й Корней
	Шагал Марк
	Шаляпин Федор
	Шекспир Уильям
	Шелл Орвил
	Шестинский Олег
	Шестов Лев
	Шилейко Владимир
	Шкловский Виктор
	Шмаков Геннадий
	Шопен Фредерик
	Шостакович Дмитрий
	Эйзенштейн Сергей
	Элиот Томас С.
	Эфрон Сергей
	Яновский Василий

		---

	Соломон Волков
 	ДИАЛОГИ С ИОСИФОМ БРОДСКИМ
	Зав. редакцией О. Морозова
	Редакторы Е. Семашко, А. Райская, Т. Киселева
	Художник А. Рыбаков
	Менеджер Ю. Кручинова
	Корректор О. Колупаева
	Компьютерная верстка О. Черкаса
	Изд. лиц. N 063481 от 24.06.84
	Подписано в печать 14.08.98. Бумага офсет N 1. Формат 70х100 1/16.
Гарнитура Garamond. Печать офсетная. Заказ N 598
	Издательство Независимая Газета 101000, Москва, ул. Мясницкая 13.
	АО Типография "Новости" 107005, Москва, ул. Фр. Энгельса 46.

-----------------------------------

	Сканирование Янко Слава

		---

	Правка и форматирование Сергея Виницкого - 1999



*	Тексты стихотворений памяти И. Бродского помещены с разрешения проекта "Молодая русская литература" (http://solar.rtd.utk.edu/~alexey/ или http://www.friends-partners.org/~alexey). -- С. В.

___
			Алексей Верницкий. На смерть Иосифа Бродского

		1

	Тоска еще, но странная свобода.
	Тогда его достичь не стало б года.
	Он отделил Эвклида от рапсода.
	И снег идет по случаю исхода -
	но в сне его не знача ничего.
	Душа, паря в ином миропорядке,
	непостижима, но остатки сладки.
	И видишь - пишут многие десятки:
	"oн умер в январе, в начале го..."

		2
		[(Чтение в лицах)]

	"Тогда стихами." "Этому сычу?"
	"Oн должен что-то говорить при встрече."
	"Так мыслью возвращаешься к рычу."
	"Ты хочешь "к рычагу" сказать?" "Чьи плечи..."
	"Склоняются." "Ему не по плечу."

	"Не по душе, скажи по-человечьи."
	"Но там уже есть некий циркуль." "Чу:
	Там Гог с Магогом." "Проще, место сечи."
	"Где мета грабит физику." "Хочу..."
	И в случае удачи - частью речи."

		3

	Есть Хрюша. Есть Алеша. Есть Господь.
	Есть разница меж них. И есть единство.
	Сближает и сознание, и плоть,
	И место их - точнее, разночинство.

	"Два тела мне доступны: то старик,
	То, кажется, еще не ходишь в школу."
	"То то, то это тело?" "Я привык.
	Но ныне отпускаешь по глаголу."

	"Пускайте хлеб по водам." "То был Он.
	И жизнь приопустила свое жало."
	"Постой, ты говоришь как Симеон."
	"Не знаю. Симеонович, пожалуй."

	"Но кто-то умер?" "Тот, кто одинок.
	Тот, губы разделявший в пополаме,
	Уже не знает, на какой из строк
	Он говорит которыми устами.

	И все мы будем в вечном колесе
	Кружиться милым циркулем и скроем
	За тем, что кто из нас поэты - все! -
	Кто для кого является героем."

				29.01.96 -- 8.03.96

___
			Полина Барскова. Памяти Бродского

	Погиб поэт. Точнее -- он подох.
	Каким на вкус его последний вдох
	Был, мы не знаем. И гадать постыдно.
	Возможно -- как брусничное повидло.
	Возможно -- как распаренный горох.

		Он так хотел -- ни жизни, ни конца.
		Он сам хотел -- ни деток, ни отца.
		Все -- повторенье, продолженье, масса.
		И мы, ему курившие гашиш, --
		Небытие, какой-то супершиш,
		На смену золоту пришедшая пластмасса.

	Его на Остров Мертвых повезут.
	В волнах мерцают сперма и мазут.
	Вокруг агонизируют палаццо.
	Дрожит в гондоле юная вдова,
	На ней дрожат шелка и кружева,
	И гондольер смекает: вот так цаца!

		Он так хотел -- ни слякоти, ни слов,
		Ни равнодушной Родины послов,
		Но главное -- рифмованных истерик.
		Его желанья... что они для нас.
		И мы чего-то захотим в свой час,
		Когда покинем свой песчаный берег.

	Но дело в том, что мы уйдем навек,
	А он ушел, как прошлогодний снег,
	Который жив и летом, и весною:
	В реке и в луже, в молнии, в грозе
	И в утренней прозрачной стрекозе
	Он горькою вернется новизною.

		Он так хотел. Так все-таки -- хотел!
		Пока еще в изгибах наших тел
		Живут высокомерные желанья,
		Он жив, он жизнь, он суета и хлам.
		А значит, он -- смирение, и Храм,
		Цветущий на обломках мирозданья.

	Что смерть ему? Всего лишь новый взлет!
	Кому теперь и что теперь поет
	Его крикливый смех, гортанный голос?
	Такие ведь не умирают, нет.
	Они выходят, выключая свет.
	А в темноте расти не может колос.

		Он остается, белый и слепой,
		Раздавлен непонятною судьбой,
		В свое молчанье погружен до срока.
		И что ему какие-то слова,
		И что ему прелестная вдова,
		И что ему бессмертие пророка?

				Февраль 1996

___
			Данила Давыдов. Памяти И. Бродского

	Никакой смерти, никаких вещей
	в ванной комнате, перед зеркалом запотевшим,
	никакой новости больше не будет, коли
	окно занавешено, день предрешен.

	Птица в клетке запомнила имя,
	выдавленное на корешке. Но как
	произнести тяжелое слово,
	каким голосом. Дремлет дождь,

	падая. Это ему зачтется,
	если мы будем дальше считать,
	кто чьи письмена трогал левой,
	кто чьи правой рукой.

	Никакой жизни. Птица, пой.

				27.10.96

___
			Ольга Зондберг. Освобождение (памяти И. Бродского)

		Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

	Где упал заколдованный луч на прозрачную грань
	Под углом отражения к тем, кто уснул над водой,
	Он направлен и прям, и не просит у птицы пера,
	Он вернулся туда, где окно заменило им дом,
	Где глаза не боятся за теплый потерянный взгляд,
	И не зеркало выше беды, а крыло журавля,
	Где не ждали рассвета, предвидя последний закат,
	Где Луна побледнела, но ярко сияла Земля --
	Это дочери воздуха днем повстречались с огнем,
	И с обеих сторон прозвучало: "во свете лети..."
	И бессмертие вечно, и мы изменяемся в нем,
	И без знака узнаем, когда и куда перейти.

		И без страха узнаем, когда и куда перейти.


			Из дневников Лидии Чуковской: Дело Бродского. Из книги "Фрида".

		"Знамя" N 7, 1999 г.

	Дело Бродского по дневнику Лидии Чуковской (декабрь 1963 -- декабрь
1965)

	Вне всякого сомнения, когда "Дневник" Лидии Чуковской будет
полностью или хотя бы частично опубликован, о нем станут писать и спорить с
ее оценками, в том числе поэтов и их стихов. Но сегодня, предваряя выдержки
из него, посвященные делу Бродского, я хочу говорить о "Дневнике" лишь как
о документе времени, документе-свидетельстве пробуждения общественного
сознания и осмысленного протеста.
	Пробуждение это было нелегким, чего сегодня многие, к несчастью, не
понимают и не осознают. А понять это необходимо, потому что и в этом наша
история, а не знать свою историю не только стыдно, но и опасно.
	Нынче модно порицать людей шестидесятых за недостаточную смелость.
Кое-кто осуждает их потому, что не помнит событий тридцатилетней давности,
а историю знает плохо: ведь в школе не проходили, что из страны сначала
выслали ученых ("корабль философов"), затем были шахтинское дело, процесс
Промпартии, голод, многомиллионное раскулачивание, кировский поток, 37-й и
49-й годы и многое-многое другое, о чем долгие десятилетия даже муж с женой
могли говорить только шепотом и за плотно закрытой дверью. В этих условиях,
чтобы вести дневник, необходимо, во-первых, умение писать правду и,
во-вторых, не бояться ее хранить у себя дома. Потому что честный дневник
был опасней динамита. Нашли бы его при обыске и арестовали бы не только
автора, но и всех, о ком автор упоминал. Поэтому оруэлловский "1984" моим
поколением воспринимался не как зловещее предупреждение, а чуть ли не как
физиологический очерк.
	Вот почему пробуждение в России шло так тяжко и почему и сегодня
наше общество так до конца и не пробудилось.
	"Дневник" Лидии Чуковской показывает, как русская интеллигенция
переходила от разговоров за закрытой дверью к открытому протесту. Сегодня
наша интеллигенция считается уходящей натурой. Все, кому не лень, беды,
потери и протори российской истории валят на интеллигенцию. Даже ее
бескорыстие ставят ей в вину, полагая, что если заменить интеллигенцию
элитой, менее пылкой, более рассудочной и расчетливой, Россия станет
богатой, сильной и счастливой. Дневник Чуковской -- своего рода памятник
русской интеллигенции, ее увлеченности, стремлению к справедливости, ее
защите униженных и оскорбленных. Чуковская пишет (23/VI 64):
"Интеллигенция, не утратившая бескорыстия и бесстрашия мысли. Ее мало во
всем мире. Но она все-таки есть. Она ничего не может переменить -- в
настоящем. Мир движется своими путями, двигаемыми не ею. Но все
плодотворное -- от нее; эстафета культуры передается ею. Она постоянно
разбита на голову -- и всегда победительница".
	Прекрасно и по-своему знаменательно, что объединение интеллигенции
началось вокруг защиты юного поэта. За него вступилось несколько писателей.
И не случайно, а провиденциально, и даже закономерно, что Бродский стал
замечательным поэтом, гордостью русской литературы. Лидия Чуковская
поначалу не осознала масштаба его личности и не полюбила его стихов, и, тем
не менее, встала на его защиту. Для нее куда важнее было не то, какой он
поэт, а то, что он поэт и что он в беде, и его надо спасать.
	Что же до ее поэтических пристрастий, то она и Цветаеву, так
любимую Бродским, далеко не всю принимала, а поэм "Горы" и "Конца" (на мой
взгляд, вершин цветаевской лирики), не принимала вовсе. Она не считала
поэтом и Бориса Слуцкого, одного (опять же на мой взгляд) из самых
трагических лириков двадцатого века, и это составляло львиную долю наших
споров.
	Наши поэтические пристрастия во многом разнились, и все равно
основной темой наших разговоров оставалась русская поэзия, потому что она
была непреходящей любовью Лидии Корнеевны. Это она унаследовала от своего
отца Корнея Чуковского. Читая его "Дневник", чувствуешь, что кончину Блока
или самоубийство Маяковского он воспринимал как потерю близкого человека,
как личную трагедию.
	Поначалу, защищая юного поэта, Чуковская хотела помочь своей
близкой подруге, как впоследствии оказалось, уже смертельно больной Фриде
Вигдоровой. Та первая бросилась спасать Бродского, и его защита отняла у
нее много сил и, возможно, ускорила ее уход.
	В "Дневнике" под датой 22/IV (1964 года) есть фраза: "Я поняла, что
сейчас всем надо делать и в общем и в частном плане. Поняла с помощью двух
лиц: Фриды и Герцена". Чуковская не случайно сопоставляет как бы
несопоставимые по их исторической значимости личности, однако сопоставляет
их потому, что порыв у них был один. Чуковская поняла, что надо говорить в
открытую и бороться тоже в открытую.
	Не случайно на последней странице этой публикации (запись от
11/XII) возникают Синявский и Даниэль, печатавшиеся за границей под
псевдонимами. Через месяц в их защиту уже выступят более шестидесяти
писателей. Дело Бродского показало, что сопротивляться возможно, хотя бы
выражая свое несогласие с гнусностями времени. Лидия Чуковская первой, еще
до суда над Синявским и Даниэлем, выступила с открытым письмом-протестом
против напечатанной "Известиями" (январь 1966 г.) подлой статьи Д. Еремина
"Перевертыши". Я рад, что, добавив в него полфразы, тоже его подписал.
	Как ни относиться к сегодняшнему времени, которое многих из нас
обмануло, как всякая мечта, тем не менее, оно дало нам свободу говорить о
наболевшем. Этой свободе одними из первых начали прокладывать дорогу
Чуковская и Вигдорова. Делали они это мучительно, медленно, постепенно,
многим рискуя, жертвуя и своей работой, и здоровьем.
	И пусть эта свобода сегодня не всеми ценится, все равно она великий
дар. Недаром ее так жаждут у нас отобрать.

		[Владимир Корнилов]

___

		[11/XII 63:] Переделкино
	А мы пока с Фридой написали Черноуцану*(1) письмо в защиту И.
Бродского, ошельмованного в гнусной газетной статье*(2). Вот и экзамен
Черноуцану. Мне не нравится Бродский, но он поэт и надо спасти его,
защитить.
	Посмотрим...

		[15/XII:] Москва
	Два дня светлее -- работаю. И дело идет. Теперь бы писать и писать.
Но нет.
	Дело Бродского, в кот. меня втянуло, отнимает часы -- и пока
бесплодно. Разговоры, звонки в Ленинград, Фрида, Анна Андреевна, Найман...*(3)
И все зря. По-видимому, дыхание КГБ всех замораживает.

		[16/XII 63:]
	Третьего дня работала -- много и легко. Вчера и сегодня -- нет. Все
съедено очками, собесом, поликлиникой и делом Бродского.
	Дело Бродского идет преплохо. Письмо Фриде от Эткинда*(4): за
Бродского вступилась секция переводчиков, но более никто. Назначен
общественный суд 25-го, который и должен приговорить его к высылке.
Черноуцан не отвечает: пленум кончился, началась сессия... Мы написали для
АА*(5) шпаргалку записки к Суркову*(6). Выяснилось, что Шостакович -- депутат
Дзержинского района Ленинграда, где живет Бродский. Его тоже может просить
АА, он ее обожает. Кроме того, в Переделкине я попробую поговорить с
Расулом Гамзатовым.

		[17/XII:] Переделкино
	Звонила Фрида. Сегодня АА и Фрида и Ардов*(7) принимали Д. Д.
Шостаковича (АА у Ардовых). АА изложила эмоциональную сторону дела, Фрида и
Ардов -- фактическую. Кажется Д. Д. внял и будет действовать. Потом Анне
Андреевне позвонил Сурков, получивший уже ее записку, и сказал, что "дело
попахивает клеветой".
	В самом деле "попахивает". И сильно.

		[7/I 64:]
	Звонок Черноуцана мне о Бродском.
	Статью он назвал подлой и доносительской (!). Газете "указано".
	Он говорил с Толстиковым*(8) и с "ленингр. литераторами". Они --
Гранин -- дали о Бродском неблагоприятные сведения. Дневник. Назначена
комиссия: Олег Шестинский (?) и Эльяшевич. (!)
	Я произнесла речь о Лернере*(9). О подлости читать чужие дневники. О
таланте и болезни Бродского.
	Все очень плохо. Они его домучают.

		[9/I:]
	Из Ленинграда весть: в той же газете -- подборка "писем трудящихся"
с требованием выселить Бродского.
	Значит, неправда, что газете было указано?
	Весь день тщетно звонила Черноуцану.
	Бродский пытался перерезать себе вены. Ибо его оставила невеста.
	Посылаем туда Алену Чайковскую*(10).

		[6/III 64:]
	Вот уже третью неделю запрещено читать и писать.
	Кровоизлияние в сетчатку левого (т.е. "здорового") глаза.
	И вот -- еще шаг в полную темноту, в слепоту.
	В самый разгар слабости и тьмы -- Фридин отъезд в Малеевку, -- и на
меня обрушились все ленинградские и московские телефоны по делу Бродского,
вся суета в составлении телеграмм и писем, в посылке курьеров к Самуилу
Яковлевичу*(11) и Корнею Ивановичу и т.д.
	Фрида шла на подвиг, на смертный бой: уехав из Малеевки, которая
для нее спасение здоровья и труд над книгой, она поехала в Ленинград на суд
над Бродским, зная, что едет на издевательство и бессилие, ибо "Лит.
Газета" и "Известия" отказали ей в корреспондентской командировке.

		[13/III:] Переделкино
	Сегодня в 5 ч. снова судят Бродского. В Клубе Строителей.
	Вчера К. И. звонил Миронову (в ЦК. зав. Судами и Адм.), которому
они с С. Я. писали письмо.
	Миронов: По Вашему письму я приказал послать туда человека и все
исследовать... Вы не знаете, за кого хлопочете... Он писал у себя в
дневнике: "Мне наплевать на Советскую власть"... Он кутит в ресторанах...
Он хотел бежать в Америку... Он хуже Ионесяна*(12): тот [только] разбивал
головы топором, а этот вкладывает в головы антисоветчину... Вы говорите,
что он талантливый поэт и переводчик. Но он не знает языков; стихи за него
пишут другие (!!!)... В Ленинграде общественность о нем самого нелестного
мнения, Александр Андреевич <Прокофьев. -- Е. Ч.> дал о нем отрицательный
отзыв".
	Вот что мы наделали своими хлопотами: раньше Бродского обвиняли
только в тунеядстве, а теперь они уже вооружились булыжниками -- даже свои
стихи сочиняет не он!
	Мне нравится человек, ездивший туда проверять и говоривший только с
врагами подсудимого: Толстиковым, Лавриковым, Прокофьевым. А Герман, а
Вахтин, а Долинина, а Эткинд, а мы все -- это не общественность? Мнение
общественности -- это мнение начальства. Плюс шпиков -- Лернера и пр.
	Законных оснований для его осуждения нет. КГБ, рассмотрев его дело,
отпустило его на волю -- а расправу поручило, по-видимому,
"общественности".
	И никому из власть имущих не приходит на ум, что Бродский
совершенно безопасен, ибо он человек не антисоветский, а просто
а-советский... Если же правда, что он хотел бежать за границу (чего я не
думаю), то почему бы его туда не отпустить? У нас 200 миллионов населения.
Почему бы КГБ не воскликнуть: "Одним дураком меньше! Скатертью дорога!"
	Сегодня утром -- симптоматический звонок (подходила Клара*(13)) -- по
поручению Шостаковича (которого тоже просила АА) кто-то спрашивает -- когда
и как послана была К. И. и С. Я. телеграмма в суд?
	Телеграмма была послана 17/II (накануне суда) председателю суда
Румянцеву. По оплошности Клары Израилевны -- незаверенная. К делу ее,
воспользовавшись этим, не приобщили: "Мало ли кто ее послал!" -- сказал
умный Лернер. Тогда я послала в Барвиху Клару Израилевну с просьбой к СЯ и
КИ написать текст от руки, и этот текст, заверенный в Союзе Писателей, был
послан в Ленинград Председателю суда и защитнице.
	"Настаиваем на приобщении к делу нашей телеграммы от 17/II".
	Теперь, очевидно, тамошние подлецы решили и этот текст как-то
скомпрометировать...
	Кого мне жаль больше всех, это Фриду. Второй раз едет она на суд. В
первый раз она привезла шедевр: запись допроса. Она верила в необходимость
своей поездки и ради этого бросила отдых в Малеевке, бросила книгу и
приняла порицание семьи. Сейчас она поехала, не ощущая ни смысла, ни цели.
Да и пустят ли ее в суд?
	Вообще-то вполне естественно, что, если где-то убивают человека,
окружающие отравлены -- каждый на свой манер. Одни слепнут, другие не спят,
четвертые получают спазмы и инфаркты -- и лишь немногие силачи -- вроде СЯ
и КИ, заступаясь, могут продолжать работать.
	10 ч. Суд начался в 5. Жду звонка. Иногда звоню в Москву друзьям --
Юле, Толе, Нике, Надежде Марковне.*(14) Все ждут, ни у кого никаких вестей.
Толя у Анны Андреевны и каждые 30 минут звонит в Питер. Но там еще никто не
вернулся... Значит, приговора еще нет. А вдруг -- победа?

		[14/III:]
	Как бы не так!
	Суд начался в 5 ч; приговор вынесен в 1.30 ночи. 5 лет
исправительно-трудовых лагерей.
	Подробности неизвестны, п.ч. ни Фрида, ни Евгений Александрович*(15)
(который 2 недели тому назад сам, по собственному почину, туда поехал
специально по этому делу) -- еще не вернулись.

		[18/III:]
	А Фрида воюет. Ею привезена такая запись процесса, что камни
вопиют. Она уже дала экз. Чаковскому*(16) (чтобы хотя бы остановить возможное
выступление газеты), Суркову; дает Твардовскому, Федину... Пусть читают. И
думает, думает неустанно -- как быть, что делать.
	Вот это м. б. самая главная в ней черта: неспособность к
предательству, ни грана предательства никогда.
	Потому мне легко с ней. Фрида -- совершенно устойчивый здоровый
организм. Ясность, здравость ума в сочетании с добротой, светом,
стойкостью, мужеством.

		[3/IV 64:]
	ВсЈ -- плохо.
	Кругом суета -- и я суечусь -- бессильные попытки спасти Бродского.
Очень видны люди, разницы -- не случайные. За него страшно, он может быстро
погибнуть; дело черное, гнусное; и в то же время радостное: сколько вокруг
него объединилось хороших, доблестных людей! Не говоря о героине -- Фриде
-- сколько вокруг прекрасных людей!
	В деле Бродского из порядочных людей оказались плохи -- Панова,
Дудинцев, Берггольц. Сначала -- Гранин, но теперь он раскаялся; сначала --
Алигер, но, кажется, и она уже разобралась.

		[7/IV:]
	Очень складно выходит, что Воеводин -- приключенец, строчит об
убийствах и пр. Секция приключенцев в Союзе -- это наиболее невежественная,
бездарная и спекулянтская часть писателей. Штамп -- сюжетный и
стилистический -- как идеал, как предел мечтаний. Ни грана поэзии,
художества. Все элементарно, т.е. анти-художественно, т.е. античеловечно и
реакционно. Вот почему я обрадовалась, узнав, что Воеводин, выдавший суду
фальшивую справку -- приключенец. Складно выходит.

		[10/IV 64:] Москва
	Бродский возит навоз в совхозе.
	Прокофьев напечатал в "Лит.Газете" статью об успехах ленинградских
писателей за истекший год -- и о своей работе с молодыми...
	На пьянке у Расула Гамзатова <Кайсына Кулиева?> встретились
Твардовский и Прокофьев.