го общества.
	Нет же, нашлись у Бродского и защитники. Особенным усердием отличились выступившие на процессе как свидетели защиты поэтесса Н. Грудинина, доцент Педагогического института имени А. И. Герцена Е. Эткинд, научный сотрудник В. Адмони.
	Говоря откровенно, стыдно было за этих людей, когда, изощряясь в словах, пытались они всячески обелить Бродского, представить его как невинно страдающего непризнанного гения. На какие только измышления не пускались они!
	В перерыве, окруженная юношами и девушками, которые с гневом говорили об антиобщественной деятельности Бродского, отвергая целиком его гнилое творчество, поэтесса Н. Грудинина трясла его рукописями.
	Только потеряв столь нужную каждому поэту и писателю, каждому человеку идейную зоркость, можно было так безудержно рекламировать проповедника пошлости и безыдейности.
	Что пленило Н. Грудинину и других поклонников Бродского в его так называемом творчестве?
	Тупое чванство, ущербность и болезненное самолюбие недоучки и любителя порнографии, стократ помноженное на непроходимое невежество и бескультурье -- вот что выглядывает из каждой строчки, вышедшей из-под пера Иосифа Бродского.

		...болтливое, худое ремесло,
		в любой воде плещи, мое весло...

	Вот как сам Бродский изложил свое поэтическое "кредо". Бродский принципиально не хотел трудиться ни для себя, ни тем более для народа. В стихах и прозе он поливал грязью и поносил все советское, только потому, что в нашей стране надо трудиться, создавать то, что нужно и полезно народу, будь то металл, хлеб или стихи.
	В минуту откровенности он как-то очень точно написал о себе: "Мое субъективное восприятие атрофировалось до стадии хамства".
	Это было написано в те дни, когда Бродский поставлял в военкомат подложные справки, не желая идти служить в Советскую Армию.
	"А люблю я родину чужую!" восклицает блудослов Бродский в одном из своих пошлых стишков.
	-- Будущие поколения с должным благоговением оценят меня! - театрально воскликнул трутень на суде.
	Дружным хохотом встретили присутствующие эти слова "непризнанного гения"...
	С 1956 года он переменил 13 мест работы. Где работал неделю, где месяц, а последние годы он вообще не трудился, поощряемый подонствующими приятелями, многие из которых докатились до прямой антисоветской деятельности.
	Вместе с ними катился и тунеядец Бродский.
	Правильную, точную оценку его тлетворной деятельности дали на суде писатель Е. Воеводин, заведующая кафедрой Высшего художественного училища им. В. И. Мухиной Р. Ромашова, начальник Дома обороны И. Смирнов, заместитель директора Эрмитажа П. Логунов, трубоукладчик УНР-20 П. Денисов, общественный обвинитель штаба народной дружины Дзержинского района Ф. Сорокин и другие.
	Постановление суда было встречено горячими аплодисментами людей с честными рабочими руками".

	Все же организаторы "дела Бродского" были не совсем уверены в своих силах, если ненависть взвинчивалась до такого истерического и пародийного уровня. Несмотря на армию и флот, они боялись Бродского и того культурного движения, которое он в их сознании символизировал.
	Было бы неверно сказать, что исход процесса -- несмотря на свою подавляющую тягостность -- деморализовал нас. Происшедшее объединяло -- правда, ненадолго -- самых разных людей в нашем поколении. И через несколько дней после суда появился следующий документ:

	"[В Комиссию по работе с молодыми авторами при Ленинградском отделении Союза Советских писателей]

		Уважаемые товарищи!
	В Ленинграде работает большое число молодых прозаиков, поэтов, переводчиков и критиков, которые, не являясь членами Союза писателей, уже несколько лет серьезно занимаются литературным трудом и неоднократно публиковали свои произведения в сборниках и журналах. Эти люди разного возраста, разного жизненного опыта и разных профессий объединены интересом к центральным проблемам жизни нашей страны, нравственному росту и становлению нового человека, его внутреннему миру.
	Большинство молодых авторов совмещает напряженную творческую работу с трудом по своей основной профессии, с учебой. Некоторая часть вступает в договорные отношения с издающими организациями и фактически находится на положении профессиональных литераторов. Молодые авторы, которые не порывают с производственной деятельностью, в творческих интересах бывают вынуждены на некоторое время прервать ее. Не являясь членами Союза писателей, эти люди оказываются не защищенными от возможных обвинений в тунеядстве со стороны лиц, не компетентных в этой области и не способных разобраться в существе дела.
	Как правило, молодые авторы зарегистрированы Комиссией по работе с молодыми литераторами при ЛО ССП. Мы не знаем всех функций этой организации, но считаем, что Комиссия призвана проявлять внимание к проблемам, встающим перед молодыми литераторами. В последнее время произошли события, которые серьезно встревожили нас. Мы видим связь этих событий с появлением на месте секретаря Комиссии Е. В. Воеводина, который по своему положению практически осуществляет решения Комиссии.
	Молодые литераторы, сталкиваясь с Е. В. Воеводиным, все более убеждаются в том, что этот человек совершенно чужд их поискам и не желает понять и поддержать то хорошее, что они стремятся внести в литературу. У всех, кто с ним встречался и разговаривал, создалось впечатление, что перед ними человек совершенно случайный, не обладающий культурным уровнем, душевными качествами, необходимыми для этой деятельности. К своим обязанностям Е. В. Воеводин относится легкомысленно. Заявления, поданные в Комиссию, лежат без движения месяцами, устные просьбы не принимаются во внимание. Разговаривать с Е. В. Воеводиным неприятно и бесполезно: он совершенно не уважает людей, обращающихся к нему, держится с ними пренебрежительно, с пошловатой фамильярностью и лишает этой своей манерой желания быть с ним откровенным.
	Особенно недостойно и непорядочно повел себя Е. Воеводин на суде над молодым поэтом и переводчиком И. Бродским, которому предъявлялось обвинение в тунеядстве. Мы убеждены, что справедливость по отношению к И. Бродскому будет восстановлена в законном порядке, но Е. Воеводин, выступивший на суде свидетелем обвинения, действовал так, чтобы не допустить справедливого решения дела. Он бездоказательно обвинил И. Бродского в писании и распространении порнографических стихов, которых, как нам известно, И. Бродский никогда не писал. Таким образом, секретарь Комиссии оклеветал молодого литератора.
	Он предъявил суду заявление, подписанное им одним, и обманул суд, утверждая, что это заявление, порочащее личность и работу И. Бродского, одобрено большинством членов Комиссии. Так Е. Воеводин совершил подлог и лжесвидетельство.
	Мы, молодые литераторы Ленинграда, не можем, не желаем и не будем поддерживать никаких отношений с этим морально нечистоплотным человеком, порочащим организацию ленинградских писателей, дискредитирующим в глазах литературной молодежи деятельность Союза писателей.
	[Я. Гордин, А. Александров, И. Ефимов, М. Рачко, Б. Иванов, В. Марамзин, Б. Ручкан, В. Губин, А. Шевелев, В. Халупович, Я. Длуголенский, Е. Калмановский, М. Данина, Г. Шеф, В. Соловьев, С. Вольф, А. Кушнер, М. Гордин, А. Битов, И. Петкевич, В. Бакинский, лева] (с оговоркой: "Согласна не со всеми положениями письма, но считаю, что после выступления на суде Е. Воеводин не может оставаться в комиссии по работе с молодыми авторами), [А. Городницкий, М. Земская] (с оговоркой: "Не имея собственных претензий к Е. Воеводину по отношению ко мне лично, присоединяюсь к заявлению в целом"), [Е. Рейн, В. Щербаков, Р. Грачев, А. Зырин, Т. Калецкая, А. Леонов, Штакельберг, Д. Бобышев, Н. Столинская, А. Вилин, А. Ставиская, И. Комарова]".

	Быть может, самое интересное в этом письме -- подписи. Потом эти люди разошлись -- и как! Эмигранты, члены правления СП, черносотенцы... Один из подписавшихся через четыре года написал обширный донос на многих своих товарищей, здесь же фигурирующих. Собственно, этим письмом было начато движение "подписантов" -- людей, подписывавших коллективные петиции в защиту жертв незаконных процессов: Синявского -- Даниэля, Гинзбурга -- Галанскова и других,-- захватившее к концу шестидесятых годов не одну тысячу интеллигентов и затем разгромленное.
	Само же письмо, разумеется, было маневром. Комиссия по работе с молодыми литераторами интересовала нас меньше всего. Важно было показать истинное отношение молодой литературной общественности к Бродскому и Воеводину.
	История этого письма трагикомична. Ленинградский Секретариат ни за что не хотел его принимать. Мы его подавали, нам его возвращали.
	Наконец мы послали его в Москву. Ответа не получили, но Наталья Иосифовна Грудинина говорила мне, что видела первый экземпляр в Верховном Суде, где она хлопотала об освобождении Иосифа. У меня сохранился третий экземпляр с натуральными подписями.
	Что же объединило полсотни таких разных людей, часть которых знала Иосифа вполне поверхностно? Ощущение, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Нам всем показали, что мы бесправны и беззащитны. И мы попытались объединиться. Но ничего из этого не вышло, поскольку альянс наш был неорганичен.
	Бродский был отправлен по этапу в деревню Норинское Коношского района Архангельской области. Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре шестьдесят четвертого года, он был приставлен к зернохранилищу -- лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их деревню с собой в историю мировой литературы.
	Но и ссылочный сюжет -- вне данного сочинения.
	Разумеется, и сюжет "дела" отнюдь не исчерпан на этих страницах. Здесь не упомянуты многие люди, так или иначе прикосновенные как к травле, так и к поддержке Бродского. Но первое -- общее -- представление читатель, я надеюсь, получит. И мне хотелось бы, чтоб сквозь представленный здесь бытовой слой происшедшего читатель, пускай смутно, различил бы и другое -- различия, что за хамством и мерзостью, которые обрушились на Бродского, вставала иная ситуация, куда более высокая, чем просто очередная расправа над человеком, вышедшим из привычных рамок и потому неудобным. По сути, это была мощная вспышка ненависти к свободному, а потому трагедийному пониманию жизни -- со стороны людей не просто невежественных и консервативных, но морально глухих и душевно слабых, духовно трусливых. "Дряблый деспотизм" -- так назвал Пушкин николаевский режим. Духовная дряблость -- неизменный спутник деспотизма. Боязнь взглянуть в лицо жизни и порождает парадную культуру.
	Эта почти необъяснимая для нормального сознания ненависть преследовала Иосифа и после того, как он, просидевший в Норинском полтора года, пытавшийся по освобождении включиться в литературный процесс и не получивший такой возможности, вынужден был в семьдесят втором году уехать за границу.
	У меня хранится копия документа: "Ваш сын, Иосиф Бродский, является моим пациентом в пресвитерианской больнице, 5 декабря 1978 года он перенес тяжелую операцию на открытом сердце в связи с коронарной болезнью сердца... Сейчас его могут выписать из больницы. Но поскольку у Вашего сына в США нет семьи, а сам он о себе заботиться не сможет, наш отдел социального обслуживания просит Вас принять меры для приезда в Нью-Йорк с целью помочь его выздоровлению. Оставить его одного в настоящем ненадежном состоянии значило бы подвергнуть его серьезной опасности. Наш директор медицинского центра подписал мое заключение и оно отправлено Вам отдельным письмом. Его надлежит предъявить соответствующим советским учреждениям с целью получения визы для краткосрочного посещения".
	Родители Иосифа дождались вышеупомянутого официального письма, предъявили его "соответствующим советским властям" -- и получили отказ... Мария Моисеевна несколько раз пыталась добиться разрешения посетить сына. Ей отвечали, что, по сведениям ОВИРа, ее сын находится вовсе не в США, а в Израиле, и если она хочет, она может ехать в Израиль насовсем. А в США ей делать нечего...
	Рано утром 4 июня 1972 года, собираясь в аэропорт "Пулково", будущий пятый Нобелевский лауреат в русской литературе написал письмо, которое подвело некоторые итоги его жизни в России и лучше чем что бы то ни было завершит это повествование:

	"Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому.
	Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика -- в том качестве, в котором я до сих пор и выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось.
	Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык -- вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
	Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.
	Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота -- доброта. От зла, от гнева, от ненависти -- пусть именуемых праведными -- никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять.
	Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится".


					Владимир Уфлянд. Об Иосифе Бродском

___
			Чертоза

		5-я легенда из многологии "От поэта к мифу"

	В 1930 году академик Иосиф Абгарович Орбели начал заказывать
эрмитажным столярам ящики необычных размеров. Невероятно длинные и
узкие. Или невероятно высокие. А то и ступенчатые.
	Каково же было удивление сотрудников, когда в июне 1941 года для
всех самых ценных экспонатов оказались готовы ящики точно по форме
экспоната. Осталось только упаковать и вывезти за Урал. Академик Орбели
знал, что будет в 1941 году.
	После войны ящики с экспонатами привезли обратно. Картины и
скульптуры развесили и расставили. А ящики сложили в Смольном соборе на
том месте, где когда-то молились православные. Рабочие Эрмитажа,
называемые оформителями, время от времени стряхивали с ящиков голубиный
помет.
	Один из оформителей, поэт Олег Охапкин, привел своего учителя
поэта Иосифа Бродского в Смольный собор. Стряхивая с себя голубиный
помет, оба поэта по лестницам и лестничкам взобрались на знаменитые
купола, задуманные самим Франческо Растрелли. Иосифу Бродскому очень
понравился вид с собора.
	Штаб октябрьского восстания 1917 года был прямо внизу. За Невой
стояла тюрьма Кресты. Почти напротив Крестов -- Большой дом с внутренней
тюрьмой.
	С другой стороны собора гуляли студентки института иностранных
языков и обитатели богадельни. В богадельне обитали сумасшедшие. Они
сошли с ума от старости, или в результате Великой Отечественной войны,
или блокады Ленинграда.
	Иосиф подумал, что писать стихи и отдыхать лучше всего у
центрального купола Собора во имя Воскресения Христова всех учебных
заведений в память императрицы Марии Федоровны.
	Белой ночью Иосиф пришел с раскладушкой и полез наверх. Он влез
по внутренней лестнице на первый ярус крыши и уронил раскладушку,
засмотревшись на Петербург.
	Раскладушка упала на милиционера, охранявшего вход в обком
ВЛКСМ, где многие друзья Иосифа получали в кассе деньги за произведения
для пионерского журнала "Костер". Милиционера увезла "скорая помощь".
	Пришлось слезть, взять раскладушку и снова взбираться на собор.
Сумасшедшие из богадельни проснулись от сигналов "скорой помощи". Увидев
на первом ярусе крыши Иосифа, они стали бросать в него запеканкой с
киселем, припрятанной в карманах с ужина. Запеканка то не долетала, то
перелетала. Перелетев, она попадала в секретарей и инструкторов обкома
КПСС, уходивших с работы как всегда заполночь. Кисель разбрызгивался по
стеклам бывшего института благородных девиц, где с 1917 года действовал
Штаб революции.
	Милиционеры свистели, не понимая, откуда летят припасы. Они
глядели во все стороны и облизывались. Но ни один не догадался взглянуть
на купола. Фуражки мешали.
	А между тем под самыми куполами можно было увидеть крошечную
снизу фигуру поэта с раскладушкой на спине.
	Когда Иосиф Бродский долез туда, где кончались лестницы, он
вытер пот и очень удивился. Возле центрального купола уже стояли две
разложенные раскладушки. На одной спал художник и резчик надписей на
надгробных плитах Гарик Восков. На другой писал очередное стихотворение
поэт и рабочий-оформитель Олег Охапкин.
	-- Се чертоза! -- только и сказал Иосиф, повторив слова
итальянца, восхищенного творением Франческо Растрелли.

*	Из книги: "Бродский: труды и дни"

___
			Парнас, Иосифу Бродскому

	Поведай мне в письме, поэт Российский,
	Как вспоминал душистый банный листик
	И тосковал без штампа, без прописки,
	Без пятых пунктов и характеристик,
	Без дорогих руин и пустырей
	На месте храмов и монастырей,
	И без иных больших и малых благ,
	Что щедро нам даны, в то время как
	Евреи, русские и племена другие
	На речке Гудзон слезы льют от ностальгии.
	Подробно опиши, как нынче премию
	Тебе вручил высокородный швед.
	Спросил ли удостоверение
	С печатью в том, что ты поэт?

	В венке лавровом, с неразлучной лирой
	Ты изберешь Парнас своей квартирой.
	Туда и я пишу тебе, Иосиф,
	С серпом и молотом скучая без колосьев.

				ноябрь 1987

*	Из книги: В. Полухина. "Бродский в воспоминаниях современников".

___
			Белый петербургский вечер 25 мая

	-- Господа! -- пытается перекричать гостей Иосиф. -- Позвольте мне возвысить голос в этом высоком собрании!..
	Ему позволяют, но ненадолго. Через минуту вниманием собрания вновь завладевают два непревзойденных краснослова: это отец новорожденного, Александр Иванович Бродский, соревнуется с другом и учителем Иосифа, поэтом Евгением Рейном.
	Три десятка пьющих и закусывающих плотно сидят вокруг огромного раздвижного овального стола на стульях и досках между стульями. Еще десятка два с рюмками и тарелками в руках топчутся между столом и кроватью, мешая Марии Моисеевне носить из дальней коммунальной кухни добавку.
	Я всегда старался подсесть поближе к маринованной корюшке, но даже если опаздывал, никогда не оставался без этой наипетербуржеской закуски.
	Много лет из окна школы напротив я развлекался, распутывая зрительным усилием мавританские завитушки дома Мурузи, пока окончательно не притерпелся к его потрескавшейся евро-африканской личине. В год окончания школы от дома Мурузи, где жил Ося, до моего (бывшего Оливье) -- от Спасо-Пр