-- приехали бы вы
еще лет пять назад. Тут всякого, кто мог выговорить "Достоевский", сразу на
работу брали".) Я присматривался к коллегам-соотечественникам и увидел, что
хорошо дела идут у тех, кто преподает по всем академическим правилам.
Другие, особенно люди с богемным прошлым, демонстрировали в классе себя, на
ломаном английском пытались рассказывать советские (то есть антисовет-
 _______________
 1 Rosette С. Lamont. "Joseph Brodsky: A Poet's Classroom". "The
Massachusetts Review", Autumn 1974, p. 558.
 2 Видимо, о стихотворении "Сожженная тетрадь" (см. воспоминания В.
Полухиной на с. 56--58 настоящего издания).

50

ские) анекдоты и случаи из жизни, совершенно непонятные молодым
американцам, или как новооткрытую истину сообщали нечто на Западе давно уже
известное, превратившееся в клише. Уходили из класса довольные собой,
оставляя студентов в раздражении, недоумении и с ощущением, что их надули:
университетское обучение в Америке стоит дорого, а подсунули, похоже,
туфту. Я пытался учиться у первых и не соскальзывать в категорию вторых. Я
также понимал, что Бродский как преподаватель -- один в своей собственной
категории. В классной комнате он думал, фантазировал, метафоризировал
вслух, и студенты, может быть, сами того не понимая, получали огромный
творческий и интеллектуальный заряд от того, что были допущены в эту
гениальную лабораторию. Единственное, что я позаимствовал у Бродского, это
слова, с которыми я обращаюсь к новой аудитории в начале первой лекции:
"Прежде чем я закончу это предложение, вы поймете, что английский не
является моим родным языком".

----------------------------------------------------------------------------

Джон Коппер. Амхерст колледж: 1974- 1975

Он знал, кто он; он ведать мог, Какой могучий правит бог Его торжественным
глаголом.

Е.Баратынский. "Рифма"

Нет, -- сказал он, -- неправильно". На занятиях в Амхерстском колледже мы
читали "Рифму" Баратынского, и я неверно определил, к чему относится
местоимение. Всего двумя годами раньше профессор Бродский очутился в
очарованной стране, где преподаватели таких слов никогда не произносят.
Английским он уже овладевал, но все еще попадал не на те страницы нашего
культурного словаря. А нас смущало то, что поэзия оказывалась точнее, чем
намеренно уклончивый лексикон демократической культуры. В течение года
Бродский стал enfant terrible1 Коннектикутской долины; застывшим от ужаса
студентам У-Масс (университет штата Массачусетс) он говорил, что, если не
будут читать, они превратятся в коров. Первые уроки, данные Бродским в
Америке, были возмездием истории за преступление Чаадаева, осмелившегося
сказать, что Россия -- это пустая страница. Для начала американские
студенты продемонстрировали Бродскому, что это их мозги -- постоянная
tabula rasa, с которой даже только что написанное исчезает.

В амхерстском курсе поэзии мы все говорили не на
 __________
 1 Здесь: возмутитель спокойствия (франц.).

52

своем родном языке. Нас удовлетворял наш слабенький русский, и мы старались
пользоваться только им. Профессор Бродский упрямо говорил по-английски. Но
по контрасту с нашими неуклюжими русскими предложениями, напичканными
"кажется" и "является", от минималистского английского Бродского
захватывало дух:

"Пушкин описывает. Баратынский спрашивает -- почему". После двух лет в
Америке он начал именовать свой портфель "мой чертфель"1.

В курсе, посвященном русской поэзии XIX века, мы читали
Кантемира,-Ломоносова и Державина и наконец, под занавес, добрели до
Баратынского, В весеннем семестре, посвященном XX веку, мы читали только
Анненского и Пастернака. Так что осень мы провели не в том столетии и были
разочарованы, что вместо ожидаемых байронических стихов пришлось читать
стихи про стекло, северное сияние и водопады. Этот застенчивый русский
предлагал нам свою странную национальную эстетику! Наш профессор полагал,
что вышеупомянутые сюжеты были простой случайностью по отношению к главному
чуду, к которому он как учитель хотел нас приобщить: мощь и блеск
поэтического сознания. По соседству была alma mater Сильвии Плат2 (училась
в женском колледже Смит. Для ее творчества характерна сосредоточенность на
собственном внутреннем мире. Покончила самоубийством), и в надежде отвлечь
профессора Бродского от сатир и од и подобраться к романтической и
автобиографической поэзии, которую мы ожидали, мы стали спрашивать его о
Плат. "В нашей стране считается неприличным писать о самом себе, поэзия и
без того исповедальна", -- был ответ. Профессор Бродский явно предпочитал
творчество другой местной поэтессы, Эмили Дикинсон3. Он уже чувствовал в
1974 году, что аритмия ее стиха поселилась в его сердечной мышце.

Двумя курсами, прослушанными в 1974 и 1975 годах, ограничивается мое
формальное образование под его руководством, но я продолжал у него учиться
и позже и, может быть, научился чему-то большему. В 1980 году он выступал в
Беркли, где я тогда занимался сравни-
 ___________
 1 Попытка переводчика передать английский каламбур Бродского:
briefcase/griefcase (grief -- горе) -- поскольку в своем "griefcase"
профессор носит столь огорчающие его студенческие работы.
 2 Сильвия Плат (1932--1963) -- известная американская поэтесса.
 3 Эмили Дикинсон (1830--1886) -- знаменитая американская поэтесса.
Родилась и жила в Амхерсте.

53

тельным литературоведением. Чеслав Милош сказал тогда, что знаменитое
чтение Бродским собственных стихов нараспев "элегично", Иосиф рассмеялся, а
я немедленно припомнил Баратынского. Я спросил его о здоровье. Он пожал
плечами. В конце концов это был тот же человек, который не видел особого
толку в Сильвии Плат. На следующее утро мы сидели в гостиной профессорского
клуба. Я пришел за профессиональным советом. Стоит ли мне продолжать
аспирантуру? Мои занятия казались мне все более нудными и бессмысленными.
Его голубые глаза взглянули на меня с веселым удивлением. "Конечно, вам
надо заниматься литературой! Посмотрите вокруг, -- широким жестом он обвел
китчевые "марокканские" кресла, неумолимо любезных дежурных у входа,
динамики, льющие музыку наподобие той, которую слышишь в приемной у зубного
врача, заспанных гостей университета, поспешающих на свои деловые завтраки,
-- литература дает нам возможность сказать всему этому: нет". Снова оглядев
комнату, Иосиф сказал: "Говорят, что мы живем в постхристианскую эру.
Скорее в дохристианскую".

Иосиф вообще выглядел куда мягче, так что мой ментор, Хью Маклин, даже
сказал: "Бродский принял решение жить". Два года спустя Бродский опять
приехал в Беркли, и я читал английские переводы на его вечере. После
выступления он развлекал нас историями из шестидесятых годов. "У меня была
хорошая докторша. Все в Ленинграде, кто хотел уклониться от службы в армии,
шли к ней. Про меня она сказала, что я психически нестойкий, и назначила
мне лекарства... Венгерские возбуждающие таблетки. Их принимало полгорода".
Как всегда, Иосиф был одержим идеей взять машину напрокат и прокатиться по
побережью. Штат Мэн или графство Марин в Калифорнии -- все равно, и он
выкачивал из меня сведения насчет маршрутов. Может быть, он репетировал
поездку в Комарово? Мы вспоминали Амхерст и округу, и Иосиф заявил, что,
поселившись в Южном Хедли, он станет джентльменом-фермером1.

В 1989 году Иосифа пригласили в Дартмутский Колледж, где я к тому времени
преподавал, выступить с напутственным словом на выпускной церемонии. Перед
началом академической процессии Иосиф снял свою
 __________
 1 Название, даваемое образованным людям (первоначально, в Англии,
дворянам), которые живут в сельской местности и перемежают интеллектуальную
деятельность с фермерством. "Джентльменом-фермером", например, обычно
называют Роберта Фроста.

54

твердую докторскую шапочку и, как диск фрисби, метнул ее Льву Лосеву,
причем попал по лицу и разбил очки. Печально было видеть, что жертвой стал
коллега-поэт, а не случайный прохожий, и что впервые в жизни Иосифа подвела
метафора. Я совершил роковую ошибку, заговорив с ним по-русски и начав с
обычного шутливого вопроса: "Ну как ваша усадьба в Южном Хедли?" Он ответил
двуязычным каламбуром: "Usadba? U. S. ad!"1 Я представил себе поместье, где
пасутся те самые коровы, что выводили его из себя в 1974 году. Речь он
произнес изумительную, речь поэта о скуке быть самим собой. Жизнь Америки
перестала его раздражать, он пытался теперь лечить ее душу.

За исключением тех моментов, когда он читал, взгляд у Бродского был
материнский. Мне хочется думать, что так он старался утешить слушателя
после муки, доставленной его стихами, этими бьющими без промаха зарядами
скептицизма и жестоко прямого видения мира. Его взгляд не был загадочен,
что предполагается у великих людей, не напоминал он и устремленный за
пределы доступного простым смертным взгляд ясновидца. Его глаза были
устремлены на собеседника, внимательные, смеющиеся, отражающие полуулыбку.
В разговоре все его лицо как бы превращалось в изогнутую бровь, как бы в
ожидании иронического высказывания, которое будет одновременно щадящим и
значительным, таким, что стоит запомнить. Если другие не могли сказать
нечто такое, он всегда мог -- еврей, считавший, что живет в дохристианскую
эпоху.

В какой-то момент, еще задолго до смерти, Иосиф прописался в одном
помещении с Блаженным Августином. Легко можно себе представить, как
озадачен и заинтересован был Отец Церкви, когда это произошло. Августин
сидел в одном конце комнаты, Иосиф сел на стул напротив и начал писать ему
письмо в стихах: "Ты пиши свой "Град Божий", а я опишу тебе вандалов у
ворот Гиппона2. Между прочим, некоторые из них, -- и тут выскакивало
метрически точное разговорное выражение, -- неплохие ребята".

Перевод Л.Лосева

___________
1 U. S. ad -- американская реклама. То есть "усадьба как на американской
рекламе", а также каламбур: американское "ad" (реклама) и русское "ад".
 2 Блаженный Августин был епископом Гиппона (город в Северной Африке).

----------------------------------------------------------------------------

Валентина Полухина. Мичиганский университет: 1980

Какой я замечательный преподаватель, не правда ли? -- по-мальчишески
обращается ко мне Иосиф после одного из своих семинаров.

-- Преподаватель вы, честно говоря, никакой, -- отвечаю я, воздерживаясь от
комплиментов, зная, что он их не выносит, даже когда напрашивается на них.

Явление Бродского-преподавателя столь разнообразное, почти грандиозное и
абсолютно харизматическое, что заслуживает большего, чем эта маленькая
заметка-воспоминание. Он многое делал вопреки общепринятым методам
педагогики. Он мог изменить тему в течение первых минут уже начавшегося
семинара, спросив студентов: "Так, кого мы сегодня обсуждаем? Rilke's
"Orpheus. Eurydice. Hermes"? Знаете, давайте лучше поговорим о цветаевском
"Новогоднем", Рильке посвященном". Бывали изменения, не связанные никакими
 ____________
 Валентина Полухина -- профессор русской литературы (Keele University,
Англия), автор книг "Joseph Brodsky: A Poet for Our Time" (1989) и "Brodsky
Through the Eyes of his Contemporaries" (1992), соредактор (вместе со Львом
Лосевым) книги "Brodsky's Poetics and Aesthetics" (1990), составитель
(вместе с Юле Пярли) "Стоваря тропов Бродского"

56

ассоциациями: вместо цветаевской "Попытки ревности", которую он накануне
просил студентов выучить наизусть (сам он читал по памяти все анализируемые
стихи и цитировал наизусть еще из сотни авторов, им упомянутых), он
предлагал "Элегию Н.Н." Милоша. Он явно перегружал свои семинары
информацией, и чем меньше студенты знали о поэте, тем больше он старался
компенсировать их пробелы, делая устные сноски чуть ли не к каждому слову
стихотворения, биографо-психологические, исторические, философские, но
главным образом поэтические, напоминая, что в поэзии все эхо всего. Так, во
время прочтения ахматовской "Сожженной тетради" следует отступление сначала
о "Священной весне" Стравинского, затем о "денисьевском цикле" Тютчева,
последний тут же на наших глазах переводится на английский. На случаи
полного невежества студентов он тоже мог реагировать весьма своеобразно:
когда при обсуждении пастернаковского "Гамлета" на школьный вопрос: "А
между прочим, где находится Дания?" никто из студентов не может ответить,
Иосиф почти в гневе произносит фразу, преподавателю ни при какой погоде не
дозволенную: "Нация, которая не знает географии, заслуживает быть
завоеванной". Иногда он прерывал затянувшееся молчание студентов
иронической шуткой, а чаще просто глубоко вздыхал, как при великом горе, и
начинал рассказывать биографию поэта, как в случае с Васко Попа, историю
литературы и страны поэта, указывал на истоки его образной системы,
обнаруживая недюжинные познания в югославском фольклоре и примитивном
искусстве вообще.

Эрудиция его была воистину устрашающая. Однажды его огорчил один из русских
аспирантов: выяснилось, что тот не читал "Гильгамеша", на что Бродский
заметил: "Прежде чем заниматься исследованием поэзии, желательно
прочесть...", и тут последовал более чем часовой экскурс в историю
греческой, римской и современной европейской поэзии, который он закончил
словами: "Это приблизительно одна десятая того, что вам следовало бы знать,
прежде чем писать о Мандельштаме или Пастернаке". Учитывая, что в курсе
были русские и польские поэты, английские и американские, знания
требовались обширные. Знания не только поэзии, но и литературы вообще, а
также искусства, музыки, даже архитектуры. Бродский питал почти физическую
непри-

57

язнь к невежеству. Но даже умницам и отличникам бывало нелегко следовать за
его мыслью, предугадать ожидаемый им ответ. Он мог задать вопрос, на
который не каждый профессор-славист был способен найти ответ: "Как вы
думаете, какие варианты, эстетические или стилистические, были Збигневом
Хербертом отвергнуты и почему, прежде чем он окончательно остановился на
том, что перед нами?" И сам, как правило, отвечал, превращая семинар в пир
эрудиции. Я часто дивилась, за что мне выпало такое счастье на сем пире
присутствовать. И еще больше дивилась я своей дерзости: на кого я ручку
подняла и что получится из написанного мною о Бродском, когда я поставлю
точку.

Дело в том, что с февраля по апрель 1980 года я посещала все семинары и
лекции Бродского, более того, мне дозволено было их записывать на
магнитофон. По вечерам я прослушивала записанное, выбирая информацию для
своей докторской диссертации, над которой я тогда работала. Меня
интересовало, кого и почему он читает и анализирует со студентами, что из
сказанного им об Одене, Рильке, Милоше и других поэтах относится и к нему
самому. Так, разбирая ахматовский "Шиповник цветет", Бродский обращает
внимание на то, что Ахматова ничего не говорит о самом герое стихотворения,
а просто описывает предметы, его окружающие:

нарцисс в хрустале, стол, зеркало, сигары синий дымок. Подобное
использование метонимии в любовных стихах -- излюбленный прием самого
Бродского. Становилось очевидным, что он сознательно культивировал
иронически-заниженную технику автопортрета в собственных стихах, отмечая
подобный прием у других, Я находила в его семинарах ответы на многие
вопросы, которые постеснялась бы ему адресовать или просто не догадалась бы
нужным образом сформулировать.

Сейчас, прослушивая эти пленки, я обращаю внимание не только на то, что им
говорится, но и на то, как это говорится: за каждой фразой -- глубина мысли
и душевная щедрость, каждый вопрос и замечание выражают желание
стимулировать студентов к диалогу:

"Найдите в этом стихотворении код к расшифровке личности адресата. По какой
фразе в стихотворении адресат может догадаться, что это сказано о нем, о
его круге?" А при особенно невыносимой паузе я слышу излюбленную фразу
поэта: "Говорите, что хотите, со стихотворением ничего не случится", --
фразу, которой

58

он несколько лет спустя утешал и меня, когда я переделывала свою
диссертацию в монографию о нем.

О самом процессе анализа, профессиональном, глубинном, с неожиданными
поворотами мысли, довольно полное представление дают его эссе о Цветаевой,
Одене, Фросте и др. Он всегда искал и находил семантическое, концептуальное
или метафизическое объяснение всем формальным структурам стихотворения:

"The very shortness of this line indicates two or three things..."1. И
требует от студентов того же: "I would like you to evaluate the. job
Akhmatova does here, whether the job of depicting something burning is
really masterfully done?"2 -- типичное домашнее задание Бродского
студентам. Он неустанно повторял: "Когда вы пишете домашнее эссе, не
упускайте этот редкий шанс учиться мыслить самостоятельно, не обкрадывайте
себя, заимствуя чужие идеи. Культивируйте в себе оригинальную, эстетически
развитую личность".

Его отношение к чужому тексту было настолько доброжелательным ("It is a
terrific job, better than anything I know")3, как будто он был написан его
лучшим другом. Он пытался оценить не только все формальные достоинства
стихотворения, но и проследить за сплетением всех возможных смыслов, а
также очертить не видимые никому кроме него метафизические горизонты поэта.
Всматриваясь и вслушиваясь в нечто, только одному ему ведомое, он объясняет
нам природу потока самого языка, этой божественной стихии, в который
заключены все формы бытия: все в языке от верха до низа. Язык, по
Бродскому, не только диктует поэту следующую строчку, но внушает смирение и
скромность. Преданность языку, служение языку, любовь к языку Бродского
общеизвестны: "In poetry things are done and said not for the sake of the
message but for the sake of the language itself"4. Эту любовь к родному
языку он внушал и студентам. Читая вслух кусок из оденовского "In Praise of
Limestone"5:
 __________
 1 "Самая краткость строки указывает на две или три вещи..."
 2 "Мне бы хотелось, чтоб вы оценили здесь работу Ахматовой --
действительно ли она мастерски сработала описание чего-то горящего?"
 3 "Это ужасно хорошо сделано, лучше всего, что мне известно".
 4 "В поэзии все делается и говорится не ради содержания, а ради самого
языка".
 5 "Хвала известняку".

59

Not to lose time, not to get caught,
 Not to be left behind, not, please! to resemble
 The beasts who repeat themselves, or a thing like water
 Or stone whose conduct can be predicted, these
 Are our Common Prayer, whose greatest comfort is music
 Which can be made everywhere, is invisible,
 And does not smell1 --

Бродский с тишайшей нежностью произносит: "I think it is excellent. I think
it is lovely. But it is not for me to say that it is lovely. I think you
should scream about it because it is terrific"2.

Поражала как его мера проникновения в текст другого поэта, так и его
собственная этическая позиция. Это была не только преподавательская, но и
просветительская деятельность Бродского. И нравственное образование. Оден
дает ему повод говорить о желании поэта, скрипя пером,
самоусовершенствоваться и порадовать то всевидящее око, что заглядывает к
тебе в листы через плечо. По поводу строчки Одена "То hill-top temple, from
appearing waters to / Conspicuous fountains"3 из стихотворения "In Praise
of Limestone" Бродский замечает: "Не equates the natural with the
artificial. And it is the greatest moral lesson you can really get"4. А
Милош и Херберт напоминают нам, что наши чувства и традиционные поэтические
образы неадекватны пережитому нами опыту: "In our century, after all our
experience etc., to say "rose" is to denote horror, because the rose has no
relation to the reality"5. О том, что кроется за процессом письма:

"Any kind of writing starts with personal quest for sainthood"6

___________
 1 Не терять времени, не запутываться,
 не отставать, не -- пожалуйста! -- напоминать
 животных, которые повторяют самих себя, или нечто вроде воды,
 или камня, чье поведение предсказуемо -- это
 как "Отче наш", чье величайшее утешение -- музыка,