у, что мы стихи ее помним или сами пишем, а
потому, что она стала частью нас, частью наших душ, если угодно. Я бы
еще прибавил, что, не слишком-то веря в существование того света и
вечной жизни, я тем не менее часто оказываюсь во власти ощущения, будто
она следит откуда-то извне за нами, наблюдает как бы свыше, как это она
и делала при жизни... Не столько наблюдает, сколько хранит.

___
			Глава 11. Перечитывая ахматовские письма: осень 1991

[Волков:]
	Иосиф, я хотел бы поговорить с вами о трех письмах Ахматовой,
адресованных вам в ссылку и некоторое время тому назад
опубликованных...

[Бродский:]
	Я их не перечитывал...

[Волков:]
	Первое из них -- от 20 октября 1964 года...

[Бродский:]
	Боже!

[Волков:]
	...и Ахматова говорит там, что ведет с вами днем и ночью
бесконечные беседы, из которых вы должны знать обо всем, что случилось
и что не случилось. Это что, намек на ее прославленное умение вести
разговоры, так сказать, "поверх барьеров"?

[Бродский:]
	До известной степени. По-моему, это даже не намек, а просто
констатация всем нам известного факта.

[Волков:]
	Ахматова, кстати, об этом же говорила в своих воспоминаниях о
Модильяни: "...его больше всего поразило во мне свойство угадывать
мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно
привыкли". И в письме к вам она делает вас своим как бы медиумом: вы
"должны знать", что она о вас думает. Это правильная интерпретация
данного текста?

[Бродский:]
	Более или менее -- да.

[Волков:]
	То есть Ахматова считает, что для поэтов чтение чужих мыслей и
прочие психологические "трюки" -- дело обычное, так?

[Бродский:]
	Да. Ведь мы, поэты, все про все знаем.

[Волков:]
	И дальше в этом письме Ахматова цитирует два стихотворных отрывка
из своих же произведений. Причем первый из "Путем всея земли", ее так
называемой "маленькой поэмы". Это для меня -- одно из самых загадочных
ахматовских произведений. Оно ведь сначала называлось "Китежанка", то
есть обитательница легендарного града Китежа, ушедшего под воду и тем
спасшегося от разрушения татарами. Я сейчас, как вы знаете, пишу
историю культуры Петербурга. И мне кажется, что для Ахматовой Петербург
и был в каком-то смысле этим легендарным Китежем. То есть культура
Петербурга была провидением "спрятана под воду" и таким образом спасена
от уничтожения.

[Бродский:]
	Да, это один из возможных вариантов истолкования.

[Волков:]
	В письме к вам Ахматова из "Путем всея земли" приводит, в
частности, две строчки: "И вот уже славы / высокий порог..." И
добавляет, что это уже "случилось". Имеется в виду ваш суд, ваша
известность на Западе?

[Бродский:]
	Да, это одна из тем, которые обсуждались в наших беседах. Ведь в то
время планировалась поездка Ахматовой в Италию, где ей должны были
вручить литературную премию. А затем последовала поездка в Англию, в
Оксфорд. Ахматова к этим поездкам относилась чрезвычайно серьезно. Либо
это цитата может быть связана с тем, что мы -- как бы это сказать? --
стали знамениты, да? То есть это уже "случилось", произошло, обрело
реальность. Вот эти две, в общем-то, разные вещи Ахматова, вероятно, и
имеет в виду.

[Волков:]
	Когда Ахматова обсуждала суд над вами с близкими людьми, то любила
повторять, что власти своими руками "нашему рыжему создают биографию".
То есть она смотрела на эти вещи трезво, понимая, что гонения создают
поэту славу, что это -- обратная сторона медали.

[Бродский:]
	Да-да! И еще она любила цитировать -- ну просто всем и вся -- две
строчки: "Молитесь на ночь, чтобы вам / Вдруг не проснуться
знаменитым". Не знаю, это ее стихи или чьи-то чужие?

[Волков:]
	Если не ошибаюсь, ее... Но в том же письме к вам Ахматова говорит и
о том, что "не случилось", цитируя из стихотворного отрывка под
названием "Из Дневника путешествия". А в этом отрывке, кстати, есть
слова о "мертвой славе". И еще такие слова -- "твой живые руки". Это
что, намек на те же обстоятельства? Ведь Ахматова, насколько я понимаю,
ни одного слова ни в одном письме к кому бы то ни было просто так, не
обдумавши, не писала. А тут -- письмо к опальному поэту, в ссылку. И
стихотворный этот отрывок сочинен в том же 1964 году. Он тоже связан с
вашим процессом?

[Бродский:]
	Вы знаете, Соломон, за давностью лет мне трудно фантазировать по
этому поводу, но надо надеяться, что "твои живые руки" -- это не ко мне
обращение. Хотя, может быть... Единственное соображение, которое мне
приходит в голову в связи с этим отрывком: его писал все-таки сильно
больной человек, да? Сердце... И, может быть, она радуется, что не
умерла. Что это "не случилось"...

[Волков:]
	В этом же письме к вам Ахматова приводит свою строчку: "Светает --
это Страшный суд". И дальше она пишет о присущем вам "божественном
слиянии с природой". Это что -- утешение по поводу вашей ссылки? Или
нечто более философское? Помнится, она в конце пятидесятых годов
записала, что природа давно напоминает ей только о смерти...

[Бродский:]
	Нет, я не думаю, что аллюзии в данном случае идут так далеко. И не
думаю, что Ахматова здесь замыкается на свои собственные стихи. Мне
кажется, что ее слова о Страшном суде -- это комментарий по поводу
реальности. Это, увы, реальность.

[Волков:]
	В следующем послании к вам -- туда же, в Норенское... Кстати, как
правильно -- Норенская или Норенское?

[Бродский:]
	Норенская... *(6)

*	6. На самом деле село называется Норенское (примеч. ред.).

[Волков:]
	...так вот, в этом письме, от 15 февраля 1965 года, Ахматова
сообщает, что послала вам свечи из Сиракуз...

[Бродский:]
	Да, я помню! Это были две свечи, которые то ли ко мне приехали сами
по почте, то ли их кто-то привез -- я уж не помню. Из Сиракуз,
совершенно замечательной красоты -- знаете, как их делают на Западе:
прозрачные свечи. Архимедовские, понятно.

[Волков:]
	И там же она пишет, что вспоминает "нашу последнюю осень с музыкой,
колодцем и Вашим циклом стихов"...

[Бродский:]
	О каком цикле стихов речь идет -- ей-богу, не помню. Колодец --
это, вероятно, колодец в Комарове, из которого я таскал ей воду. А
музыка -- это о пластинках, которые я ей в Комарово привозил. Их была
масса -- Гайдн, Гендель, Вивальди, Бах, Моцарт, "Стабат Матер"
Перголези, и особенно ею любимые две оперы: "Коронация Поппеи"
Монтеверди и "Дидона и Эней" Перселла. Меня, кстати, не то чтобы
озадачило, но несколько смутило то место в воспоминаниях Наймана об
Ахматовой, где он описывает ее музыкальные увлечения в шестидесятые
годы. Там получается, что он, Найман, имел к этому какое-то отношение.
Но здесь Толян явно напутал, потому что, насколько мне помнится, все
эти пластинки к Ахматовой возил один только я. И в диком количестве,
между прочим.

[Волков:]
	Это, кстати, подтверждается самой Ахматовой в ее третьем письме к
вам, от 10 июля 1965 года, все в ту же Норенскую: "Слушаю привезенного
по Вашему совету Перселла ("Дидона и Эней"). Это нечто столь
могущественное, что говорить о нем нельзя"... Но я хотел спросить вас
вот о чем. В двух из трех писем к вам Ахматова цитирует ваш афоризм:
"главное -- это величие замысла". Это ваше высказывание стало, между
прочим, весьма популярным в творческих кругах; на него ссылаются кстати
и некстати, иногда -- в ироническом смысле. Вы не помните, в связи с
чем оно возникло?

[Бродский:]
	Это как раз я очень хорошо помню. Мы сидели как-то с Ахматовой и
она говорит: "Иосиф, что делать человеку (имелось в виду, конечно,
поэту, но мы слово "поэт" почти не употребляли, потому что Ахматова
этого не одобряла, приговаривая: не понимаю я этих больших слов --
"поэт", "бильярд") -- так вот, что делать человеку, если он знает себя
наизусть, все свои любимые приемы и так далее. Какой у него выход из
этого положения?" И я с бухты-барахты ответил: "Анна Андреевна, главное
-- это величие замысла!" Я тогда, помнится, подумал, что если ты
ставишь перед собой большую задачу, то она выводит тебя на новые
технические приемы. И эта мысль Ахматовой очень понравилась. Потому что
она, вероятно, думала о себе, когда задавалась этим вот вопросом о
творческой инерции. Думала о своей работе над "Поэмой без героя". И мой
ответ пришелся ей очень кстати. Ну а потом в беседах с ней я эту мысль
развивал -- говорил ей, что даже если большой замысел в итоге
проваливается, то игра все равно стоила свеч. И я думаю, что здесь я
прав.

[Волков:]
	В одном из писем к вам Ахматова хвалит ваши стихи на смерть Элиота.
Говорит, что ей светло от мысли, что эти стихи существуют. Письмо
написано в феврале 1965 года, а вы это стихотворение сочинили в январе.
Я вижу, что стихи ваши довольно быстро добирались из ссылки в
Ленинград...

[Бродский:]
	Да, об этом друзья заботились.

[Волков:]
	В другом письме Ахматова сообщает вам о том, что вместе с Найманом
заканчивает перевод стихов Джакомо Леопарди. Книжку этих переводов,
вышедших в 1967 году, мне в свое время подарил Найман. Там часть стихов
значится как переведенная Ахматовой, а часть идет за подписью Наймана.
Но в своей книге об Ахматовой Найман настаивает, что распределение этих
переводов под той или другой фамилией очень условно, поскольку делались
они совместно. Более того, Найман пишет, что в том, что касается
переводов Ахматовой, вообще нельзя ручаться за ее авторство в том или
ином конкретном случае. Поскольку Ахматова часто пользовалась помощью
тех или иных литературных сотрудников. И, дескать лучше вообще в
собрания сочинений Ахматовой ее переводов не включать. А вы как
считаете?

[Бродский:]
	Думаю, это вопрос сложный. Начать с того, что когда имеет место
сотрудничество и вы делаете это в четыре руки, то, действительно, уже
не помнишь, кто сделал что. Что касается переводов из Леопарди, то
полагаю, что Толька, наверное, отнесся к этому делу с большим
воодушевлением, чем Ахматова. Подумайте сами -- на дворе, с Божьей
помощью, 1965 год! Помимо всего прочего, для Наймана это еще было и
приобщение к культуре. То есть ему наверняка переводить Леопарди было
интересней, чем Ахматовой. И поэтому, может быть, он в этом сборничке
сделал больше. А может быть, он немножечко преувеличивает. Хотя, в
конце концов, это неважно -- кто именно перевел то или иное
стихотворение. Главное, что Ахматова этим занималась серьезно. И эту
серьезность следовало бы уважать.

[Волков:]
	Вы ведь в молодости тоже довольно много переводили: стихи поляков
-- Галчинского, Норвида, Милоша; итальянцев -- Умберто Саба, Сальваторе
Квазимодо. Переводили из Джона Донна. И даже перевели пьесу Томаса
Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы"...

[Бродский:]
	Хорошая пьеса! И перевод, по-моему, тоже ничего...

[Волков:]
	Я об этом переводе потому вспомнил, что на днях в Нью-Йорк
приезжает русскоязычный театр из Израиля и они будут показывать эту
пьесу Стоппарда именно в вашем переводе. Вы пойдете на спектакль?

[Бродский:]
	Ни в коем случае! Могу себе представить, что они там наворотят!

[Волков:]
	Ахматова в письме к вам хвалит ваши рисунки, даже сравнивает их с
известными иллюстрациями Пикассо к "Метаморфозам" Овидия. Должен
сказать, что я тоже поклонник ваших рисунков. Двойной портрет, который
вы сделали с меня и Марианны, висит у нас на стене, обрамленный, и я
хотел спросить -- вам никогда не приходило в голову собрать свои
рисунки и, быть может, издать их?

[Бродский:]
	Но ведь этих рисунков у меня нет. И если, скажем, говорить о
портретах, то я уж не помню, кого и когда я рисовал. Единственный
человек, кто, как я знаю, пытался собирать мои рисунки, это Эра
Коробова, бывшая жена Наймана. Она даже статью об этих рисунках
напечатала в "Русской мысли". Кстати, недавно я увидел где-то
воспроизведенным мой портрет Сережи Довлатова. И мне этот рисунок
ужасно понравился! По-моему, ужасно похож!

[Волков:]
	Вероятно, вы увидели его на обложке книги Довлатова, изданной в
Москве. Об этом портрете Довлатов, кстати, любил рассказывать такую
историю. Он показал его своему знакомому американцу, который заметил,
что нос нарисован не совсем точно. На что Довлатов заявил: "Значит,
придется мне сделать пластическую операцию носа"... Я еще видел ваш
портрет Лосева, тоже очень похожий. Он воспроизведен в его книге
стихов.

[Бродский:]
	Новая карьера!

[Волков:]
	Но вернемся к разговору о письмах Ахматовой к вам... В одном из них
она цитирует следующее свое четверостишие:

		Глаза безумные твои
		И ледяные речи,
		И объяснение в любви
		Еще до первой встречи.

Опять-таки, вы хорошо знаете, что Ахматова просто так, по наитию или
прихоти, своих стихов в письмах приводить не могла. Это всему ее облику
противоречило бы, всем ее привычкам. Она, как известно, посвящения на
своих книгах шлифовала подолгу, а потом получалось: "такому-то -- от
Ахматовой". И она, конечно, превосходно понимала, что все ее
сохранившиеся письма когда-нибудь будут опубликованы и тщательнейшим
образом исследованы и прокомментированы. Мне иногда даже кажется, что
некоторые из своих писем Ахматова сочиняла в расчете именно на такие --
тщательные, под лупой -- исследования будущих "ахматоведов". Почему же
это четверостишие появилось в письме к вам?

[Бродский:]
	Нет, мне как-то ничего в голову не приходит... Может быть, имеются
в виду ее отношения с Исайей Берлином? Но у него совсем не безумные
глаза. У кого же из ее друзей были безумные глаза? Может быть, у
Недоброво? По-моему, безумные глаза были отчасти у Гумилева, а отчасти
у Пунина. И еще, вероятно, у Шилейко.

[Волков:]
	А уж совсем безумные они были у Владимира Гаршина, не так ли? Тот
просто рехнулся!

[Бродский:]
	Вот видите, еще лучше. Да? Но более существенно здесь другое. Я уж
не знаю, почему Ахматова именно это четверостишие процитировала в
письме именно ко мне. Но лично я все эти ее "речи-встречи" и
"речи-невстречи" воспринимаю как проходные рифмы, вроде как
"радость-младость" у Пушкина. И потому я эти ахматовские
"речи-встречи-невстречи" одно от другого не отличаю.

[Волков:]
	Найман пишет, что некоторые свои стихи Ахматова "как будто
находила". И приводит в пример то самое четверостишие, которое Ахматова
цитировала в письме к вам. В этом же письме Ахматова объясняет, что эти
стихи были ею забыты и потеряны, а теперь вдруг "вынырнули" из ее
бумаг. Я в связи с этим вспоминаю историю, которую где-то прочел -- об
одном русском аристократе. Он, когда у него было много денег,
расшвыривал золотые монеты по своему кабинету. А потом, когда наступали
худые времена, ползал по полу и выковыривал из разных щелей
закатившиеся туда золотые. Вам не кажется, что и Ахматова создала себе
немножко похожий ритуал -- я имею в виду, в творческом плане?

[Бродский:]
	Нет-нет! На самом деле это просто, если хотите, хаос в бумагах, да?
При том, что у Ахматовой особенного хаоса в этих делах не наблюдалось,
она, тем не менее, всегда куда-то что-то закладывала. В Комарове она,
помнится, сидела за своим столиком -- у нее был такой высокий столик,
который был ей по грудь или, может быть, чуть-чуть пониже. У этого
столика была такая полка внизу, где лежали всякие папки, бумажки и тому
подобное. И у Ахматовой было обыкновение как бы вслепую шарить по этой
полке. И вытаскивать время от времени ту или иную бумажку, на которой
вполне могло оказаться какое-то позабытое стихотворение. И еще у нее
были тетради, в которые она записывала всякую всячину; стихи, прозу,
черновики писем, выписки всякого рода, адреса... И вполне возможно,
что, перелистывая такую тетрадь, она могла наткнуться на какой-то свой
стих сравнительно давнего времени. И тогда она говорила, что вот это
стихотворение "вынырнуло".

[Волков:]
	Ну, Ахматова с этими "вынырнувшими" своими стихотворениями и более
сложные игры затевала. Она в свои тетради в пятидесятые и шестидесятые
годы вписывала стихи, под которыми ставила даты "1909" и " 1910". И так
их и печатала как свои ранние стихи. Кстати, в XX веке, когда в
искусстве стал важным приоритет в области художественных приемов, такие
номера многие откалывали. Малевич, например, приехавший в Берлин в
конце двадцатых годов, написал там целый цикл картин, датированных
предреволюционными годами...

[Бродский:]
	Это вполне может быть! Прежде всего, за этим может стоять
нормальное кокетство. Затем -- соперничество с кем-нибудь, с
какой-нибудь идиоматикой или с какими-нибудь мыслями, которые в свое
время были высказаны современниками. И когда Ахматова делала подобное,
то она, я думаю, даже имела право на это. Потому что она, может быть,
говорила себе: да ведь я про это раньше думала, чем икс или игрек, я
раньше это нашла. Не говоря о том, что то или иное стихотворение могло
быть просто дописано позже. Скажем, две-три строфы существовали еще
тогда, а вот сейчас еще две добавились. Чего же я буду датировать более
поздним временем, когда я могу датировать более ранним? Это еще и
приятнее, да? И это ни в коей мере не ложь, потому что никто никого
здесь не обманывает. И еще одно, последнее обстоятельство. Был период,
когда Ахматова стихов писала довольно мало. Или даже почти ничего не
писала. Но ей не хотелось, чтобы про нее так думали. По крайней мере,
самой ей не хотелось тогда, чтобы так это было. Нужно сказать, что
вообще датировка стихов Ахматовой -- это хронологический бред. Юная
Ахматова начала с удивительно зрелой ноты. И чисто стилистически
хронологию многих ее стихов установить чрезвычайно трудно. Что можно
проследить -- так это сентиментальную хронологию, то есть диалектику и
развитие сентиментов. Тут она достигала все большей глубины. Но во
многих случаях ей с самого порога приходили в голову вещи, которые по
духу принадлежат к гораздо более позднему времени. Возьмите что угодно,
скажем, вот это:

		Чем хуже этот век предшествующих?
		Разве тем, что в чаду печали и тревог
		Он к самой черной прикоснулся язве,
		Но исцелить ее не мог.

Конечно, под этим стихотворением стоит дата -- 1919 год. Но на самом
деле невозможно сказать -- когда это написано. Это тот язык и стиль,
который, в общем-то, не претерпевает существенного развития. Это на все
времена.

[Волков:]
	Но ведь Ахматова всегда говорила, что хронология в ее стихах очень
важна. И, я помню, сердилась на иностранные издания своих стихов, в
которых даты под стихами опускались: "Они хотят все это выдать за
недавно написанное".

[Бродский:]
	Конечно, сердилась! Но она, как вы справедливо заметили, еще играла
и во всякие дополнительные игры. Когда к ней, к примеру, приходила
какая-нибудь девушка-исследователь и начинался спор. Потому что
Ахматова какое-нибудь свое стихотворение относила к более раннему
времени. Так что исследователь при составлении академического свода
стихов Ахматовой столкнется с дополнительным трудом. Ему придется
критически проверить даты, проставленные автором.

[Волков:]
	А вы сами, Иосиф, не собираетесь ли разобраться когда-нибудь в
своих ранних стихах? И решить твердо -- что из них следует печатать, а
что -- нет?

[Бродский:]
	Вы знаете, Соломон, наверное, это надо сделать... Но руки не
доходят. Или, вернее, голова. И вообще, все эти ранние стихи -- они
находятся в Париже. Здесь, в Нью-Йорке, у меня их просто нет.

[Волков:]
	Ахматова говорила, что проза всегда казалась ей "и тайной и
соблазном". Она повторяла: "Я с самого начала все знала про стихи -- я
никогда ничего не знала о прозе". А вы что думаете о прозе Ахматовой?
Замечу, кстати, что в одном из писем к вам она изумительно описывает
путешествие по Франции в 1965 году: какой она увидела ее из окон
вагона...

[Бродский:]
	Прозу Ахматовой я обожаю! Ей я это сказал первой, но потом
продолжал утверждать всю жизнь: лучшая русская проза в XX веке написана
поэтами. Ну, за исключением, быть может, Платонова. Но это другие дела.
И при том, что прозы у Ахматовой написано мало, то, что существует --
это совершенно замечательно: пушкинские штудии, воспоминания о
Модильяни и Мандельштаме, мемуарные записи. И помимо содержания, их
интерес -- в совершенно замеча