городом. А Италию или там Голландию хочется еще впихнуть в себя и
переварить.

[Волков:]
	В последнее время вы часто ездите в Швецию: видно, вам нравится эта
страна. Я понимаю ваши эмоции. Любому петербуржцу Скандинавия должна
прийтись по душе: климат, архитектура, белые ночи. И, коли мы уж
заговорили о Швеции, я хотел спросить вас о моменте для всех нас,
русских эмигрантов, чрезвычайно памятном: объявлении в октябре 1987
года о присуждении вам Нобелевской премии. Вы ведь были тогда в
Лондоне, кажется?

[Бродский:]
	Да, и я этот момент очень хорошо помню. У меня был ланч в китайском
ресторане с Джоном Ле Карре. То есть это его, как говорится,
"пен-нейм", а зовут его Дэвид Корнуэлл. С нами была жена Дэвида. Дело
было в Хэмпстеде, я там остановился в доме у своего приятеля Альфреда
Бренделя, пианиста. Вдруг в это заведение -- а ресторан этот был
недалеко от дома Бренделя, буквально за углом -- вбегает жена Альфреда
и говорит: "Немедленно возвращайся домой!" Я спрашиваю: "В чем дело?"
Она кратко объяснила. Мы все вместе вернулись домой, а там уж была
толпа репортеров с камерами. И начался балаган. Помню, на Дэвида все
это произвело довольно сильное впечатление. Я ему говорю: "Вообще-то я
бы эту премию дал Найполу". На что Дэвид ответил: "Прекрати валять
дурака! It's all about winning!". Брендель был в то время на гастролях.
И слава Богу, потому что он плохо переносит шум, что и понятно -- он
ведь музыкант, да? И весь этот балаган и наваждение ему ни к чему были.
А там началось именно это.

[Волков:]
	Церемонию вручения вам Нобелевской премии в Стокгольме я помню
очень хорошо, потому что смотрел ее по телевидению. Какие вы эмоции
тогда испытывали?

[Бродский:]
	Смешанные. С одной стороны, на сцене ведь сидишь не в первый и не в
последний раз, да? С другой -- думаешь, чтобы не совершить чего-нибудь
глупого. Но могу сказать, что сильного восторга или радости я не
испытал.

[Волков:]
	Почему?

[Бродский:]
	По двум или трем соображениям. В смысле признания самым большим
переживанием для меня была не Нобелевская премия, а тот момент, когда
я, еще в России, узнал, что книжка моих стихов выходит в издательстве
"Пингвин" с предисловием Одена. Это было покрепче всего остального. И
все, что происходило потом, было в некотором роде анти-климаксом. И,
конечно, жалко, что отец с матерью этой вот церемонии вручения Нобельки
не увидели. Жалко, что они не дожили. Вот и все, что можно сказать о
сильных ощущениях в связи с Нобелькой. А в остальном... Была некоторая
нервозность по поводу того, что воспоследует дальше. Потому что я
понял, что жизнь переменится, что количество хаоса в ней увеличится. И
останется меньше времени для себя. И это предчувствие оказалось верным.
Хотя я и пытаюсь вести себя более или менее естественным образом и, по
возможности, никуда не вылезать, но все же постоянно оказываюсь
втянутым то в одно, то в другое, то в третье.

[Волков:]
	Я понимаю, что вам хотелось увидеть на церемонии вручения
Нобелевской премии отца с матерью. А кого еще?

[Бродский:]
	Еще мне хотелось бы, чтобы там появился Женька Рейн, еще двое-трое
приятелей из России. Но тогда это трудно было устроить, это ведь были
еще советские времена. С другой стороны, все, кого я хотел и мог
увидать во плоти на этом мероприятии, там и оказались.

[Волков:]
	А об Ахматовой вы там не вспоминали?

[Бродский:]
	Вспоминал, конечно. Без нее меня, быть может, там и не оказалось
бы.

[Волков:]
	Насколько я знаю, вы приняли участие в съезде нобелевских лауреатов
в Стокгольме по случаю девяностолетия учреждения этой премии?

[Бродский:]
	Да. Предполагалось, что съедутся все двести тридцать ныне живущих
лауреатов. Но объявилось только сто восемьдесят. Это все было довольно
забавно и приятно, похоже на экскурсию по каким-то дорогим твоей памяти
местам. Там было несколько интересных разговоров с разными приятными
моему сердцу людьми и было выпито немало шведской водки, которую я
считаю лучшей в мире. Это совершенно феноменальная водка, она делается
из wormwood -- не знаю, как это переводится на русский. Она не
прозрачная, а с привкусом каких-то трав, что-то вроде настойки. При
этом местные жители ее не пьют почему-то.

[Волков:]
	Что же они пьют?

[Бродский:]
	Пиво, как все скандинавы. Скандинавов вообще ничего не интересует,
кроме пива. То есть бабы их не интересуют, наркотики их не интересуют,
автомобили -- тоже не интересуют. Я даже думаю, что в Швеции такой
высокий процент самоубийств именно потому, что они там вместо водки
пьют пиво.

[Волков:]
	Иосиф, вы в последнее время много разъезжаете по Европе. Согласны
ли вы с теми европейскими интеллектуалами, которые жалуются, что
современная масскультура стирает национальные различия?

[Бродский:]
	Нет-нет! Посмотрите на Италию, на эту резко выраженную этническую
среду -- она яростно сопротивляется любой нивелировке. На самом деле,
когда вы попадаете, скажем, во Францию, то видите, что французы -- даже
слишком французы. В Германии немцы -- даже слишком немцы. Я уж не
говорю об англичанах или шведах. Единственное место, где я думаю не о
стране как таковой, а о континенте в целом -- это Голландия. В
Голландии, действительно, тобой овладевает ощущение Европы. Хотя и это,
наверное, не совсем точно. Просто я провел недавно несколько дней в
Лейдене и вдруг у меня возникло ощущение, что это совершенно другое
пространство, совершенно другой мир. Ощущение такого, я бы сказал,
интимного свойства. Вообще для того, чтоб понять по-настоящему, что
есть та или иная страна или то или иное место, туда надо ехать зимой,
конечно. Потому что зимой жизнь более реальна, больше диктуется
необходимостью. Зимой контуры чужой жизни более отчетливы. Для
путешественника это -- бонус.

___
			Глава 10. Вспоминая Ахматову: осень 1981 -- зима 1986

[Волков:]
	Я часто сталкиваюсь с тем, насколько хрупкая штука -- человеческая
память. Разговариваешь с людьми и видишь, как события сравнительно
недавнего прошлого растворяются, очертания их становятся все более и
более зыбкими. Мне хотелось бы в разговоре с вами попытаться
восстановить какие-то детали, штрихи, связанные с Анной Андреевной
Ахматовой. Попробовать вернуть эти детали из небытия.

[Бродский:]
	С удовольствием, если они не канули туда бесследно. Просто я знаю,
что не на все вопросы я в состоянии ответить. Все, касающееся
Ахматовой,-- это часть жизни, а говорить о жизни -- все равно что кошке
ловить свой хвост. Невыносимо трудно. Одно скажу: всякая встреча с
Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда
физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты.
Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя
преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом
головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни
раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило. Может быть, еще и
потому, что я тогда молодой был. Стадии развития не повторяются. В
разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты
быстрее становился христианином -- человеком в христианском смысле
этого слова,-- нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь.
Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому.

[Волков:]
	Мы начали говорить о памяти. Оглядываясь назад, вы делите свою
жизнь на какие-то периоды?

[Бродский:]
	Я думаю, нет.

[Волков:]
	Вы никогда не говорили себе: раз в три года или, может быть, в пять
лет со мной случается то-то, такое-то время года для меня благоприятно?

[Бродский:]
	Вы знаете, я уже не помню, когда и что со мной произошло. Сбился со
счета. Я не знаю точно: произошло нечто, скажем, в 1979 году или в
1969-ом? Все это уже настолько позади, да? Жизнь очень быстро
превращается в какой-то Невский проспект. В перспективе которого все
удаляется чрезвычайно стремительно. И теряется -- уже навсегда.

[Волков:]
	Дело в том, что Ахматова цикличности в своей жизни, повторяемости
каких-то дат придавала огромное значение. В частности, помню, что
август считался зловещим месяцем: "Опять подошли "незабвенные даты", /
И нет среди них ни одной не проклятой".

[Бродский:]
	У Анны Андреевны дела с памятью обстояли гораздо лучше. Качество
памяти было у нее поразительное. О чем бы вы ее ни спросили, она всегда
без большого напряжения называла год, месяц, дату. Она помнила, когда
кто умер или родился. И действительно, определенные даты были для нее
очень важны. Лично я таким вещам никогда не придавал какого бы то ни
было значения. Помню, что два или три раза существенные неприятности в
моей жизни начинались к концу января. Но это было чистое совпадение...
В этом отношении к деталям, к подробностям, к датам сказывается,
видимо, разница в воспитании -- или в самовоспитании. Сколько я себя
помню, я всегда стремился скорее отделываться от той или иной
реальности, нежели пытаться удержать что-либо. В результате тенденция
эта превратилась в инстинкт, жертвой коего оказываются не только
обстоятельства твоей собственной жизни, но и чужой -- даже дорогой тебе
жизни. Разумеется, это продиктовано было инстинктом самосохранения. Но
за все, самосохранение это включая, расплачиваешься. В общем, помнить я
у Анны Андреевны не научился -- если этому вообще научаются.

[Волков:]
	Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Ахматовой?

[Бродский:]
	Это было, если я не ошибаюсь, в 1961 году, то есть мне шел тогда
двадцать второй год. Евгений Рейн привел меня к ней на дачу. Самое
интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо. До меня
как-то не доходило, с кем я имею дело. Тем более, что Ахматова
кое-какие из моих стихов похвалила. А меня похвалы не особенно
интересовали. Так я побывал у нее на даче раза три-четыре, вместе с
Рейном и Найманом. И только в один прекрасный день, возвращаясь от
Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял -- знаете, вдруг
как бы спадает завеса -- с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я
вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы -- и вдруг все стало на
свои места. С тех пор я не то чтобы зачастил к Ахматовой, но, в общем,
виделся с ней довольно регулярно. Я даже снимал дачу в Комарове в одну
из зим. Тогда мы с ней виделись буквально каждый день. Дело было вовсе
не в литературе, а в чисто человеческой и -- смею сказать -- обоюдной
привязанности. Между прочим, как-то раз произошла замечательная сцена.
Мы сидели у нее на веранде, где имели место все разговоры, а также
завтраки, ужины и все прочее, как полагается. И Ахматова вдруг говорит:
"Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться
мои стихи". Я, конечно, взвился, заверещал, что ровно наоборот. Но до
известной степени, задним числом, она была права. То есть в те первые
разы, когда я к ней ездил, мне, в общем, было как-то не до ее стихов. Я
даже и читал-то этого мало. В конце концов я был нормальный молодой
советский человек. "Сероглазый король" был решительно не для меня, как
и "перчатка с левой руки" -- все эти дела не представлялись мне такими
уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся
на другие ее стихи, более поздние.

[Волков:]
	Кого же вы к тому времени почитали из русских поэтов?

[Бродский:]
	Цветаеву, Мандельштама.

[Волков:]
	Вы говорите, что были об ту пору "нормальным молодым советским
человеком". Но Цветаева и Мандельштам -- это вовсе не стандартное меню
тех лет. Когда вы прочитали Мандельштама впервые?

[Бродский:]
	Это был 1960 или 1961 год, один из самых счастливых периодов моей
жизни. Я болтался без работы, после полевого сезона в геологической
экспедиции. И меня взяли на кафедру кристаллографии Ленинградского
университета. Первая коллегия, да? Институт земной коры. Вкалывал я
там, между прочим, довольно прилично. Строил им вакуумные камеры и
прочее, все как полагается. Своими руками. Интересная работа была. Но в
целом все это носило несколько комический характер. Рабочий день в
университете начинался в девять утра. Я туда приходил к десяти --
потому что в десять открывалась библиотека. В эту библиотеку я
записался на второй день по поступлении на работу. И поскольку я
числился сотрудником, а не студентом, у меня было более выигрышное
право доступа к книгам. Я их там массу брал. И, в частности, взял
Мандельштама "Камень" (потому что слышал звон о книге с таким
названием) и "Tristia". Ну и, конечно, тут же отключился. Особенно
сильное впечатление на меня об ту пору произвели "Лютеранин",
"Петербургские строфы"; несколько стихотворений тогда крепко засели.
Вообще есть что-то совершенно потрясающее в первом чтении великого
поэта. Ты сталкиваешься не просто с интересным содержанием, а прежде
всего -- с языковой неизбежностью. Вот что такое, наверное, великий
поэт. Да? После этого ты уже говоришь другим языком. Вслед за "Камнем"
и "Tristia" года два или три мне ничего другого из Мандельштама в руки
не попадало. Даже после знакомства с Анной Андреевной. Начальники из
КГБ подозревали Ахматову в том, что она разлагает молодых, давая им
стихи запрещенных классиков. Но этого совершенно не было. Мне,
например, даже не приходило в голову спрашивать у Анны Андреевны стихи
Мандельштама. И когда я впоследствии читал новые для меня стихи
Мандельштама, то происходило это на окольных путях. Какие-то полутемные
люди, совершенно посторонние -- как правило, девушки или дамы -- вдруг
извлекали из своих сумочек бог знает что. Да? Что было чрезвычайно
интересно. И, конечно, было приятно и интересно дать эти стихи почитать
кому-нибудь другому, если я знал, что он с ними еще не знаком. Я эти
стихи перепечатывал, размножал. Нормальная психология.

[Волков:]
	А разве все эти "девушки и дамы" не должны были быть
преимущественно поклонницами Ахматовой?

[Бродский:]
	Вполне возможно, что они и были. Но они, видимо, считали, что я и
так хорошо знаком с сочинениями Анны Андреевны. Что совершенно не имело
места, потому что я знал только довольно узкий набор ее стихотворений
-- двадцать или около того.

[Волков:]
	Любопытно поговорить о ленинградской субкультуре конца
пятидесятых-начала шестидесятых годов. Вы собирались, читали стихи --
того же Мандельштама -- друг другу?

[Бродский:]
	Нет, этого совершенно не было. Помню, мы друг друга спрашивали:
"Это ты читал? А это читал?" Время от времени собирались у кого-нибудь
на квартире, но тогда читали только свои стихи. Это началось, когда мне
было года двадцать два-двадцать три.

[Волков:]
	А у кого собирались?

[Бродский:]
	У самых разных людей. Поначалу даже и не собирались, а просто ты
показывал свои стихи человеку, с чьим мнением считался, либо в чьей
поддержке или одобрении был заинтересован. И тогда начинался довольно
жесткий разговор. Не то чтобы начинался разбор твоих стихов. Ничего
похожего. Просто собеседник откладывал твое стихотворение в сторону и
корчил рожу. И если у тебя хватало пороху, ты спрашивал его, в чем
дело. Он говорил: да ну, посмотри, ни в какие ворота. Моим главным
учителем был Рейн. Это человек, чье мнение мне до сих пор важно и
дорого. Он, на мой взгляд, обладает абсолютным слухом. Нас было
четверо: Рейн, Найман, Бобышев и я. Анна Андреевна называла нас --
"волшебный хор".

[Волков:]
	"Волшебный хор" -- это цитата откуда-нибудь?

[Бродский:]
	Нет, думаю, что собственное изготовление. Ахматова, видите ли,
считала, что происходит возрождение русской поэзии. И между прочим,
была недалека от истины. Может быть, я немножечко хватаю через край, но
я думаю, что именно мы, именно вот этот "волшебный хор" и дал толчок
тому, что происходит в российской поэзии сегодня. Когда регулярно
читаешь новые стихи, как это делаю я, то видишь, что в значительной
степени (не знаю, может быть, я опять хватаю через край) это подражание
нашей группе, эпигонство. И не то, чтобы у меня по поводу нашей группы
существовали какие-то патриотические или ностальгические соображения.
Но эти приемы, эта дикция впервые появились среди нас, в нашем кругу.
	Анна Андреевна считала, что имеет место как бы второй Серебряный век. К
этим ее высказываниям я всегда относился с некоторым подозрением. Но,
вы знаете, вполне возможно, что я был и не прав. По одной простой
причине: Ахматова имела дело с куда более обширным кругом поэтов или
лиц, в поэзии заинтересованных. В Ленинграде к ней приходили не только
мы. И молодые люди несли ей свои стихи не только в Ленинграде, но и в
Москве. И это была чрезвычайно разнообразная публика (не хотелось бы
сказать -- разношерстная).

[Волков:]
	Правда ли, что Ахматова всех вас называла "аввакумовцами"?

[Бродский:]
	Из ее уст я этого не помню.

[Волков:]
	А сами себя вы как-нибудь называли?

[Бродский:]
	Нет. Нам это и в голову не приходило.

[Волков:]
	Даже шуточного самоназвания не было?

[Бродский:]
	Нет, никакого. Мы просто очень дружили. Были крепко друг с другом
связаны, интеллектуально да и чисто человечески.

[Волков:]
	А теперь, оглядываясь назад, могли бы вы сказать, что это была
определенная литературная группа, школа?

[Бродский:]
	Оглядываясь назад, безусловно. Мне вот что пришло не так давно в
голову, в связи со стихами Лосева, которые я прочитал. Действительно, в
свое время в Ленинграде возникла группа, по многим признакам похожая на
пушкинскую "плеяду". То есть примерно то же число лиц: есть признанный
глава, признанный ленивец, признанный остроумец. Каждый из нас повторял
какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего был
Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со своей
меланхолией, видимо играл роль Баратынского. Эту параллель не надо
особенно затягивать, как и вообще любую параллель. Но удобства ради ею
можно время от времени пользоваться.

[Волков:]
	Действительно, налицо любопытное сходство темпераментов. За
исключением, быть может, Рейна. О сопоставлении дарований говорить не
приходится, но даже просто склад характера, темперамент...

[Бродский:]
	Чепуха, вы просто не знаете Рейна!

[Волков:]
	О стихах Рейна я, разумеется, не говорю. Но возьмем его журнальные
статьи и заметки...

[Бродский:]
	Человек хлеб зарабатывает! Я представляю, чем бы занимался
Александр Сергеевич при советской власти! Даже страшно об этом
подумать!

[Волков:]
	Одно я могу сказать с точностью: к архивам его бы не подпустили.
Так что он не смог бы написать ни "Историю пугачевского бунта", ни
"Историю Петра Великого".

[Бродский:]
	Вообще с Петербургом происходит нечто странное. На мистику это не
тянет, но очень уж к ней близко. Потому что в начале столетия ситуация
там была довольно схожая: опять-таки возникла какая-то группа. Конечно,
это было немного более разбросано по времени. Но все-таки: Блок,
Мандельштам... Тут, правда, не знаешь, кто из них имеет больше прав на
пушкинскую роль. Мандельштам, в общем-то, не был вождем. Скорее эта
роль принадлежала Гумилеву с его "Цехом поэтов". Они себя называли
"Цехом поэтов"! Мы, надо нам отдать должное, до таких "высот" не
подымались.

[Волков:]
	А что Ахматова вам рассказывала о "первом" Серебряном веке?

[Бродский:]
	Вы знаете, меня -- как человека недостаточно образованного и
недостаточно воспитанного -- все это не очень-то интересовало, все эти
авторы и обстоятельства. За исключением Мандельштама и впоследствии
Ахматовой. Блока, к примеру, я не люблю, теперь пассивно, а раньше --
активно.

[Волков:]
	За что?

[Бродский:]
	За дурновкусие. На мой взгляд, это человек и поэт во многих своих
проявлениях чрезвычайно пошлый. Человек, способный написать: "Я ломаю
слоистые скалы / В час отлива на илистом дне..." Ну, дальше ехать
некуда! Или еще: "Под насыпью, во рву некошенном, / Лежит и смотрит,
как живая, / В цветном платке, на косы брошенном, / Красивая и
молодая". Ну что тут вообще можно сказать! "Красивая и молодая"!

[Волков:]
	За этим -- Некрасов, целый пласт русской поэтической культуры.
Потом еще синематограф, который Блок так