ее можно творить повсюду, она невидима
 и не пахнет...
 2 "По-моему, это замечательно. По-моему, это прекрасно. Но кто я такой,
чтобы говорить, как это прекрасно. По-моему, об этом нужно кричать, так это
поразительно".
 3 "К храму на вершине, от едва видимьк вод до бьющих фонтанов".
 4 "Он приравнивает естественное к искусственному. И это величайший
нравственный урок, какой только можно получить".
 5 "В нашем веке, со всем нашим опытом и т.д., говоря "роза", мы обозначаем
кошмар, потому что роза не имеет никакого отношения к нашей
действительности".
 6 "Любое писание начинается с личного стремления к святости".

60

(ср. с его эссе о Достоевском); в стихотворении Збигнева Херберта он видит
"considerable disdain towards a military man" and "the highest degree of
lyricism" 1.

Однако при всем расплескивании мысли по древу культуры, при регулярных
спусках на философские глубины Бродский не терял фокуса. Одновременно он
очерчивал для слушателей контуры собственного поэтического мира.
Излюбленные им тропы варьируются и объясняются, магистральные для поэзии
самого Бродского темы освещаются новым светом в контексте чужой поэтики, не
дающие покоя идеи развиваются до их логического завершения на материале
чужих, но близких по духу текстов. На наших глазах рождается парадокс: при
абсолютном отсутствии отсылок к собственному творчеству, при полной
самоустраненности -- мы узнаем о самом Бродском не меньше, чем о поэтах, им
анализируемых. Сознательно или бессознательно он фиксировал свою
находимость в текстах этих поэтов, с радостью ребенка узнавал своих
прародителей, с благодарностью и щедростью приписывал им свой уровень
наблюдения, делился интимным знанием трагедийности существования, расширяя
свое и их ментальное пространство. Он просто на пару часов превращался в
Рильке, Фроста, Одена, Мандельштама, оставаясь Бродским. Строго говоря, это
были и не семинары вовсе, просто поэты еженедельно собирались в его
аудитории на интеллектуальный и эстетический пир.
 ____________
 1 "Значительную степень презрения к военной породе людей" и "высочайшую
степень лиризма".

----------------------------------------------------------------------------

Александр Батчан. Колумбийский университет, Нью-Йорк: 1982

Бродский проводил большую часть своей жизни в Нью-Йорке, где он довольно
интенсивно общался с самыми разными людьми, благо Нью-Йорк щедро дарит
такую возможность любому, тем более человеку масштаба и обаяния Бродского,
к которому все тянулись. Он выступал перед самыми разными аудиториями, и
университет был для него лишь еще одной живой аудиторией. Поэтому, пытаясь
вспомнить через пятнадцать лет свои впечатления от Бродского-преподавателя,
я не могу отделить их от воспоминаний о его многочисленных и многолюдных
вечерах поэзии, круглых столах с его участием и просто беседах в кругу
друзей.

Последний раз я был на таком вечере в нью-йоркском Этическом обществе,
рядом с Центральным Парком, в апреле 1995 года. А моя вообще последняя
встреча с Бродским состоялась на обеде у общих друзей перед командировкой в
Москву в декабре того же года. Разговор, как полагается, шел о судьбах
России, об империи и о Чечне. Бродский выступал за абсолютную свободу от
имперского наследия, несмотря на очевидную для многих республик
невыгодность отделения от России. Империя была для него положительным
феноменом лишь в культурном плане. На прощание он

62

записал мне в телефонную книжку свой адрес. Я собирался написать ему о
выборах, да так и не успел... Он, кстати, всегда, когда я приезжал из своих
российских командировок, расспрашивал меня о том, что там происходит, хотя,
судя по его замечаниям, знал он почти столько же, сколько и я.

Бродский вообще удивлял трезвостью политических суждений и дорожил своей
позицией "над схваткой". В годы, когда Россия представлялась нам из
Нью-Йорка тоскливым застывшим болотом, Бродский очень активно интересовался
политикой в Восточной Европе, где нарастало сопротивление коммунизму. Когда
в Польше подавляли "Солидарность", он со "своими друзьями,
восточно-европейскими эмигрантами, выступал на общественных диспутах,
доказывая, что Польшу губят "банки и танки", то есть не только советская
военная угроза, но и равнодушие Запада, заинтересованного только в
стабильности, необходимой для выплаты долгов.

Его отношение к советскому режиму лучше всего было бы определить как
брезгливое. Таким же было и его отношение к коммунизму, марксизму в те
времена, когда видные американские интеллектуалы и профессура, завороженные
мощью СССР и игравшие в свои внутриполитические игры, были склонны на
многое в социалистическом лагере смотреть сквозь пальцы. Думаю, не будет
преувеличением сказать, что позиция Бродского помогла многим его
американским друзьям, в первую очередь Сюзан Зонтаг, избавиться от иллюзий
относительно победившего социализма. В этом отношении влияние Бродского
можно сравнить с влиянием Солженицына, заставившего своим "ГУЛАГом" многих
европейских, в особенности французских, интеллектуалов пересмотреть свою
политическую философию. Конечно, политическим трибуном Бродский не был, но
в отличие от большинства русских эмигрантов умел говорить с американской
интеллигенцией на ее языке. Его критика коммунизма была скорее
эстетической, сродни набоковской, и гуманитарной. Он любил повторять, что
советская власть -- это своего рода антропологический геноцид, потому что
она ограничила интеллектуальные возможности нескольких поколений людей.

Оказал Бродский влияние и на американскую академическую среду, в
особенности на студентов. Догматизма некоторых профессоров не удавалось
прошибить

63

даже ему. Своими политически некорректными взглядами он нажил немало врагов
в университетах. Помню, когда я однажды, при подаче заявления на какую-то
субсидию, попросил у него разрешения назвать его имя как человека, который
может меня рекомендовать, он предупредил, что его поддержка может и
повредить, в зависимости от того, к кому на рассмотрение попадут мои
документы. Впрочем, в этом смысле настороженное отношение левонастроенных
академических элит к Бродскому не отличалось от их отношения к его
восточноевропейским друзьям-поэтам -- нобелевскому лауреату Чеславу Милошу,
преподававшему в университете Беркли, и литовцу Томасу Венцлова из
Йельского университета.

Что касается лекций Бродского, то я не помню, чтобы там разгорались
политические страсти. В классе Бродский оперировал в основном
метафизическими понятиями, из которых самым приближенным к политике было
разве что "изгнание". Целиком я прослушал только один его курс. Это был
семинар для аспирантов литературного отделения школы искусств Колумбийского
университета. Поскольку я учился там же на соседнем отделении, кино, мне
разрешили записаться в семинар Бродского.

Это не был строго академический курс типа "Введение в..." или "История...".
Ликбезом Бродский не занимался. Он выбрал дюжину стихотворений своих
любимых поэтов, и каждую неделю мы проходили по одному. Но что значит
"проходили"? Бродский не увлекался структурным анализом поэтических
текстов, которым тогда славился наш университет, куда часто наезжали из
Франции Тодоров и Кристева. Его подход был достаточно традиционен: он
стремился донести до студентов всю оригинальность стихотворения, глубину
метафорического строя, богатство историко-литературного контекста, а
главное, продемонстрировать творческий потенциал, заложенный в самом языке,
на котором стихотворение написано. Быть может, если бы такой анализ делал
какой-нибудь другой преподаватель, это было бы не так интересно. Но
соображения Бродского о том, почему то или иное из отобранных им
стихотворений принадлежит к вершинам мировой поэзии, были чрезвычайно
интересны именно потому, что это были суждения выдающегося поэта.

Настоящим открытием были для американцев его

64

лекции о польских поэтах, таких, как оставшийся в Польше Збигнев Херберт и
эмигрировавший после войны в Америку Чеслав Милош. Поэтическую перекличку
этих двух хотелось сравнить с поэтической перекличкой самого Бродского и
его друзей-поэтов, живших в Питере. Рост интереса в Америке к польской
поэзии и культуре в семидесятые--восьмидесятые годы, наряду с событиями
вокруг "Солидарности", связан и с переводами и лекциями Бродского. Кстати,
Чеслав Милош в начале восьмидесятых был приглашен в Колумбийский
университет, где он прочитал миникурс лекций по поэтике Бродского. Примерно
в то же время Милош опубликовал в "Нью-йоркском книжном обозрении" большое
эссе о Бродском под названием "Борьба с удушьем", которое я перевел на
русский для альманаха "Часть речи".

Разумеется, в курс Бродского были включены и русские поэты: Цветаева,
Мандельштам, Ахматова, Пастернак, но американских студентов, помню, больше
всего завораживали его суждения об английских и американских поэтах --
Харди, Элиоте, Одене, Фросте, -- то, с каким энтузиазмом, легкостью и
блеском этот русский, говоривший по-английски с небольшим акцентом,
разбирал жемчужины их родной поэзии.

На лекциях Бродского всегда царила приподнятая праздничная атмосфера.
Попадая в это мощное интеллектуальное поле, мы, студенты, чувствовали, как
у нас буквально прочищались мозги, и мы начинали под воздействием Бродского
обращать внимание на вещи, на которые без него не обратили бы внимания.
Можно без преувеличения сказать, что Бродский был подлинным
интеллектуальным стимулятором. Но, с другой стороны, он иногда поднимал
планку так высоко, что с ним становилось трудно. Трудно постоянно быть на
высоте, не расслабляться. В его присутствии мы все побаивались, как бы не
сказать банальность, и это сковывало. Удивительно, что студенты не
бунтовали против такого интеллектуального стресса, как это часто бывает в
американских университетах. Они прощали Бродскому то, что другому
преподавателю вряд ли сошло бы с рук. Впрочем, Бродский не муштровал
студентов, не унижал, не вышучивал. Он был всегда доброжелателен,
корректен, позволяя себе только слегка иронизировать над тем или иным
неудачным высказыванием. Поэтому даже его весьма по американским

65

стандартам необычные "контрольные работы" выполнялись безропотно. Бродский
задавал нам на дом выучить наизусть стихотворение, а затем в классе
заставлял воспроизводить его по памяти на бумаге. Если с первого раза
получалось неточно, то еще и еще раз. Он считал, что так скорее начинаешь
понимать и чувствовать поэзию. При этом он любил говорить, что в любой
творческой работе весьма важна рутина, упорство, стремление к совершенству
в простых вещах. Он замечал по самым разным поводам: "Practice, practice,
practice..." ("Упражняйтесь, упражняйтесь, упражняйтесь... Без этого у вас
ничего не получится"). Для разболтанных, хипповых нью-йоркских студентов,
считавших себя поэтами, это было внове, равно как и другое наставление
Бродского, что поэту необходимо иметь еще какую-нибудь профессию, причем не
столько для заработка, сколько для приобретения новой лексики. Но с
Бродским не спорили.

В нем чувствовалось почти мистическое отношение к языку, и не только к
поэтическому. Ведь в его поэзии барьер между языком поэзии и языком улицы
окончательно исчез. Язык для Бродского был первичнее истории, географии,
культуры и других факторов, формирующих сознание. Используя марксистский
жаргон, можно сказать, что язык для Бродского был "базисом", а библейское
"в начале было Слово" он, похоже, воспринимал буквально. Отсюда его
требование к студентам, как и к самому себе, чтобы между мыслью, чувством и
их языковой оболочкой было максимальное соответствие. Поэтому его
английская речь была постоянным творческим актом. Читая лекции, Бродский не
боялся повторять одни и те же мысли, выражая их по-разному, как бы
примеряя, разглядывая, постоянно иронизируя над употребляемыми им
оборотами. И дело здесь не только в том, что английский не был для него
родным, такие же отношения были у него и с родным, русским, языком. Таким
образом лекции Бродского, да и любое другое общение с ним, обращали вас в
новую веру, делали языковым фетишистом, если угодно.

Эта сконцентрированная в нем вера в безграничные возможности языка,
помноженная, разумеется, на талант, помогла ему добиться независимости от
внешних обстоятельств, угнетавших многих из нас, тех, кто переселился в
Новый Свет уже в сравнительно зрелом возрасте. Ведь тот "антропологический
геноцид", в котором

66

Бродский обвинял советский режим, распространялся и на многих советских
гуманитариев, вынужденных в семидесятые годы покинуть родину и
переместиться в чужую языковую среду. Как бы хорошо они ни знали
английский, французский, немецкий, все они, за редкими исключениями,
страдали от невозможности спонтанно и адекватно реагировать на речевые
ситуации, возникающие в стихии неродного языка. Как мне кажется, только
Иосифу Бродскому в силу его колоссального таланта и колоссального труда
удалось преодолеть этот проклятый зазор между врожденным и приобретенным в
сфере языка. И в этом смысле Бродский всегда будет для меня подтверждением
того, что наш мир един и неделим и что изгнание, задуманное сильными мира
сего как кара, может быть превращено в величайшее благо.

----------------------------------------------------------------------------

Петр Вайль. Стихи рядом с молоком и аспирином

Сборники стихов должны лежать на прикроватных тумбочках в отелях,
доставляться на дом вместе с молоком и продаваться в супермаркетах и
аптеках рядом с хлебом и аспирином.

Еще до того, как поразить Америку размахом и смелостью этой затеи, Иосиф
Бродский удивил серьезностью, с которой весной 1991 года принял свой титул
американского поэта-лауреата -- он же должность, которая предусматривала
ответы на письма, изредка представление публике поэтов по своему выбору,
офис в Библиотеке Конгресса, где находиться не обязательно, и жалованье --
тридцать пять тысяч в год. Три с половиной века назад все было иначе.
Первый в истории поэт-лауреат -- Бен Джонсон, -- назначенный в 1619 году
английским королем Яковом I, получил двести фунтов стерлингов и бочку
испанского вина, за что обязан был сочинять стихи к торжественным дворцовым
событиям. За неимением короля и дворца, американский поэт-лауреат --
институция, учрежденная в США в 1985, -- выбирается главным библиотекарем
Конгресса и сочинять не должен ничего. Четыре предшественника Бродского --
Роберт Пенн Уоррен, Ричард Уилбур, Говард Номеров, Марк Стрэнд --
воспринимали лауре-

68

атство, подобно окружающим, скорее как почетное звание. Так что
решительность нового лауреата озадачила. Он отказался на год от
преподавания, сильно потеряв в зарплате, и вознамерился проводить -- и
проводил -- в Вашингтоне примерно половину своего времени, что для
нью-йоркца Бродского было довольно затруднительно.

Помимо понятных бытовых неудобств -- гостиничная жизнь и челночные полеты
-- Бродский Нью-Йорк любил и чувствовал себя в нем уютно, к Вашингтону же
относился скорее иронично.

О Нью-Йорке: "...это для меня -абсолютно естественная среда. Перефразируя
Александра Сергеевича, Нью-Йорк -- это мой огород. Выходишь на улицу в
туфлях и в халате"1.

О Вашингтоне: "Такой небольшой город, довольно комический в определенном
смысле: все внешние признаки столицы, но ощущение провинциального южного
города. Это не северные, а южные штаты. Нет, не из-за обилия негритянского
неселения, а скорее из-за растительности. Провинция -- Полтава, грубо
говоря. Всякий раз, когда я принимался писать о Вашингтоне, вспоминал
знаменитые строчки Лоуэлла: "Острая спица этого колеса вонзается в язву
земного шара". И думаешь: ну это сильно политизированный взгляд,
естественный для человека, рожденного здесь. У меня этого взгляда нет, для
меня этот город скорее комичен своими претензиями, своими статуями,
мраморными сооружениями. Дикое количество мрамора, больше, чем в Риме, чем
где угодно"2.

Правда, лауреатский офис Иосифу нравился: там был балкон, единственное во
всей Библиотеке Конгресса место, где он мог курить. Балкон выходил на
Капитолий. "Мечта Ли Харви Освальда", -- говорил Бродский.

В Библиотеке Конгресса он и выступал в октябре 1991 года, на пятом месяце
лауреатства, с программой, вызвавшей оживленные -- от восторженных до
издевательских -- отклики в той части американского общества, которую
принято считать мыслящей и уж как минимум -- читающей. Разумеется, Бродский
знал на
 _________
 1 Иосиф Бродский. "Пересеченная местность". Путешествия с комментариями.
М.: Издательство Независимая Газета, 1995. с. 153.
 2 Там же, с. 154.

69

что идет, дав заглавие своей речи -- "Нескромное предложение".

Тут обыгрывается название знаменитого памфлета Свифта -- "Скромное
предложение". Сатирик XVIII века предлагал способ спасения от нищеты,
угрожавшей Ирландии из-за неурожая. В этом памфлете Свифт превзошел себя в
гротескно-обличительном эпатаже, заявляя, что нужно заняться людоедством.
Поедая собственных детей, ирландцы разрешат проблему, разом увеличив
резервы продовольствия и сократив население.

В "нескромном" проекте Бродского тоже идет речь о голоде и нищете -- но об
интеллектуальных и духовных.

Предложение Бродского сводилось к тому, чтобы резко увеличить тиражи
поэтических сборников и расширить их распространение, продавая, в
частности, в супермаркетах и аптеках, поскольку в Америке существует давняя
традиция торговать книгами и в таких местах, а не только в книжных
магазинах. Только теперь на этих полках рядом с обычным набором любовных
романов и приключенческих боевиков должны встать столь же дешевые и
доступные сборники стихов.

Бродский разворачивает свой проект со всей основательностью, начиная с
исторического экскурса1.

"На протяжении истории поэтическая аудитория не превышала одного процента
по отношению ко всему населению. Подобный расчет покоится не на специальном
исследовании, но принимает во внимание духовный климат мира, нами
обитаемого. В общем, состояние этой погоды всегда было более или менее
одинаково. Во всяком случае, ни греческая или римская античность, ни
прославленный Ренессанс, ни Просвещение не оставляют впечатления, что
поэзия управляла огромными аудиториями, не говоря уж о легионах и
батальонах".

Поэты обхаживали покровителей и стекались ко двору, подобно тому, как
теперь они стекаются в университет. Прежде всего, обуреваемые надеждой на
благодеяния, но не менее таковой -- тягой к слушателю. Поскольку
грамотность была привилегией весьма немногих, где еще мог поэт встретить
сочувственный слух и внимательный взгляд? Средоточие власти часто ока-
 _________
 1 Перевод сделан Петром Вайлем по печатной версии выступления: "An
Immodest Proposal". "The New Republic", 11 ноября 1991.

70

зывалось и средоточием культуры, кормили там лучше, да и компания выглядела
менее бесцветной и более чуткой, нежели в других местах.

Прошли века. Центры власти и центры культуры разделились. Этим вы
расплачиваетесь за демократию -- народную власть народа для народа, коего
лишь один процент читает стихи. Если у современного поэта и есть нечто
общее с собратом по перу из эпохи Возрождения -- это мизерное его трудов
распространение.

Далее Иосиф Бродский переходит к конкретной теме своего доклада.

Как полагает Бродский, даже если.исходить из столь низкого показателя как
один процент, тиражи поэтических сборников должны быть по два с половиной
миллиона экземпляров. Он задает вопрос, есть ли в Штатах аудитория такого
масштаба, и отвечает: есть, и даже больше. "Коль скоро в этом году я
нахожусь на жаловании Библиотеки Конгресса, то соответствующим образом
отношусь к своей работе как к общественно полезной деятельности. Вот этот
слуга общества в вашем покорном слуге и склонен счесть показатель в один
процент возмутительным и скандальным, чтобы не сказать -- трагичным.

Стандартный тираж первого или второго сборника американского поэта -- от
двух до десяти тысяч экземпляров. Последняя попавшаяся мне на глаз