ого, что с ней происходило. Свою биографию она не очень-то и
эксплуатировала в стихе. Возьмите "Поэму Горы" или "Поэму Конца" --
речь идет о разрыве вообще, а не о разрыве с реальным человеком.

[Волков:]
	Мне кажется, у Цветаевой этот эффект отстранения возникает от
несопоставимости лавины стихов с подлинным персонажем, вызвавшим их к
жизни. Самой Цветаевой, вполне вероятно, казалось, что она описывает
подлинную ситуацию. Вы сами сказали, что она самый искренний из русских
поэтов.

[Бродский:]
	Совершенно верно.

[Волков:]
	Разве вы при этом не имели в виду и ее "биографической" открытости
в стихах? А цветаевская проза? Ведь она вся насквозь автобиографична!

[Бродский:]
	Цветаева действительно самый искренний русский поэт, но искренность
эта, прежде всего, есть искренность звука -- как когда кричат от боли.
Боль -- биографична, крик -- внеличен. Тот ее "отказ", о котором мы
давеча говорили, перекрывает, включая в себя, вообще что бы то ни было.
В том числе личное горе, отечество, чужбину, сволочь тут и там. Самое
же существенное, что интонация эта -- интонация отказа -- у Цветаевой
предшествовала опыту. "На твой безумный мир / Ответ один -- отказ".
Здесь дело не столько даже в "безумном мире" (для такого ощущения
вполне достаточно встречи с одним несчастьем), дело в букве -- звуке --
"о", сыгравшем в этой строчке роль общего знаменателя. Можно, конечно,
сказать, что жизненные события только подтвердили первоначальную
правоту Цветаевой. Но жизненный опыт ничего не подтверждает. В изящной
словесности, как и в музыке, опыт есть нечто вторичное. У материала,
которым располагает та или иная отрасль искусства -- своя собственная
линейная, безоткатная динамика. Потому-то снаряд и летит, выражаясь
фигурально, так далеко, что материал диктует. А не опыт. Опыт у всех
более или менее один и тот же. Можно даже предположить, что были люди с
опытом более тяжким, нежели цветаевский. Но не было людей с таким
владением -- с такой подчиненностью материалу. Опыт, жизнь, тело,
биография -- они в лучшем случае абсорбируют отдачу. Снаряд посылается
вдаль динамикой материала. Во всяком случае, параллелей своему
житейскому опыту я в стихах Цветаевой не ищу. И не испытываю ничего
сверх абсолютного остолбенения перед ее поэтической силой.

[Волков:]
	А что вы скажете об отношениях Цветаевой с эмигрантской прессой?

[Бродский:]
	Шушера. Мелкий народ. Вообще же следует помнить политизированность
этой публики, особенно в эмиграции. Плюс -- вернее, минус -- скудность
средств.

[Волков:]
	В течение одиннадцати лет Цветаева не могла издать в эмиграции ни
одной книги. Издательства не хотели идти на риск ее напечатать. А ей
очень хотелось издаться. И я поражаюсь, на какие унижения она была
готова идти для этого, на какие цензурные изменения.

[Бродский:]
	Это действительно поразительно. Но, с другой стороны, когда ты уже
сказал главное, можно вынимать куски-некуски. Это опять-таки становится
вторичным.

[Волков:]
	Была ли в вашей жизни ситуация, когда вы были вынуждены внести под
нажимом извне какие-нибудь изменения в ваши стихи или прозу?

[Бродский:]
	Никогда.

[Волков:]
	Никогда?

[Бродский:]
	Никогда.

[Волков:]
	Цветаеву легко невзлюбить -- именно из-за ее "кальвинизма". Я
слушал ваши лекции о Цветаевой, читал ваши статьи о ней. Все это, плюс
разговоры с вами о Цветаевой, научило меня вчитываться в ее стихи и
прозу гораздо внимательнее, чем я это делал прежде. Раньшe я,
признаться, безоговорочно предпочитал Цветаевой Ахматову. Отношения
между Цветаевой и Ахматовой были, замечу, довольно сложными. И сама
Ахматова всегда говорила, что первый поэт ХХ века -- это Мандельштам.
Вы с этим согласны?

[Бродский:]
	Ну если уж вообще пускаться в такие разговоры, то нет, не согласен.
Я считаю, что Цветаева -- первый поэт XX века. Конечно, Цветаева.

___
			Глава 3. Аресты, психушки, суд: зима 1982 -- весна 1989

[Волков:]
	Иосиф, я хотел расспросить вас о судебном процессе в 1964 году, о
ваших арестах и пребывании в советских психушках. Я знаю, что вы об
этом говорить не любите и чаще всего отказываетесь отвечать на
связанные с этим вопросы. Но ведь мы сейчас вспоминаем о Ленинграде, и
для меня "дело Бродского" и процесс -- это часть ленинградского пейзажа
тех лет. Так что если вы не против...

[Бродский:]
	Вы знаете, Соломон, я ни за и ни против. Но я никогда к этому
процессу всерьез не относился -- ни во время его протекания, ни
впоследствии.

[Волков:]
	Почему вдруг вся эта машина раскрутилась? Почему именно Ленинград,
почему вы? Ведь после кампании против Пастернака в 1958 году советские
власти некоторое время громких литературных дел не затевали. Что,
по-вашему, за всем этим стояло?

[Бродский:]
	Сказать по правде, я до сих пор в это не вдавался, не задумывался
над этим. Но уж если об этом говорить, то за любым делом стоит какое-то
конкретное лицо, конкретный человек. Ведь любую машину запускает в ход
именно человек -- чем он, собственно, и отличается от машины. Так было
и с моим делом. Оно было запущено Лернером, царство ему небесное,
поскольку он, по-моему, уже умер.

[Волков:]
	Это тот Лернер, который в ноябре 1963 года напечатал в
ленинградской газете направленный против вас фельетон
"Окололитературный трутень"?

[Бродский:]
	Да, у него были давние "литературные" интересы. Но в тот момент его
деятельность заключалась в том, что он руководил "народной дружиной".
Вы знаете, что такое "народная дружина"? Это придумали такую мелкую
форму фашизации населения, молодых людей особенно.

[Волков:]
	Я знаю. У меня даже был один знакомый дружинник, редкостный идиот.

[Бродский:]
	Главным объектом внимания этой дружины была гостиница
"Европейская", где останавливалось много иностранцев. Как вы знаете,
она расположена на улице Исаака Бродского, так что, может быть, этот
господин стал проявлять ко мне интерес именно из этих соображений?
Охотились они главным образом за фарцами. И между прочим, когда эти
дружинники фарцовщиков шмонали, многое у них прилипало к рукам -- и
деньги, и иконы. Но это неважно...

[Волков:]
	Ваш арест в 1964 году ведь был не первым?

[Бродский:]
	Нет, первый раз меня взяли, когда вышел "Синтаксис" -- знаете,
Алика Гинзбурга мероприятие?

[Волков:]
	Это рукописный поэтический журнал, который выпускался в Москве?
Кажется, в конце пятидесятых годов? И кто вас тогда брал -- милиция или
КГБ?

[Бродский:]
	КГБ. Это было вообще в незапамятные времена.

[Волков:]
	Чего же они тогда от вас хотели?

[Бродский:]
	А это совершенно непонятно, чего эти люди хотят. Я считал, что эта
контора -- КГБ -- как и все на свете, является жертвой статистики. То
есть крестьянин приходит в поле -- у него не сжата полоска одна.
Работяга приходит в цех -- его там ждет наряд. А гэбэшники приходят в
свой офис -- у них там ничего, кроме портрета основоположника или
"железного Феликса", нет. Но им чего-то надо ведь делать для того,
чтобы как-то свое существование оправдать, да? Отсюда зачастую все эти
фабрикации. Все происходило во многом не потому, что советская власть
такая нехорошая или, я не знаю, Ленин или Сталин были такие злые, или
еще какой-нибудь дьявол где-то там крутится, да? Нет, это просто
бюрократия, чисто бюрократический феномен, который -- при полном
отсутствии проверяющих инстанций -- расцветает самым махровым цветом и
начинает черт знает чем заниматься.

[Волков:]
	У меня тоже всегда было ощущение, что КГБ работает на чисто
бюрократической основе.

[Бродский:]
	Я думаю, что в принципе идея ВЧК, то есть идея защиты революции от
ее внешних и внутренних врагов,-- подобная идея более или менее
естественна. Если, конечно, принять естественность революции -- что, в
общем, уже вполне неестественно. Но со временем это неестественное
порождение обретает какой-то натуральный, естественный вид, то есть
завоевывает определенное пространство. Когда вы спите, то на ночь
должны запирать дверь на замок, да? Это вполне естественно. ЧК -- это
такой замок, как и полагается. Вы ставите человека на часах, и он
стоит. Но у этого человека должен быть какой-то командир, а у этого
командира -- еще кто-то, за ним надзирающий, и так далее. А в случае с
КГБ все произошло совершенно наоборот. То есть за этим часовым догляду
никакого не было. Он и заснуть мог, и тебя же штыком заколоть мог. И
начиналась кутерьма. Я думаю, девяносто процентов деятельности
госбезопасности -- это просто фабрикация дел. Вы ведь встречали,
наверное, людей, которые сами себе придумывают занятие, лишь бы
чем-нибудь заняться?

[Волков:]
	Сколько угодно.

[Бродский:]
	Так вот, гэбэшники -- это именно те люди, которые придумывают себе
занятие, потому что прямых дел у них, в общем, нет. Ну кто в России
занимается свержением государственного строя? Да никто!

[Волков:]
	Во всяком случае, на нашей памяти...

[Бродский:]
	Да, на нашей памяти. Может быть, если до тридцать седьмого года
кому-то и приходило в голову поставить наверху кого-нибудь другого, то
после тридцать седьмого подобные идеи вряд ли уж возникали. И ни о
каком оружии на руках у населения речи уже идти не могло. Может быть, в
порядке исключения. И с подобными делами вполне могла бы справиться
милиция. Но не тут-то было! И, поскольку эти чуваки из госбезопасности
существуют, то они организуют систему доносов. На основании доносов у
них собирается какая-то информация. А на основании этой информации уже
что-то можно предпринять. Особенно это удобно, если вы имеете дело с
литератором, да? Потому что на каждого месье существует свое досье, и
это досье растет. Если же вы литератор, то это досье растет гораздо
быстрее -- потому что туда вкладываются ваши манускрипты: стишки или
романы, да?

[Волков:]
	То есть вы сами производите материал для досье госбезопасности!

[Бродский:]
	И в конце концов ваше дело начинает занимать на гэбэшной полке
неподобающее ему место. И тогда человека надо хватать и что-то с ним
делать. Так это и происходит; некая, как бы это сказать,
неандертальская версия компьютера. То есть когда поступает избыток
информации, человека берут и начинают его раскручивать согласно ихнему
прейскуранту. Все очень просто.

[Волков:]
	Значит, ваши неприятности с КГБ начались с момента появления ваших
стихов в "Синтаксисе"?

[Бродский:]
	Да, а потом было так называемое "дело" Уманского.

[Волков:]
	Насколько я помню, дело Уманского упорно муссировалось властями на
вашем процессе. А в чем именно оно заключалось?

[Бродский:]
	А оно, между прочим, тоже ни в чем не заключалось. Все началось,
когда мне было лет восемнадцать, а Шурке Уманскому, наверное, лет
двадцать. Мы познакомились с человеком по имени Олег Шахматов. Он был
старше нас, уже отслужил в армии, был там летчиком. Из армии его
выгнали -- то ли по пьянке, то ли потому, что он за командирскими
женами бегал. Может быть, и то, и другое. Он мотался по стране, не
находил себе места, потом каким-то образом сошелся с Уманским и
устроился на работу в Ленинграде -- кажется, в геофизическую
обсерваторию имени Воейкова. А Уманский больше всего на свете
интересовался философией, йогой и прочими подобными делами. Дома у него
была соответствующая библиотека. Шахматов начал читать все эти книжки.
Представляете себе, что происходит в голове офицера советской армии,
военного летчика к тому же, когда он впервые в жизни берет в руки
Гегеля, Рамакришну Вивекананду, Бертрана Рассела и Карла Маркса?

[Волков:]
	Нет, не могу.

[Бродский:]
	У него в голове происходит полный бенц! Между тем Шахматов был
человеком весьма незаурядным: колоссальная к музыке способность, играл
на гитаре, вообще талантливая фигура. Общаться с ним было интересно.
Потом произошло вот что: он отлил в галоши и бросил их в суп на
коммунальной кухне в общежитии, где жила его подруга,-- в знак протеста
против того, что подруга не пускала его в свою комнату после двенадцати
часов ночи. На этом Шахматова попутали, дали ему год за хулиганство. Он
загремел, потом освободился, опять приехал в Ленинград. Я к нему хорошо
относился, потому что мне с ним было очень интересно. Когда вам
двадцать лет, вам все интересно. А тут -- пестрая биография, летчик.
Все как полагается.

[Волков:]
	Действительно пестрая биография, ничего не скажешь!

[Бродский:]
	Потом Шахматов снова уехал и объявился в Самарканде, где, сбежав с
собственной свадьбы, стал учиться игре на гитаре в местной
консерватории и жить со своей преподавательницей, которая была довольно
замечательная дама, армянка. Одновременно он преподавал музыку в
местном Доме офицеров. И вот он стал призывать меня в гости -- знаете,
эти цветастые письма из Средней Азии?

[Волков:]
	Догадываюсь. Я ведь в Средней Азии родился, в Ходженте.

[Бродский:]
	А мне в Среднюю Азию всю дорогу хотелось! Тут я заработал какие-то
деньги на телевидении, фотографиями, и смог отправиться в Самарканд. Мы
с Шахматовым были там крайне неблагополучны: ни крыши над головой не
было, ни черта. Ночевали где придется. Вся эта история была, между
прочим, чистый роман-эпопея. Короче, в один прекрасный день, когда
Шахматов в очередной раз жаловался мне на полное свое неблагополучие (а
он считал, что очень натерпелся от советской власти), нам пришла в
голову идея -- не помню, кому именно... скорее всего мне. Короче, я
говорю Шахматову: "Олег, будь я на твоем месте, я бы просто сел в один
из этих маленьких самолетов, вроде ЯК-12, и отвалил бы в Афганистан.
Ведь ты же летчик! А в Афганистане дотянул куда бензину бы хватило, а
потом пешком просто дошел бы до ближайшего города -- до Кабула, я не
знаю".

[Волков:]
	И как Шахматов на эту идею отреагировал?

[Бродский:]
	Он предложил бежать в Афганистан вдвоем. План был таков. Мы
покупаем билеты на один из этих маленьких самолетиков. Шахматов садится
рядом с летчиком, я сажусь сзади, с камнем. Трах этого летчика по
башке. Я его связываю, а Шахматов берет штурвал. Мы поднимаемся на
большую высоту, потом планируем и идем над границей, так что никакие
радары нас бы не засекли.

[Волков:]
	Это же киплинговская эскапада!

[Бродский:]
	Не знаю, насколько этот план был реален, но мы его обсуждали
всерьез. Шахматов все-таки был старше меня лет на десять, да вдобавок
был летчиком. Так что он должен был знать, о чем идет речь.

[Волков:]
	Насколько я знаю, в вашем деле побег как таковой не фигурировал, а
только подготовка к нему. Что же вас остановило?

[Бродский:]
	Дело в том, что изначально это была все-таки моя идея. И я,
конечно, подонок и негодяй. Потому что, когда мы уже купили билеты на
этот самолет -- все четыре билета, все три сиденья, как полагается,-- я
вдруг передумал.

[Волков:]
	Испугались?

[Бродский:]
	Нет, все было по-другому. За час до отлета я на сдачу -- у меня
рубль остался -- купил грецких орехов. И вот сижу я и колю их тем самым
камнем, которым намечал этого летчика по башке трахать. А по тем
временам, начитавшись Сент-Экзюпери, я летчиков всех обожал. И до сих
пор обожаю. Вообще, летать -- это такая моя сверхидея. Когда я приехал
в Штаты, я в первые три или четыре месяца даже брал уроки
пилотирования. И даже летал -- садился и взлетал! Ну это неважно...
Колю я, значит, эти орехи и вдруг понимаю, что орех-то внутри выглядит
как...

[Волков:]
	Человеческий мозг!

[Бродский:]
	Именно так. И я думаю -- ну с какой стати я его буду бить по
голове? Что он мне плохого сделал, в конце концов? И, главное, я этого
летчика еще увидел... И вообще, кому все это надо -- этот Афганистан?
Родина -- не родина -- этих категорий, конечно, не было. Но я вдруг
вспомнил девушку, которая у меня об ту пору была в Ленинграде. Хотя она
уже была замужем... Я понял, что никогда ее не увижу. Подумал, что еще
кого-то не увижу -- друзей, знакомых. И это меня задело, взяло за
живое. В общем, домой захотелось. В конце концов -- вокруг Средняя
Азия, а я все-таки белый человек, да? Словом, я сказал Олегу, что никак
не могу пойти на этот номер. И мы разными путями вернулись в
Европейскую часть СССР. Потом я видел Шахматова в Москве, где он более
или менее бедствовал. А через год его взяли с револьвером в
Красноярске.

[Волков:]
	Это и было началом дела Уманского?

[Бродский:]
	Да, потому что Шахматов -- видимо, испугавшись, что ему дадут еще
один срок -- заявил, что объяснит факт хранения револьвера только
представителю госбезопасности, каковой представитель был ему немедленно
предоставлен, потому что в России ничего проще нет. Там это -- как
здесь quick coin Laundry.

[Волков:]
	В следственных материалах ваша идея побега квалифицировалась как
"план измены Родине", или что-то в этом роде. То есть властям об этом
было все известно, так?

[Бродский:]
	Да, потому что Шахматов этому представителю госбезопасности все
рассказал. Винить его за это не приходится, поскольку он как бы шкуру
свою спасал, но некоторым из нас досталось довольно солоно, особенно
Уманскому. Поскольку Шахматов назвал всех, кого он знал, объяснив, что
они большие враги советской власти. И нас всех стали брать. Человек
двадцать вызвали в качестве свидетелей. Меня тоже вызвали в качестве
свидетеля, а оставили уже в качестве подозреваемого. Ну, нормально.

[Волков:]
	Как же вам удалось тогда выкрутиться?

[Бродский:]
	Меня, подержав, выпустили, поскольку оказалось, после допроса
двадцати человек, что единственное показание против меня -- самого же
Шахматова. А это даже по советской юридической системе было не совсем
комильфо. С Уманским же произошла история похуже, потому что против
него показал, во-первых, сам Шахматов, а, во-вторых, жена Уманского и
ее любовник.

[Волков:]
	Значит, цепочка к процессу Бродского протянулась непосредственно от
дела Уманского?

[Бродский:]
	Я думаю, что все было гораздо интереснее и сложнее. Но ни
вдумываться в это, ни разбираться в этом не хочу. Не желаю. Поскольку
меня совершенно не интересуют причины. Меня интересуют следствия.
Потому что следствия всегда наиболее безобразны. То есть -- по крайней
мере, зрительно -- они куда занятней.

[Волков:]
	Возвращаясь к этому чертику из табакерки, Лернеру -- почему ему
пришла в голову мысль писать фельетон? Ведь он вовсе не был журналистом
по профессии.

[Бродский:]
	Видимо, это была не собственная идея Лернера. Его, видимо,
науськала госбезопасность. Поскольку мое досье все росло и росло. И,
полагаю, пришла пора принимать меры. Что касается Лернера, то он вообще
был никто. Насколько я помню, он имел боевое прошлое в госбезопасности.
Ну, может быть, не такое уж и боевое, не знаю. Вообще, такой отставной
энтузиаст со слезящимся глазом. Один глаз у него, по-моему, даже был
искусственный. Все как полагается! Полная катастрофа! И ему,
естественно, хотелось самоутвердиться. Это совпало с интересами
госбезопасности. И понеслось! А уж когда меня попутали в третий раз,
тогда они припомнили мне все -- и "Синтаксис", и Уманского, и
Шахматова, и Самарканд, и всех, с кем мы там встречались.

[Волков:]
	А когда на вас все это свалилось -- третий арест, процесс -- как вы
все это восприняли: как бедствие? Как поединок? Как возможность
конфронтации с властью?

[Бродский:]
	На этот вопрос сложно ответить, потому что трудно не поддаться
искушению интерпретировать прошлое с сегодняшних позиций. С другой
стороны, у меня есть основания думать, что именно в этом аспекте
особенной разницы между моими ощущениями тогда и сейчас нет. То есть я
лично этой разницы не замечаю. И могу сказать, что не ощущал все эти
события ни как трагедию, ни как мою конфронтацию с властью.

[Волков:]
	Неужели вы не боялись?

[Бродский:]
	Вы знаете, когда меня арестовали в первый раз, я был сильно
напуган. Ведь берут обыкновенно довольно рано, часов в шесть утра,
когда вы только из кроватки, тепленький, и у вас слабый защитный
рефлекс. И, конечно, я сильно испугался. Ну представьте себе: вас
привозят в Большой дом, допрашивают, после допроса ведут в камеру.
(Подождите, Солом