ки,
	кириллицею не побрезгав
	и без ущерба

для зренья, главная из Резвых
	взглянет -- Эвтерпа.
"Пъяцца Маттеи", 1981

Эта тема -- античность в поэзии Бродского -- необъятная и неисчерпаемая. Я
на нее и не покушаюсь:

ею займутся (а может, и уже занимаются) ученые, к числу которых себя не
отношу. Я касаюсь лишь ее краешка, который как-то сопрягается со словами,
вынесенными мною в заголовок. "Как-то" -- потому что в апостольских
посланиях, откуда они заимствованы ("К Римлянам", "К Галатам", "К
Колоссянам"), различающий признак -- религиозный, в нашем же случае речь
идет не о религии и даже не о вере. Скорее -- о верности.

Верность культуре -- самая высокая и непреложная. Может быть -- по натуре,
от природы; может быть -- по наследству от Мандельштама; а может быть -- в
ответ на вызов нового варварства, особенно наглый и агрессивный на родине
Бродского, в Советском Союзе;

или по всем трем причинам, сложенным вместе, и еще по каким-то мною не
замеченным. Но как бы то ни было, "еллинство" -- это и страсть Бродского, и
его зрячая любовь, его сознательный выбор, образ, с которым он себя
отождествляет всего охотнее. ( Не сказать ли: идея, типа платоновской, из
которой он себя выводит?)

Но пламенная верность одному не исключает холодноватой, но вполне
органической, ненатужной чему-то иному. "Иудейству", понимаемому
(ощущаемому?) как происхождение, этническая принадлежность.

Откуда ее естественность, спокойная уверенность в себе, не нуждающаяся в
чужом одобрении, не замечающая косых взглядов? Конечно, от изначальной
ясности ситуации: русский, как все, но вдобавок еврей. Вроде того, что
мальчик, как все, но вдобавок рыжий. Такой ясности не знало ни поколение
Мандельштама, ни поколение Слуцкого. Но сама по себе -- как каждому из нас
известно по собственному опыту -- сама по себе ясность еще ничему не
порука, она лишь необходимая предпо-

213

сылка. Безмятежное, то есть без восторгов, но и без проклятий, приятие
своего "иудейства", некоего неизвестного, но и неизбежного в уравнении
жизни, дается лишь избранному меньшинству, крохотному меньшинству,
считанным Личностям.

(Разумеется, и здесь, как и выше, я имею в виду поэтическую литературную
личность, которую поэт добровольно, умышленно и сознательно выставляет
читателю на обозрение и умозрение. Воспоминания ("Он мне сказал...", "Я
слышал от него..." и т. п.) решительно исключаются. Во-первых -- по
ненадежности, но главное -- Бродский всегда настаивал на том, что его жизнь
принадлежит ему, и только ему, и если он кого дарил своей откровенностью,
то тиражировать ее -- грех перед умершим.)

Значит -- "иудей". Хотя совсем не так и не такой, как хотелось бы евреям
национально ориентированным или (и) соблюдающим религиозную традицию.
Впрочем ведь и "еллин" совершенно "не такой"! Ученые покажут (а может, и
уже показали?), насколько рецепция античности у Бродского не входит ни в
какие известные ранее матрицы -- ни в классицистскую, ни в романтическую,
ни в модернистскую (в самом широком смысле этого худо поддающегося
определению понятия).

Остается вторая половина моего заголовка. (По нынешним временам, пожалуй, и
нет нужды в отсылке: "Послание к Колоссянам", 3:11.) В принципе --
опять-таки по нынешним временам -- она может первой и не противоречить: вон
ведь и покойный протоиерей Александр Мень, и благополучно здравствующий
архиепископ Парижский кардинал Жан-Мари Люстиже не усматривают противоречия
в "двойном статусе", на который они притязают, -- христианский священник и
еврей. Мы не станем ввязываться в дискуссию, возможно ли, приняв крещение,
оставаться, или по крайней мере, продолжать считать себя евреем, -- прежде
всего потому, что это проблема не литературная, а, грубо говоря, житейская.
В поэзию же Бродского -- поэзию культуры -- христианство не могло не войти;
оно и входит, но -- довольно скупо по сравнению с тем же "еллинством". Если
еще в первой половине шестидесятых он обронил походя:

...Спеша за метафорой в древний мир...

214

("Письмо в бутылке", 1964), то ничего подобного о христианстве в целом или
о любом из его изводов он обронить бы не мог. Из ангельских топосов
любимейший -- Рождество, и ему, за несколькими исключениями, посвящены все
"христианские стихотворения" Иосифа Бродского. Выводить из них
Бродского-христианина (или христианского поэта) мне кажется столь же
произвольным, как если бы кто заговорил о христианстве Шагала, ссылаясь на
витражи в церквях Меца и Цюриха. А что до веры или неверия смертного и уже
ушедшего от нас в. вечность свою Иосифа Бродского, единственное, что
подобает, -- это почтительное молчание.

----------------------------------------------------------------------------

Джордж Л.Клайн. История двух книг

Подобно большинству американцев я никогда не слыхал об Иосифе Бродском до
кафкианского процесса в феврале--марте 1964 года, когда его судили за
"тунеядство". Во время моей первой командировки в Советский Союз (1956) он
был подростком, не начинавшим всерьез писать стихи. Ко времени моего
второго и третьего визитов (1957 и 1960) Бродский уже написал некоторое
количество стихотворений, но в тот самиздат, с которым я был знаком, они
еще не проникли. Даже в августе 1964 года все, что я видел, были два
коротеньких стихотворения, кое-как переведенные на

___________
 Джордж Л.Клайн -- летчик-ветеран Второй мировой войны, один из ведущих
американских специалистов по истории русской философии и переводчик русской
поэзии. -- Прим. Л.Лосева.

При подготовке этих воспоминаний я перечитал свою обширную переписку
шестидесятых-- семидесятых годов с друзьями и знакомыми, которые уже ушли
от нас: У.Х. Оденом, Борисом Филипповым, Амандой Хэйт, Максом Хейуордом,
Френсисом Линдси и Карлом Проффером. Также была перечитана переписка с ныне
здравствующими друзьями и коллегами: Верой Сандомирской-Данем, Фейт Уигзелл
Кич, Эдвардом Клайном, Никосом Стангосом и Теофанисом Ставру. В октябре
1996 года мне удалось сверить некоторые детали в телефонных разговорах с
Майклом Керраном, Эдвардом Клайном и Анатолием Найманом. Всем им я глубоко
благодарен. -- Прим.Дж. Клайна.

216

английский и опубликованные вместе со стенограммой суда над Бродским в
нью-йоркском журнале "Нью Лидер". Из стенограммы и этих стихотворений можно
было понять, что Бродский смелая и независимая личность, с которой жестоко
расправилось государство. Но составить мнение о нем как о поэте по этим
переводам было никак нельзя. Все переменилось в декабре того же года, когда
я познакомился в Варшаве с Северином Поляком, выдающимся польским критиком
и переводчиком Пастернака и Ахматовой. После того как мы поговорили о
поэтах старшего поколения, со многими из которых он был знаком лично, он
опросил меня, что я думаю о молодых, таких, как Бродский. Услышав, что из
творчества Бродского я почти ничего не знаю, Поляк вытащил из кипы
рукописей на столе листки папиросной бумаги, слабую машинописную копию
"Большой элегии Джону Донну" (1963). Прошло тридцать два года, но я и
сейчас ясно помню ошеломляющее впечатление от первых строк и короткого
отрывка в конце этого мощного стихотворения -- все, что я успел тогда
прочитать.

Наверное, я должен объяснить, что в первые годы работы в колледже Бринмор
(1959--1964) мои преподавательские обязанности делились так: две трети на
кафедре философии и одна треть на русской кафедре. Я читал курсы русской
философии, но также курсы по русской литературе конца XIX и XX века. В
последний включалось немало поэтов -- Блок, Маяковский, Есенин, Ахматова,
Пастернак и Цветаева. Поэзию я любил издавна -- английскую, немецкую,
итальянскую, русскую. Во всяком случае, я сразу же понял, что автор
"Большой элегии" крупный русский поэт. Особенно вот эти места прозвучали
для меня как откровение небесное:

Джон Донн уснул, уснуло всЈ вокруг.
	Уснули стены, пол, постель, картины,
	уснули стол, ковры, засовы, крюк,
	весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
	Уснуло всЈ. Бутыль, стакан, тазы,
	хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда...

	...........................................................................
.........
 	Подобье птиц, и он проснется днем.
	Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
	покуда сшито снегом, сшито сном
	пространство меж душой и спящим телом.

217

И несколько дней спустя, когда я уезжал из Варшавы, это стихотворение,
экземпляр которого мне не удалось получить, преследовало меня как
наваждение. В январе 1965 я написал таким осведомленным друзьям, как Виктор
Эрлих, профессор русской литературы в Йеле, Макс Хейуорд, выдающийся
переводчик Синявского и Пастернака (а позднее и Надежды Мандельштам) в
Оксфорде, а также Вера Сандомирская-Данем, профессор русской литературы в
мичиганском университете Уэйн, известный переводчик Андрея Вознесенского.
Именно Вера и прислала мне экземпляр "Большой элегии", полученный ею в
феврале 1965 года через московского знакомого. Еще примерно месяц спустя в
Америке вышла книга Иосифа Бродского "Стихотворения и поэмы", в которой я
тоже обнаружил текст "Большой элегии".

В течение нескольких недель я перевел это длинное стихотворение, а также
три покороче. Они были напечатаны в весеннем выпуске 1965 года журнала
"Трехквартальник", издававшегося при Северо-западном Университете. Этот
журнал не следует путать с "Трехквартальником русской литературы", который
несколько лет спустя начали издавать Карл и Эллендея Проффер. В этом
последнем журнале в начале семидесятых годов появилось несколько русских
текстов и английских переводов стихов Бродского.

Моя следующая поездка в СССР в июле 1966 была неожиданно прервана семейными
обстоятельствами, и до Ленинграда я не добрался. Я очутился там только в
августе следующего года и отправил Бродскому по почте оттиск исправленного
варианта моего перевода "Большой элегии Джону Донну" из публикации в "Рашн
ревью" в октябре 1965 года. В качестве обратного адреса я указал гостиницу
и мой номер. Три дня спустя меня разбудил телефонный звонок в полвторого
ночи. Это был Бродский, он приглашал меня зайти к нему на следующий день в
его, теперь знаменитые, "полторы комнаты". Его первыми словами, когда я
протянул ему руку в открывшуюся дверь, были: "Через порог нельзя". За чем
последовала улыбка и на английском, с сильным русским акцентом: "Олд рашн
кастом" ("старый русский обычай"). Моими же первыми словами, обращенными к
нему (признаюсь, приготовленными заранее, что не делает их менее
искренними), были: "Познакомиться с вами -- это все равно, что
познакомиться с двадцатисе-

218

милетней Ахматовой в 1916 году, двадцатисемилетним Пастернаком в
семнадцатом или двадцатисемилетней Цветаевой в двадцатом". (Конечно, мне
следовало прибавить: "...и с двадцатисемилетним Мандельштамом в
восемнадцатом", -- но, к моему стыду, в 1967 году я еще не узнал и не
оценил поэзию Мандельштама.)

Мы встречались с Бродским в течение следующей недели почти ежедневно, также
и в течение нескольких дней в сентябре, когда я опять заехал в Ленинград.
На прощание он сказал мне: "Донт чейндж" ("Не меняйтесь") и по-русски:'
"Храни вас Бог, Джордж". На прощание он вручил мне то, что сам назвал
"царственным подарком", книгу, надписанную ему Ахматовой в Москве 28
декабря 1963 года: "Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными"1.
Горячо поблагодарив его, я сказал, что никак не могу принять такой
драгоценный дар. (Позднее книга была передана Бродским на хранение
М.Барышникову, а после смерти поэта Барышников передал ее в музей Ахматовой
в Петербурге.)

В следующий раз я навестил Бродского в Ленинграде в июне 1968 года. В тот
раз я даже смог немного поддержать его материально, так как вручил ему 250
рублей, в которые превратился его гонорар, 300 долларов, за "Стихотворения
и поэмы" благодаря искусственно установленному курсу обмена валюты. Наша
последняя встреча тогда состоялась 27 июня. К тому времени мы уже обсудили
возможность издания нового сборника стихов в эмигрантском издательстве, а
также томика новых переводов, не включенных в "Стихотворения и поэмы", а
также черновые наброски содержания обеих книг. К пограничникам в аэропорту
я подходил со всеми этими бумагами, спрятанными во внутренних карманах
пиджака. Признаюсь, что дрожал, как осиновый лист. К счастью, хотя они
тщательно обыскивали мои чемоданы и портфель, в карманах рыться не стали.
Если бы стали, то история этого текста была бы иной. Видимо, сыграло роль
то обстоятельство, что из Ленинграда я еще полетел в Киев, а оттуда через
Москву в Амстердам и Нью-Йорк. Ведь рейс из Ленинграда в Киев был
внутренним, и там не было таких строгостей.

_______________
 1 Анатолий Найман указал мне на то, что в стихотворении 1956 года "Сон"
Ахматова сама использовала выражение "царственный подарок", вероятно, по
отношению к подаркам, привезенным ей сэром Исайей Берлином из Англии.

219

----------------------------------------------------------------------------

***

Глеб Струве и Борис Филиппов, которые совместно выпустили несколько
фундаментальных изданий русских поэтов (Ахматова, Мандельштам и др.), были
со-редакторами 239-страничной книги "Стихотворения и поэмы", в которую
вошли сочинения Бродского, дошедшие по каналам самиздата (издательство
Inter-Language Literary Association, русское название -- "Международное
Литературное Сотрудничество", Вашингтон-Нью-Йорк). Чтобы уберечь Бродского
от обвинений в сотрудничестве с "изменниками родины", редакторы убрали с
титула свои имена, а вступительную заметку Струве подписал псевдонимом
"Георгий Стуков". Надо отдать им должное, Струве и Филиппов постарались
подготовить к печати рукописи, которые были в их распоряжении в 1964 году,
наилучшим образом.

Однако, когда вернувшийся из ссылки Бродский впервые увидел "Стихотворения
и поэмы" в ноябре 1965 года, он испытал смешанные чувства: с одной стороны,
двадцатипятилетнему поэту, не сумевшему ничего опубликовать на родине,
приятно было увидеть изданный в эмиграции том своих стихов. Но с 1957 до
1965 года его развитие бьшо стремительным, и он испытал разочарование,
увидев, как много в книге juvenilia 1957-1961 годов. У него также вызвали
раздражение довольно многочисленные опечатки и некоторые ошибки, хотя, я
думаю, он, несомненно, понимал, что невозможно бьшо бы выпустить
безупречную в этом отношении книгу, работая с самиздатскими материалами,
без какого бы то ни было контакта с автором.

Он быстро напечатал на машинке список двадцати шести стихотворений,
написанных между 1957 и 1961 годами, которые он не хотел включать в
намечавшийся сборник. Из этих двадцати шести двадцать два входили в
"Стихотворения и поэмы". Среди них -- "Рыбы зимой", "Гладиаторы" и
"Памятник Пушкину". (В 1992 году двенадцать из исключенных тогда
стихотворений были включены, с разрешения автора, в "Сочинения Иосифа
Бродского": "Еврейское кладбище около Ленинграда...", "Пилигримы" и "Я как
Улисс" и др.) Похоже, что и на этот раз редакторам пришлось убеждать
Бродского включить в собрание сочинений эти ранние стихи, причем одним из
аргументов было то, что В. Марамзин и

220

М. Хейфец подверглись жестокой расправе за самиздатскую публикаций этих,
наряду с другими, стихов.

В 1967 году в западной печати появились разоблачительные сообщения о том,
что "Конгресс за Свободу Культуры", журнал "Энкаунтер" и "Международное
Литературное Сотрудничество" получают субсидии от ЦРУ. Ни одна из этих
организаций к разведке как таковой никакого отношения не имела, они
выступали за интеллектуальную свободу и их деятельность выражалась,
например, в издании запрещенных в Советском Союзе поэтических произведений
Ахматовой, Мандельштама и Бродского. Но из- за разразившегося скандала
"Международному Литературному Сотрудничеству" пришлось свернуть свою
издательскую деятельность. Какое-то время в конце шестидесятых годов
оставалось неясным, кто и на какие средства издаст "Остановку в пустыне"
(как Бродский назвал свой сборник).

Мы с Борисом Филипповым договорились, что предисловия не нужно, что стихи
будут говорить сами за себя. 18 декабря 1967 года он написал мне, что ввиду
яростной травли в Советском Союзе Синявского-Терца, издававшего свои вещи
за границей, наше издание следует на несколько месяцев отложить. Я,
конечно, согласился и ответил, что "если бы новая книга вышла сейчас, это
бы поставило Бродского в неудобное и, возможно, опасное положение", что
нужно отложить издание по крайней мере на полгода. Нас сильно напугало
сообщение эмигрантского польского журнала "Культура" (Париж), что Бродский
арестован. Оказалось, что это не совсем так: его не арестовали, а вызвали
на допрос, что в тот период с ним случалось нередко.

Тот факт, что два существенных стихотворения 1965 года появились в
ленинградском "Дне поэзии 1967", не придали нам уверенности. 18 мая 1968
года Филиппов писал мне: "И вот теперь возникает вопрос: как и когда издать
книгу его стихов и поэм? Не повредит ли это ему, раз его как-то стали
печатать там? Без вашего совета не хочу даже поднимать вопроса о том, чтобы
выпустить новое, расширенное и пересмотренное собрание его стихов".

Однако, как я уже говорил, я встретился с Бродским в Ленинграде в июне, и
он не только охотно встречался со мной, но настаивал на том, что независимо
от заявлений или действий властей он хочет издания на Западе и "Остановки в
пустыне", и нового сборника на англий-

221

ском. Анатолий Найман, с которым Бродский познакомил меня в 1967 году и с
которым мы подружились, еще в 1964 году написал короткий очерк поэзии
Бродского под названием "Заметки для памяти". Вместе Бродский и Найман
решили, что в расширенном виде "Заметки" будут подходящим предисловием к
"Остановке в пустыне". Я ясно помню день 27 июня, помню, как Найман сел за
старую машинку Бродского и принялся бешено печатать, в то время как такси у
тротуара поджидало, чтобы отвезти меня в аэропорт к моему киевскому рейсу в
6 часов. Эту рукопись я вывез в тот раз из России вместе с другими. И
тогда, и позднее Найман очень твердо напомнил мне, что "предисловие", если
вы его используете, должно появиться без подписи" (передано Амандой Хэйт в
письме от 18 октября 1968 года из Лондона; Аманда Хэйт -- впоследствии
автор известной монографии об Ахматовой). Когда книга Бродского вышла, под
"Заметками для памяти" стояло: "Н.Н.".

В 1967 году я познакомился через Филиппова и Макса Хейуорда1 с Эдвардом
Клайном, моим однофамильцем, который вскоре стал моим другом. Клайн был
нью-йоркский бизнесмен, горячо увлеченный делом поддержки диссидентов в
СССР. Он был личным другом Андрея Сахарова и Елены Боннер, Валерия Чалидзе,
Павла Литвинова и др. Он же стал президентом возрожденного издательства им.
Чехова. А главным редактором -- преподававший тогда в Колумбийском
университете Хейуорд. Прежнее издательство им.Чехова издало в пятидесятые
годы тома Хомякова, Владимира Соловьева, Розанова, Зощенко, Ахматовой и
многое другое. Первой книгой, выпущенной возрожденным издательством в мае
1970 года, была "Остановка в пустыне". Позднее они первыми издали
прославленные воспоминания Надежды Мандельштам. Финансовую поддержку
издательству оказывала компания "Братья Клайн", нью-йоркский издатель
Уильям Йованович, а позднее и Фонд Форда.

В сентябре 1968 года пришла неприятная весть из Англии, что лорд Николас
Бетелл и Владимир Чугунов собираются издавать новый сборник стихов
Бродского. Они заявили, что ничего не знают о предполагаемом издании
"Остановки в пустыне" и не намерены от-
 _________
 1 Специалист по русской литературе, переводчик на английский язык
(совместно с М.Харрари) "Доктора Живаго".

222

менять свое издание, если не получат "письменного обязательства", что
американская книга будет выпущена в ближайшее время. 3 января 1969 года я
написал Фейт Уигзелл1, профессору русской литературы Лондонского
университета, которая служила посредником между нами и Бетеллом с
Чугуновым, что давать письменные подтверждения было бы неосторожно --