском
посольстве, но принял охрану янычар. "Я был во всех главных мечетях... Проехал
по Босфору к Черному морю (где скалистые известняковые берега могли напомнить
ему белые скалы Дувра. -- [П.В.]), вокруг стен города, и знаю его вид лучше,
чем вид Лондона". Ездил кататься верхом в Белградский лес, вдоль византийских
стен Феодосия, мимо кладбищ с кипарисами, которые он назвал "приятнейшими
местами на земле". Сейчас у стен Феодосия -- нищета, причем неприличная,
потому что вызывающе неопрятная, с полным безразличием к трещинам по фасаду, к
отбитой штукатурке, к отсутствию намека на зелень и цветы, ко всему тому, что
в руках не властей, а обывателя.
	Пера, из-за которой Байрон назвал Стамбул "европейцем с азиатскими берегами",
теперь именуется Бейоглу и как-то держится. На проспекте Истиклаль --
оживленный променад среди обветшалых домов столетней давности, вроде моей
гостиницы "Лондра" с антикварными печками-буржуйками и действующими говорящими
попугаями. Посольства переехали в Анкару с переносом туда столицы в 20-е годы,
но в зданиях остались консульства, и дряхлая заморская роскошь обступает
вечернее гуляние, на три четверти состоящее из мужчин .
	Утром, уже в половине восьмого, в заведениях без вывесок сидят за маленькими,
с вдавленными боками, стаканчиками крепкого вкусного чая мужчины в начищенных
туфлях и белых носках, неторопливо переставляя костяшки местного цифрового
домино "о кей", двигая шашечки местных нард "тавла", шлепая картами или просто
откинувшись и надолго застыв. День начинается правильно.
	Султаны знали, что делать с таким количеством незанятых мужчин. Многие об этом
узнавали -- Россия, Греция, Северная Африка, Балканы, даже Вена, которую тоже
пыталась захватить нашедшая себе занятие конная турецкая молодежь.
	Военную экспансию сменила экспансия торговая, и Евразия от Дуная до Сахалина
покрылась турецким ширпотребом. В стране мужчин два достойных занятия -- война
и торговля.
	Исламские законы в Турции упразднены, жену можно иметь лишь одну, но
цивилизация -- незыблемо мужская. В деревне Карахаит на стуле во дворе стоит
телевизор, шесть баб смотрят свой сериал; на балкон выходит некто в халате,
хлопает в ладоши, бабы споро скручивают шнур, тащат к дому телевизор, собирают
стулья. На крышах сельских домов замечаешь пустые бутылки -- по числу дочерей
на выданье. В Конье, в глухой провинции -- закутанная во все что положено
женщина; погруженная в древнее искусство росписи, керамической плитки, быстрым
движением выхватывает из складок одежды плейер, меняет частоту -- и снова
смиренный наклон головы в косынке, скрывающей наушники. Свидание на площади
Галатасарай, в центре Перы. К молодому человеку подходит девушка в
традиционной одежде -- платок до бровей, балахон до пят. Он левой рукой
показывает ей с возмущением часы, а правой коротко бьет в челюсть. Зубы
лязгают, время сдвигается, пара под руку отправляется по проспекту Истиклаль.
	Мужчина по-турецки -- бай, женщина -- баян. Понятно, что бай играет на баяне,
а не наоборот.
	Байрону это в Стамбуле нравилось. "Я люблю женщин -- Бог свидетель, -- но чем
больше погружаюсь в здешнюю систему, тем хуже она кажется, особенно после
Турции; здесь (в Венеции. -- [П.В.]) полигамия целиком принадлежит женщинам".
	Это голос не только и даже не столько мужского начала, сколько желания
определенности, незатуманенности во всем -- этикете, правилах общежития,
законах, регулирующих отношения, в том числе и половые. Проблема шире --
насколько шире для Байрона Стамбул и Турция, ставшие репрезентацией нового
мира. Восток-Юг казался выходом из системы условностей, разработанных на
рафинированном Западе-Севере. Восток -- реальность которого во многом была
создана поэтическим воображением -- представлялся свободой.
	Среди тех своих великих современников, кто увлекался ориентализмом -- ГЈте,
Гюго, Скотт, -- Байрон занимает особое место: он на Востоке жил. И
почувствовал вкус к простоте, к резким и оттого внятным контрастам. "Я
предпочел бы Медею любой женщине" -- это желание остроты, которая
предпочтительнее цивилизаторской нивелировки. "Любовь -- для свободных!"
	Ненависть Байрона к каким бы то ни было регуляциям и канонам выливается в
брюзжание по поводу своей страны -- самого организованного в то время
британского общества: "Терпеть не могу ваш Гайд-парк, ваши казенные дороги,
мне нужны леса, ложбины, пустоши, в которых можно раствориться. Мне противно
[знать], куда ведет дорога, и отвлекаться на верстовые столбы или на мерзавца,
требующего два пенса на заставе". (Сравним с раздражением россиянина на
платных дорогах Америки или Франции, даром что дорогах превосходных.) В "Дон
Жуане" Байрон еще резче: "Дорога в ад очень похожа на Пэлл-Мэлл". Везде в
письмах с Востока он называет Британию -- your country: "ваша страна".
"Родственные узы кажутся мне предрассудком, а не привязанностью сердца,
которое делает свой выбор без принужденья". Он и сделал непринужденный выбор в
пользу восточного обычая против западного устройства.
	Байрон, погибший за освобождение греков от турок, говорил удивительные вещи:
"Вот слово турка -- это надежное слово, а на греков полагаться нельзя...",
"Мне нравятся греки, это симпатичные мошенники -- со всеми пороками турок, но
без их отваги", "Я провел изрядное время с греками, и хотя они уступают
туркам...", "То достоинство, которое я нахожу у турок повсеместно..." и т. д.
	"Он умер, как крестоносец в борьбе с мусульманами", -- красиво высказался
Рассел. Да, но это величайший парадокс жизни Байрона, предпочитавшего Восток
Западу и не ставившего христианство выше ислама. Более того, его жена
Аннабелла и Исаак Дизраэли оставили свидетельства о том, что он всерьез
обсуждал идею перехода в ислам. Свободу Байрон, правда, ценил выше и Востока,
и Запада, и любой из религий. За это и умер в Миссолунги официальным -- по
провозглашению султана -- врагом своей любимой Турции.
	"Душа все время влекла его на Восток", -- записал со слов Байрона в 1822 году
Э. Дж. Трелони.
	Восток -- это был [вариант]. Жизненная альтернатива. Восток как опыт (реальный
и, главное, умозрительный): иного пространства -- огромного, немеряного,
незанятого; иного времени -- глубже древность, дольше день, медленнее ритм;
иного человека -- подчиненного своим неведомым условностям, оттого казавшегося
безусловнее, первозданнее, свободнее.
	Неизбежно путешественник ощущал себя концом грандиозной цепи, наследником
Библии, Александра, крестоносцев, Наполеона. Отсюда -- новый для западного
сознания размах ориенталистских поэм Байрона, отсюда его необычные, поразившие
воображение столь многих и породившие столь много подражаний сюжеты и герои
"Гяура", "Абидосской невесты", "Корсара", "Лары", вдохновленного Востоком
"Чайльд Гарольда", освоившего Восток "Дон Жуана".
	Лотофаг Байрон в пять промежуточных британских лет -- между путешествием и
самоизгнанием, -- едва что-то шло не так, заводил речь о Юге и Востоке: он уже
знал, как нужно бороться с прославленным им же самим сплином.
	Словно о Байроне через полтора века после его смерти написал Бродский:

		...В кошачьем мешке у пространства хитро
		прогрызаешь дыру,
		чтобы слез европейских сушить серебро
		на азийском ветру.

		Пиджаки на мосту

	У самого Бродского, в двадцать два написавшего эти строки о себе, жизнь
сложилась ровно наоборот. Двумя годами позже в сочиненных по мотивам Байрона
"Новых стансах к Августе" он -- как оказалось позже, полемически и пророчески
-- сформулировал: "Мне юг не нужен". Ему в самом деле нужен и дорог всегда был
Запад и Север, а не Восток и Юг. Он и в Ялту, и в Венецию ездил -- зимой. "Я
предпочел бы Медею любой женщине", -- сказал Байрон. По Бродскому, Медея --
внедрение восточной дикости в эллинскую цивилизацию: наведение ужаса. И
перемещение из Турции в Грецию -- антибайроновское. Под "Путешествием в
Стамбул" значится: "Стамбул -- Афины, июнь 1985", и эта строка -- не справка,
а важный эпилог с обозначением культурных и эмоциональных полюсов, где тире --
выдох: выход. Возвращение к норме. Турция сопрягается с Грецией --
по-байроновски, только с обратным знаком.
	Эссе написано под Афинами, на Сунийском мысу, где на колонне изящнейшего храма
Посейдона видна глубоко процарапанная подпись Байрона. Тот расписывался всюду.
Я видел его автограф на руинах храма в Дельфах: он почти незаметен, но опытные
гиды смачивают мрамор водой, и имя проступает. Байрон был настоящий турист:
"Должен сказать, я никогда не считал удачной мыслью Nil admirari". Этот
антитуристический принцип -- "ничему не удивляться" -- в равной степени чужд и
Бродскому. Он начисто лишен столь распространенного среди соотечественников
снобизма, этакой оттопыренной губы: "видали".
	Тем более примечательно его раздражение, уже почти брюзжание по поводу
увиденного и пережитого в Стамбуле.
	Бродский -- путешественник, восторгавшийся глухими страшноватыми городками
Сицилии, обожавший шумный, грязный, опасный Неаполь, находивший очарование в
неприглядных мексиканских базарах, -- решительно не воспринимает Стамбул. При
этом никаких особых неприятных обстоятельств не было: короткий визит протекал
гладко и стандартно.
	Бродский жил в пяти минутах ходьбы от британского консульства, где бывал
Байрон, -- в гостинице "Пера палас", напротив моей "Лондры". Украшенная теперь
сателлитной тарелкой на крыше, "Пера" -- по-прежнему самый примечательный
отель Стамбула, как и во времена, когда тут жили Грета Гарбо и Агата Кристи, с
тяжелой гаремной роскошью интерьера арт-нуво. Вечером в ресторане какой-то
гнесинский виртуоз за роялем чередует "Очи черные", шопеновский вальс, "Из-за
острова на стрежень". В меню -- шиш-кебаб Карс. Как протянулись турецкие
щупальца: в самом деле, Карс-то у них, как и Арарат.
	Бродский вспоминает в эссе самаркандские мечети -- но этот абрис знаком ему с
детства: импозантное сооружение на Петроградской стороне. Не чета жалкой
московской мечети в Выползовом переулке, единственной на огромный город
советских времен, в котором татары занимали второе место по численности после
русских: грязный двор, сломанные двери в сортире с узкогорлыми кувшинами для
по