ь, взаимной любовью, то Англия в лице Джона Донна и Уистена
Одена, похоже, так и осталась поэтическим идеалом Бродского. Именно при
соприкосновении с Донном и другими английскими метафизиками поэтические
горизонты Бродского расширились за пределы континентальной Европы. Именно у
Донна он научился переводу бесконечного в конечное, или, как сказал сам
поэт в интервью Игорю Померанцеву в канун 350-летия смерти английского
поэта, перефразировав Цветаеву, "переводу правды небесной на язык правды
земной", что, по Бродскому, и составляет суть поэзии. Донн научил его
новому взгляду на вещи, дерзости и мастерству включать в стихотворение
огромное количество научной и всякой иной информации, сложной строфике и
лингвистическому остроумию. За "Большой элегией" последовал цикл из "Старых
английских песен", затем "Стихи на смерть Т.С.Элиота", за метрическую
основу которого, как известно, взято стихотворение Одена "In Memory of
W.B.Yeats" (1939). Сам поэт неоднократно называл Одена, как, впрочем, и
Цветаеву, своим идеальным поэтическим двойником. Если Цветаева для
Бродского -- поэт конечных истин, метафизический
 _______________
 О Валентине Полухиной см. сноску на с. 55.

84

максималист, то Оден -- идеал сдержанности и поэтического аскетизма. В
стихотворении "Йорк", посвященном Одену, на фоне йоркширского ландшафта
нарисован ландшафт души самого Бродского -- души стоика, скептика и
гордеца, упражняющегося в смирении.

Бродский в Англии, в сущности, биографический субтекст темы -- у- и
при-своение английской поэтической традиции русским поэтом: когда приезжал,
где бывал, чем занимался, с кем общался. Известно, что бывал он в Англии
ежегодно, начиная с июня 1972 года. Встреча с Оденом -- через сорок восемь
часов после отъезда из Ленинграда 6 июня 1972 года -- в его австрийском
доме в Кирхштеттене и его дальнейшее участие в судьбе Бродского оказались
самой большой компенсацией за потери того года. Уже в конце июня Бродский
выступает вместе с Оденом, Робертом Лоуэллом и Октавио Пасом в Лондоне в
Queen Elizabeth Hall на Международном фестивале поэзии (так называемом
Poetry International). В течение семидесятых и до начала восьмидесятых
Бродский регулярно приезжает на Кембриджские поэтические фестивали, а в
1978 году он полгода провел в одном из колледжей Кембриджа в качестве
приглашенного профессора. Он выступал в десятках британских университетов с
лекциями и чтением стихов'. В год своего пятидесятилетия Бродский провел в
Англии всю осень. Он принял участие сразу в двух международных фестивалях
-- 29 сентября в Poetry International (Queen Elizabeth Hall), где он
выступал на этот раз вместе с Дереком Уолкотом, а 13 октября в Челтенэме. 6
октября собеседником Бродского в диалоге-дискуссии в Лондонском Институте
современных искусств (ICA) был сэр Стивен Спендер, представлял их поэт
Блэйк Моррисон. Речь шла об объединении Германии, об интеграции Европы, о
будущем России, об отношении Пастернака и Цветаевой к Рильке, об Одене и
поэтах его поколения. 12 октября он прочитал лекцию в Британской Академии
наук на тему "Певеи, и птица"2.
 __________
 1 Автор этой заметки организовал выступления поэта в 1978 и в 1985 годах.
 2 Опубликована в отредактированном виде в "Литературном приложении к
газете "Тайме" ("Times Literary Supplement", Oct. 26/ Nov 1, 1990) под
заголовком "The Poet, the Loved One and the Muse" ("Поэт, возлюбленная и
муза") и в несколько измененном варианте -- "Alter Ego" -- в последнем
сборнике эссе, "On Grief and Reason" ("О скорби и разуме").

85

Празднование пятидесятилетия Бродского в Англии закончилось премьерой его
пьесы "Демократия!", состоявшейся 16 октября в Gate Theatre в Лондоне. В
1991 году на литературном фестивале в Hey-on-Wye Бродский не только читал
стихи, но и вел конкурс-семинар для молодых поэтов. В том же году он
получил почетную степень доктора в Оксфордском университете, открыл
Международную конференцию, посвященную Мандельштаму, в Лондонском
университете и читал вместе с Шеймусом Хини стихи Мандельштама в Queen
Elizabeth Hall. 0 том, с кем поэт встречался в Англии, рассказывают как его
эссе, так и стихи (в частности, посвящения): помимо Уистена Одена, Роберта
Лоуэлла, Стивена Спендера, сэра Исайи Берлина, в круг друзей Бродского
входили музыканты Альфред Брендель и его жена Рене, писатель Дэвид Джон Мур
Корнуэлл (Джон Ле Карре), доктор Лондонского университета Фейт Уигзелл,
Марго Пикен, Диана и Алан Майерс (один из лучших переводчиков Бродского) --
и еще десятки людей, оставшихся без посвящений, среди них издатели,
переводчики, поэты и, наконец, многочисленные поклонники, с которыми поэт
встречался на концертах, в театрах, в лондонских кафе, китайских ресторанах
в Сохо, в частных домах и клубах.

У этой темы есть еще третья часть, на наш взгляд, самая драматическая и
увлекательная для исследователя, а именно: "английский Бродский", суть
которой в проблеме всеми ощутимого разрыва между русским и английским
Бродским, ибо последний не равен первому. Несмотря на то, что из
написанного Бродским непосредственно по-английски можно составить небольшой
сборник стихов, а из переведенных им самим собственных стихов -- целую
книгу, о том, что Бродский -- большой поэт, англичане узнают из его прозы,
чрезвычайно высоко ими ценимой. Его первый сборник эссе "Less Than One"
(1986), получив в Америке премию лучшей критической книги года, был признан
и в Англии "лучшей прозой на английском языке за последние несколько лет".
Рецензии на его эссе пестрят эпитетами:

"блистательные, мудрые, проницательные, требующие мысли, захватывающие
внимание"1. По мнению Джереми Брука, "слух Бродского настолько
чувствителен, что поэт уверен, что и мы в состоянии услышать музыку
 ____________
 1 Даглас Дан. "Poetry Review", 1986, т. 76, с. 46.

86

сфер в перемещении песчинок"1. Англичане приятно удивлены его изощренным
анализом стихотворения Одена "I сентября 1939": "...если он мог такое
сотворить с английским поэтом, что же он делает с русскими?" (Дж. Брук).
Почти все критики и поэты, писавшие о Бродском, особенно благодарны ему за
эссе о русских поэтах. "Я не понимаю, чем мы заслужили такую
обворожительную книгу?" -- спрашивает Майкл Гофман и добавляет: "Ничем", --
ответил бы Бродский2.

Эпитеты "элегантно, проникновенно, глубоко" исчезают со страниц рецензий и
статей, как только речь заходит об английских переводах стихов Бродского.
Так, Питеру Портеру совсем не понравились стихи из сборника "Part of
Speech", он считает, что такие талантливые поэты-переводчики, как Энтони
Хект, Ричард Уилбур, Дерек Уолкот и Дэниэл Уэйсборт, слишком его
"одомашнили", перевели его то под Одена, то под Кавафиса, а то и просто
"под себя". Тем не менее стилистический вызов Бродского он принимает, как
бы догадываясь о виртуозности оригинала3. Но восемь лет спустя тот же Питер
Портер, оценивая третий английский сборник Бродского "То Urania",
усомнился: а заслужил ли Бродский Нобелевскую премию?4

Английский язык Бродского -- предмет постоянных разногласий: для одних
английский Бродский исключительно красноречив (Клайв Джеймс, Даглас Дан),
для других -- косноязычен (Джон Ле Карре), даже безграмотен. Кристофер Рид,
как в свое время наш поэт Юрий Колкер, с педантичностью школьного учителя
выписывает все "ошибки" Бродского в автопереводе "Я входил вместо дикого
зверя в клетку"5. Мистера Рида в Бродском раздражает все: пышность его
риторики, его антигероика, а главное -- его репутация великого поэта. По
мнению Рида, Бродскому 1988 года еще далеко до мастерства Набокова. Но, как
справедливо заметил Лев Лосев, мнения западных поэтов, "за исключением
Милоша, основательно скомпрометированы не-
 __________
 1 "Писатель в тени Одена". "The Independent", 23 октября 1987.
 2 "The Guardian", 3 октября 1986.
 3 "The Observer", 14 декабря 1980.
 4 "The Observer", 11 декабря 1988.
 5 Рецензия на сборник "То Urania". "London Review of Books", 8 декабря
1988.

87

знанием русской поэзии и языка, на котором пишет Бродский"1.

Оценить стихи Бродского в переводах, сравнив их с оригиналом, могли бы
слависты, но далеко не все из них его прочли. Зато есть в Англии несколько
замечательных профессоров неславистов, знающих русский язык: Генри Гиффорд,
профессор английской литературы Бристольского университета, автор
монографии о Пастернаке; Питер Франс, профессор французской литературы в
Эдинбурге и переводчик Айги, -- он же перевел на английский "Двадцать
сонетов к Марии Стюарт" (чему Иосиф сначала обрадовался, как ребенок, а уже
через день начал их пере-переводить); Джон Бейли, профессор английской
литературы в Оксфорде и муж Айрис Мердок. Все они весьма благожелательно
относятся к английским переводам как самого Бродского, так и его
переводчиков. По мнению Джона Бейли2, Оден и Бродский -- единственные из
великих поэтов их поколения, кого можно назвать по-настоящему
цивилизованными поэтами. Глубокая привязанность Бродского к Одену, считает
профессор Бейли, еще одна причина его непопулярности среди английских
поэтов. Никогда никто из английских критиков и поэтов не называл Одена
"самым большим умом Англии", никто из них не ставил его так высоко как
поэта, и вдруг является какой-то самоуверенный иностранец, говорящий с
акцентом по-английски, и заставляет их посмотреть на Одена другими глазами.
Стоит также упомянуть очень известного здесь писателя Д.М.Томаса,
переводчика Ахматовой и Пушкина; он взял два интервью у Бродского, одно
было передано по телевизору, другое опубликовано поэтом Крэйгом Рэйном в
журнале "Quarto"3. Д.М.Томас в своей рецензии на второй английский сборник
стихов Бродского "A Part of Speech"4 пишет: "Всякий, кто устал от чтения
добросовестно сделанных, умных городских стихов и утонченной иронии, или,
напротив, от стихов нечленораздельных; кто не имеет ни малейшего желания
открывать еще одну антологию "легких" стихов; или, листая литературные
журналы, готов
 __________
 1 "Поэтика Бродского", 1984, с. 7.
 2 "Poetry Review", 1981, с. 84.
 3 "Quarto", декабрь 1981, с. 911.
 4 "Poetry Review", 1981.

88

взвыть при виде еще одного отточенного, компетентного стихотворения, ничего
не добавляющего его душе; кто устал как от общих, так и от темных мест в
стихах, восстановит веру в поэзию, читая новый сборник Бродского". Алана
Дженкина, заместителя главного редактора "Литературного приложения к
"Таймс" (TLS), в котором регулярно печатались английские стихи и переводы
Бродского, привлекает в Бродском все: не всегда хорошо выбритое лицо в
веснушках, редеющие рыжие волосы, выразительный рот и огромные
бледно-голубые глаза; даже его "некорректность", как поэтическую (то, как
Бродский обращался с английским синтаксисом и с английской просодией), так
и "политическую" (его патриархально-галантное отношение к женщинам),
считает Дженкин, извиняла огромная любовь поэта к красоте всех трех
объектов, от него "пострадавших": к красоте языка, поэзии и женщин1. Мистер
Дженкин сам поэт, и посему он тонко чувствует, как язык живет в Бродском и
через Бродского. Как правило, "английского" Бродского хвалят за терпкий
юмор и христианскую тематику2, за остроумие высшего порядка3, за изобилие
афоризмов4 и техническую виртуозность. А упрекают за не всегда удачно
употребленные разговорные обороты и прозаизмы, за чуждую просодию и плоские
рифмы; метафорическую плотность его стихов они принимают за риторическую
пышность; даже его виртуозный синтаксис многим не по вкусу. По мнению Роя
Фишера, Бродский в одиночку пытался изменить вектор эволюции английской
поэзии, возвращая ей рифмы и классические метры. Благородный, заслуживающий
восхищения, но донкихотский акт, считает он?. Сам Бродский никогда не
претендовал на место на английском или американском Парнасе, даже став
поэтом-лауреатом США. На вопрос, как он оценивает английские переводы своих
стихов, Бродский обычно отвечал шуткой: "Отношения поэта с переводчиками
сводятся к трем типам. Первый -- вы ему доверяете, а он вас убивает; второй
-- вы ему не доверяете, и он вас убивает; и
 _____________
 1 "The Guardian", 2 февраля 1996.
 2 Стивен Спендер. "New Statesman", 14 декабря 1973.
 3 Майкл Шмидт. "New Statesman", 17 октября 1980.
 4 Тони Гулд. "New Society", 17 октября 1986.
 5 "Brodsky Through the Eyes of his Contemporaries", 1992.

89

третий, мазохистский -- вы ему говорите: "убей, убей меня!", и он вас
убивает". Позднее он начал переводить себя сам. Но в целом он считал, что
ему повезло с переводами, как с чужими, так и с собственными. Он повторял,
что у него нет амбиции стать англоязычным поэтом. Он говорил, что писал
стихи по-английски, чтобы, во-первых, "избавиться от лингвистического
комплекса" и, во-вторых, чтобы его друзья-поэты могли судить о его работе
не по переводам десятилетней давности, или, наконец, просто "в угоду
любимым теням" -- Одена, Роберта Лоуэлла, Стивена Спендера. Два языка
виделись Бродскому как два разных типа мировосприятия, и он нуждался в них
обоих: "...возникни сейчас ситуация, когда мне пришлось бы жить только с
одним языком, то ли с английским, то ли с русским, то это меня чрезвычайно,
мягко говоря, расстроило бы, если бы не свело с ума".

В этом разделе собраны беседы с несколькими известными англичанами, которые
приняли участие в судьбе Бродского в решающие моменты его жизни вне России.
Все они любезно согласились ответить на наши вопросы. Интервью эти
публикуются в сокращении.

----------------------------------------------------------------------------

Диана Абаева-Майерс. "Мы гуляли с ним по небесам..."

(Беседа с Исайей Берлином)

-- Перселл, "Дидона и Эней", Ахматова оказались некоторым образом
лейтмотивом вечера Иосифа Бродского. Как будто специально для вас. Между
тем так получилось совершенно случайно.

-- Я вам расскажу эту историю. Ахматова на меня рассердилась под конец,
потому что я женился: я не

______________
 Сэр Исайя Берлин (1909-1997) -- прославленный философ, профессор
Оксфордского университета, бывший президент Британской Академии наук,
известен в России не только своими многочисленными трудами о русских
мыслителях и левой интеллигенции, но и как человек-миф (к нему у Ахматовой
обращены стихотворения цикла "Шиповник цветет", он "гость из будущего", он
запечатлен в "Поэме без героя"). Неудивительно, что он был одним из первых,
с кем Бродский встретился по приезде в Лондон летом 1972 года (об этой
встрече Бродский рассказывает в пространном эссе "Isaiah Berlin at Eighty".
"The New York Review", August 17,1989, p. 444). Он был другом поэта Стивена
Спендера, в доме которого Бродский жил в июле 1972 года; знал лично поэта
Роберта Лоуэлла, у которого Бродский гостил в Кенте; принимал Бродского у
себя в Оксфорде, куда его привез Оден, занимавший там одно время почетный
пост профессора поэзии, и где Бродский восемнадцать лет спустя будет
облачен в докторскую мантию, до него полученную и Анной Ахматовой. Сэр
Исайя имел к этому событию непосредственное отношение. Он также был одним
из патронов созданного русской кафедрой Кильского университета Фонда
русских поэтов. -- Прим. В.Полухиной.

91

имел права этого делать. Она считала, что между ней и мной какой-то союз.
Было понятно, мы никогда друг друга больше не увидим, но все-таки наши
отношения святы, уникальны, и ни она, ни я больше ни на кого другого,
понимаете ли, не посмотрим. А я совершил невероятную вульгарность --
женился.

-- Это, действительно, был крайне вульгарный поступок.
 -- Конечно, вульгарный. Этим я ее до известной степени рассердил. Но эта
встреча изменила мою жизнь.
 -- В каком смысле?
 -- Этот вечер, огромный... Поэтесса, ее стихи... От существования, от
страдания, личности ее... Вся комбинация невероятной искренности и ума и
этой царственности... Во всем этом было что-то уникальное. Это вам Иосиф
мог и сам сказать.
 -- А в вас самом что-то изменилось? Взгляд на жизнь, перспектива?

-- Да, да, да... Я оказался лицом к лицу с особым человеком. Вся эта
трагическая сдержанность, поэзия, искусство, страдания. Советский Союз,
преследования... Всего этого я не понимал до того. Все на меня надвинулось,
каким-то образом комом на меня нашло все это... Я понял, что ее жизнь была
какая-то уникальная... И на меня невероятное впечатление произвели ее
гордость, героизм. Она была человек не добрый, не в этом дело. Очень умна,
очень царственна... Со мной она была... Понимаете ли, она же не видела
иностранца с 1916 года. И вот появляется у нее первый человек с Запада и
вполне, так сказать, нечаянно... Я ведь не знал, что ее встречу. Я ведь не
читал ни одной строки ее поэзии. Я не знал, что она жива... Для меня это
было имя из истории... И вдруг этот критик, как его зовут, Орлов, мне
сказал: "Ахматова"... Ах да, я его спрашивал, кто остался жив, кто умер во
время блокады... Он отвечал: тот жив, тот умер... нет, тот жив... Я сказал:
"Ну а Ахматова?" -- "Анна Андреевна? Она живет за углом. Хотите к ней
зайти?" Как будто он мне сказал, что Екатерина жива, Екатерина Великая. Я
сказал: "Конечно, конечно! Конечно, я бы хотел". Он сказал: "Да ради Бога".
А потом последовала вся эта комическая история с Рандольфом Черчиллем. Это
был скандал. Мне нужно было уйти оттуда, увести его... Я боялся, что он
поднимется по лестнице, войдет в квартиру -- было бы совсем ужасно. Он был
абсолютно пьян к тому же... Потом

92

пошли легенды. Черчилль вызывает аэроплан, чтобы Ахматову привезти в
Англию. Всякие, понимаете, легенды возникли из-за этого. Ну потом...
Единственно, чего я не помню: откуда я знал этот телефонный номер. Я ей
позвонил. Сказал, кто, страшно извинился за этот конфуз, катастрофу.
Спросил, можно ли зайти. Она сказала: "Я вас ожидаю ровно в девять". Она
была не одна, у нее была какая-то дама, ассириолог, ученица ее второго мужа
-- Шилейко. Потом, в конце концов, в полночь, по-моему, в половине
двенадцатого, дама ушла. Потом мы были наедине-. Она начала говорить о
себе, начала говорить о своей молодости, о своей поэзии, начала мне читать
стихи. Одно стихотворение за другим, одну поэму за другой. Я был в каком-то
невменяемом состоянии. Потом, в середине, зашел ее сын, зашел Гумилев...
Левушка его звали. И она сказала: "Послушайте, вы же наверное хотите
есть"... Вышла... Пришла с картошкой, с вареной картошкой. Страшно
извинялась, что ничего лучшего нет. Это меня тронуло -- картошка...
Единственная вещь: мне страшно хотелось выйти в уборную, но я не посмел.

-- Это забавно. С Иосифом тоже произошла подобная история, когда он приехал
впервые в Англию. Он, как вы знаете, в первую ночь остановился у Спендеров.
Я тогда жила под Лондоном, и мы договорились встретиться где-то в полдень
следующего дня на Трафальгарской площади. Он шел ко мне навстречу с
какой-то радостно-смущенной улыбкой на лице, а обнимаясь, проговорил:
"Прости, где здесь нужник?" Ближайший был в Национальной галерее, куда я
его и отвела. Он, как и вы, стеснялся и терпел почти сутки. В следующий
приезд, через год, он говорит: "Знаешь, я еще не был в Национальной
галерее, может, сходим ?" Я: "Между прочим, ты там уже побывал"... Помню,
нас, а его особенно, это жутко развеселило... Такая стеснительность --
русская черта. Значит, в вас это тоже из России.

-- Да, да, это русское. Я тогда остался до одиннадцати часов утра. Ушел,
как в чаду. Я у нее был еще раз в 1956 году. Я поехал домой нарочно через
Ленинград и Финляндию, чтобы зайти к ней, а не прямо аэропланом. Я был у
нее часа два, она читала мне вещи, которые мне посвятила, и так далее, и
потом я уехал. И больше у нас отношений не было... Потом она приезжала в
Оксфорд, потому что ей дали степень. Но так как я женился... Я с ней имел
разговор в 56-м году, когда я приехал со своей

93

женой. Мы знали двух послов -- английского и американского, -- и оба нас
пригласили, у нас был медовый месяц, более или менее. Пастернак мне сказал:
"Послушайте, Анна Андреевна тут, в Москве. Видеть она вас не может, потому
что ее