т. И что он серьезно рассчитывал
уговорить Хрущева подружиться с Америкой. Потому что Фрост конечно же
был республиканец -- не по партийной принадлежности, но по духу. Фросту
могло прийти в голову, что он повлияет на Хрущева. Но, полагаю,
ненадолго. Не говоря уж о том, что Фрост -- все, что угодно, но не
"крестьянский" поэт. Это всеобщая аберрация. То, что Анна Андреевна
Ахматова называла "народные чаяния".

[Волков:]
	Оден, который в молодости был политически весьма активен (и сочинял
то, что называется "ангажированной" поэзией), к концу жизни
пессимистически оценивал возможности влияния поэта на политические
события. Оден говорил: "Ничто из написанного мною против Гитлера не
уберегло от гибели ни одного еврея. Ничто из написанного мною не
приблизило конец войны ни на минуту". Фрост, напротив, до конца своих
дней твердо считал, что поэт может изменить что-то не только в реальной
жизни, но и в политике. Разумеется, он не имел в виду повседневные
политические решения. Он думал об идеях дальнего прицела. Может ли,
по-вашему, поэт влиять на политическое развитие общества?

[Бродский:]
	Может. В этом я с Фростом согласен. И согласен, что речь не идет о
моментальных изменениях. Влияние поэта простирается за пределы его, так
сказать, мирского срока. Поэт изменяет общество косвенным образом. Он
изменяет его язык, дикцию, он влияет на степень самосознания общества.
Как это происходит? Люди читают поэта, и, если труд поэта завершен
толковым образом, сделанное им начинает более или менее оседать в
людском сознании. У поэта перед обществом есть только одна обязанность,
а именно: писать хорошо. То есть обязанность эта -- по отношению к
языку. На самом деле, поэт -- слуга языка. Он и слуга языка, и
хранитель его, и двигатель. И когда сделанное поэтом принимается
людьми, то и получается, что они, в итоге, говорят на языке поэта, а не
государства. Например, сегодня итальянцы говорят на языке, который
большим обязан Данте, нежели всем этим гвельфам и гибеллинам, с ихними
программами.

[Волков:]
	Я согласен с вами. Так же и литературный русский язык: это, скорее,
язык Пушкина и Некрасова, нежели Бенкендорфа и Дубельта.

[Бродский:]
	В России ситуация еще более показательная, потому что там так велик
контраст между государственным языком -- и языком образованных людей.
Язык, которым пользуется государство, во многих отношениях -- не
русский. Это язык сильно онемеченный, загаженный жаргоном марксистских
трактатов начала века, полемики Ленина с Каутским и пр. Это жаргон
полемических социал-демократических программ, который внезапно оказался
языком людей, пришедших к власти. Трогательно было наблюдать, как
советская пресса пыталась этот язык русифицировать: "В деревне Большие
Васюки, што стоит по-над Волгой..." и так далее. Отсюда ясно, почему
литература в советском обществе выполняла такую примечательную роль. И
отсюда же -- все конфликты власти с литературой. Литератор пользуется
языком, не совпадающим с жаргоном центрального органа. И те, кто этим
центральным органом распоряжаются, начинают смотреть на человека,
владеющего другой лексикой, с предубеждением и подозрением, требуя
доказательств, что он не верблюд. У кого-то есть время и желание это
доказывать, а у кого-то и нет. Отсюда все последствия. Но сегодня
русский человек не говорит языком передовиц. Думаю, и не заговорит.
Советская власть торжествовала во всех областях, за исключением одной
-- речи.

[Волков:]
	Идеи Фроста о влиянии поэта любопытны еще и вот почему. Ведь он в
Россию приехал официально как бы по приглашению Александра
Твардовского. (Тоже, между прочим, возникает любопытная параллель:
Твардовский числился по рангу "крестьянских" поэтов, хотя давным-давно
никакого отношения к крестьянам не имел; он превратился в большого
литературного хозяина.) Нельзя отрицать, что Твардовский оказал
реальное влияние на Хрущева, а это, в свою очередь, сказалось на
судьбах России. Вспомним хотя бы о таком историческом рубеже, как
появление в "Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича".

[Бродский:]
	Быть может, это и так. Я отдаю должное энтузиазму и энергии,
которые Твардовский проявил для публикации "Одного дня". И я отдаю
должное тому эффекту, который появление "Одного дня" произвело. Но я
думаю, что возникновение свободомыслия в Советском Союзе, вообще
раскрепощение сознания ведет свое летосчисление вовсе не от "Одного дня
Ивана Денисовича".

[Волков:]
	А с чего же, по-вашему, все началось?

[Бродский:]
	Для моего поколения -- с Тарзана. Это было первое кино, в котором
мы увидели естественную жизнь. И длинные волосы. И этот замечательный
крик Тарзана, который стоял, как вы помните, над всеми русскими
городами. Мы бросились подражать Тарзану. Вот с чего все пошло. И с
этим государство боролось в гораздо большей степени, чем позднее с
Солженицыным.

[Волков:]
	О Твардовском-редакторе я частенько вспоминаю здесь, на Западе,
когда читаю произведения русских писателей-эмигрантов. Потому что всем
им нужен редактор.

[Бродский:]
	Что верно, то верно. Писатель, находящийся вне России, мгновенно
начинает ощущать себя женой Цезаря. Редакторские ножницы -- это
последнее, что он может допустить. О редактуре нет и речи. И совершенно
верно, нет такого писателя, которому редактор не был бы нужен. Особенно
крупным -- редактор необходим позарез. Всем без исключения. Что
касается Твардовского как редактора, то я один раз с ним столкнулся. То
есть это было не столкновение, а встреча, скорее. Последствия которой
были как нельзя более благоприятные. Кто-то, не помню кто, так устроил,
чтоб я пришел к нему в "Новый мир" и принес стихи. Мы с ним поговорили,
это была чрезвычайно короткая аудиенция -- минут пятнадцать от силы.
Очень похоже было на встречу в кабинете директора завода. Кстати,
Твардовский так и выглядел. А через некоторое время я получаю от него
конверт с моими стихами и его пометками на них. Все это сопровождалось
довольно цивильными соображениями Твардовского по поводу прочитанного.
Конечно, Твардовский был человек несчастный и загубленный. Но я не
думаю, что это система его загубила. Он сам себя загубил. Вообще
система вас угробить может только физически. Ежели система вас ломает
как индивидуума, это свидетельство вашей собственной хрупкости. И смысл
данной системы, может быть, именно в том, что она выявляет хрупкость
эту, сущность человека вообще, наиболее полным образом. Если, конечно,
она его не уничтожает физически.

[Волков:]
	Когда Фрост приехал в Россию, то встретился с Ахматовой. Что вам
Ахматова рассказывала об этой встрече?

[Бродский:]
	Она ее описывала с юмором. Вообще все получилось довольно комично.
Фрост попросил о встрече с Ахматовой потому, что знал, что оба они в
том году были выдвинуты кандидатами на Нобелевскую премию. Об этом
ведала, разумеется, и администрация Союза писателей. Когда возникла
идея встречи, то устроителям стало совершенно очевидно, что приглашать
Фроста к Ахматовой невозможно. Что скажет Фрост, увидев "будку"
Ахматовой? Эту конуру? И что скажет сопровождающая Фроста пресса?
Поэтому решено было устроить встречу на даче у академика Алексеева.
Анну Андреевну туда привезли. Там было столпотворение, полно идиотов
разных, стукачей и совписовской шпаны. Что часто одно и то же. Анна
Андреевна рассказывала:
	"Вот, с одной стороны сидит Фрост, увешанный, что называется, всеми
почестями, медалями и премиями, какие только возможны и мыслимы. А с
другой стороны сижу я, обвешанная всеми собаками, которые только
существуют. И разговор идет как ни в чем ни бывало. Пока он не
спрашивает меня: "А что, мадам, вы делаете с деревьями на своем
участке? Я, например, из своих деревьев делаю карандаши". Ну тут я уж
не выдержала и говорю: "Скажите мистеру Фросту, что если я срублю
дерево на своем участке, то мне придется заплатить государству штраф
шесть тысяч рублей".

[Волков:]
	А почему Ахматова говорила с Фростом через переводчика? Ведь она
знала английский.

[Бродский:]
	Начальство было бы сильно недовольно. Не говоря уже о том, что
английский Фроста -- это американский английский. И могло бы случиться
какое-нибудь недоразумение. Там был американский переводчик, который
потом написал обо всем этом книжку -- глупую (как, впрочем, и ее
автор). Это Френк Риф, единственное достоинство которого заключается в
том, что он -- отец актера, с успехом сыгравшего в кино роль Супермена.
Звучит замечательно -- "отец Супермена", не правда ли? Ну слависты, как
правило, не понимают либо того, либо другого, либо и того и другого.
Вообще поразительно, как много недалеких людей занималось Ахматовой и
Фростом...

[Волков:]
	Как получилось, что на встрече с Фростом Анна Андреевна прочла два
стихотворения ("Последняя роза" и "О своем я уже не заплачу..."), и оба
посвящены вам?

[Бродский:]
	Я не знаю. Думаю, это вышло случайно. Да и насчет второго
стихотворения я не уверен, что оно относится ко мне.

[Волков:]
	Анна Андреевна случайно вообще ничего не делала.

[Бродский:]
	Это правда. Быть может, дело в том, что стихи Фроста показал ей
первым я. И пытался накачать ее, какой это замечательный поэт. Но
скорее всего, стихи, читанные Анной Андреевной, были просто последние
по времени.

[Волков:]
	При встрече Фрост подарил Ахматовой книгу с надписью. В передаче
Чуковской, Анна Андреевна об этой книге впоследствии высказалась весьма
сдержанно: "Видно, знает природу". Что было в ее устах невеликой
похвалой.

[Бродский:]
	Я помню, когда я принес книжку Фроста, переведенную Сергеевым, она
отозвалась так: "Не понимаю этого поэта. Он все время рассуждает о том,
что можно купить, что можно продать. Что это за разговоры?" Еще она мне
говорила, показывая на фотографию Фроста: "Прадедушка, переходящий в
прабабушку".

[Волков:]
	Очень точно подмечено.

[Бродский:]
	Но конечно, Ахматова понимала, с кем говорит. Как и Фрост, я
полагаю, понимал, с кем имеет дело.

[Волков:]
	Кстати, Нобелевскую премию в тот год получил Стейнбек.

[Бродский:]
	Что ж, неплохой писатель. Впрочем, это неважно.

[Волков:]
	Цветаева и Оден тоже остались без Нобелевской премии. А Одену так
хотелось ее получить.

[Бродский:]
	Откуда у вас эти сведения? Могу сказать одно -- он хотел этого
меньше, чем Пастернак. Это я точно знаю.

[Волков:]
	Когда вы рассказываете американским студентам о Фросте, какова их
реакция? Считается, что здесь Фроста знают все. Его постоянно цитируют,
как в свое время в советских школах и вузах -- Маяковского.

[Бродский:]
	Ну не очень-то его и цитируют. Хотя, конечно, Фрост -- национальный
поэт. И оттого стихи Фроста американская молодежь воспринимает с
колоссальным предубеждением. Им всегда говорили, что Фрост -- поэт
сельской жизни, пасторалист такой...

[Волков:]
	Хрестоматийная фигура...

[Бродский:]
	Да, образцовый американец. Тогда вы им показываете, что
действительно, Фрост -- американец. Только совсем в ином роде, чем они
предполагали. Что Фрост -- не хрестоматийный поэт, а явление куда более
глубокое и пугающее. Что это и есть подлинно трагическое аутентичное
американское сознание, которое маскирует себя уравновешенной речью,
обстоятельностью, прячется за обыденностью описываемых явлений. И когда
студенты это понимают, то приходят в состояние полного неистовства.

___
			Глава 6. Преследования. Высылка на Запад: осень 1981 -- лето 1983

[Волков:]
	Процесс Бродского стал крупным событием в духовной жизни России
шестидесятых годов. В вашу защиту выступили многие крупные фигуры
русской культуры. Конечно, Ахматова, к кругу которой вы в тот период
принадлежали. Но также Чуковский, Паустовский, Маршак. Некоторые из
властителей дум того периода отказались быть вовлеченными в это дело.
Рассказывают, что Солженицын, когда к нему обратились за поддержкой,
ответил, что не будет вмешиваться, поскольку ни одному русскому
писателю преследования еще не повредили. Меня особо интересует позиция
Шостаковича в этом деле, поскольку я его знал, общался с ним -- правда,
более тесно позднее, когда мы вместе работали над его мемуарами.
Шостакович подписывал заявления или письма к властям в вашу защиту?

[Бродский:]
	Вы знаете, я понятия не имею, что именно Шостакович подписывал и
чего он не подписывал. Но, безусловно, он выступал в мою защиту
довольно активным образом. Не знаю точно, сколько раз и в какой форме.
Но это было именно так.

[Волков:]
	Помню, еще в Москве Найман рассказывал мне о своем визите к
Шостаковичу в связи с вашим делом. Его к Шостаковичу привела Ахматова.
Первый же вопрос Шостаковича был: "Он что, с иностранцами встречался?"
И когда этот факт был подтвержден Найманом, то Шостакович сильно
приуныл. То есть для него в тот период несанкционированное властями
общение с иностранцами было серьезным нарушением "правил игры". Позднее
взгляды его изменились. Но в тот момент Шостакович в подобной ситуации
исходил из "презумпции виновности".

[Бродский:]
	Ну Господи! Что мы будем теперь обсуждать эти категории -- из чего
Шостакович исходил или не исходил. Это все абсолютный вздор. Беда
положения нравов в Отечестве заключается именно в том, что мы начинаем
бесконечно анализировать все эти нюансы добродетели или, наоборот,
подлости. Все должно быть "или -- или". Или -- "да", или -- "нет". Я
понимаю, что нужно учитывать обстоятельства. И так далее, и тому
подобное. Но все это абсолютная ерунда, потому что когда начинаешь
учитывать обстоятельства, тогда уже вообще поздно говорить о
добродетели. И самое время говорить о подлости.

[Волков:]
	Это -- максималистская позиция.

[Бродский:]
	На мой взгляд, индивидуум должен игнорировать обстоятельства. Он
должен исходить из более или менее вневременных категорий. А когда
начинаешь редактировать -- в соответствии с тем, что сегодня дозволено
или недозволено,-- свою этику, свою мораль, то это уже катастрофа.

[Волков:]
	Вы исходите из жестко детерминированной схемы развития событий, при
которой одно с неумолимой последовательностью вытекает из другого. А
человек редко развивается по таким законам. Его становление гораздо
более хаотично.

[Бродский:]
	Разве нас не учили этому всю жизнь -- что все развивается в
логической последовательности?

[Волков:]
	Формально -- да. А фактически -- история, которую нам преподавали,
была настолько испещрена черными дырами, что теряла всякую логическую,
не говоря уж о фактической, последовательность. Для меня одним из
доказательств этого был такой простой факт: в советских библиотеках
простому читателю уже в конце шестидесятых годов не выдавали советские
же газеты, изданные до 1964 года, то есть до падения Хрущева. То есть
нельзя было получить газету "Правда" пятилетней давности! Настолько за
этот период изменилась официальная позиция!

[Бродский:]
	Это очень интересно, но подтверждает мою точку зрения. Ведь
менялось-то это все именно благодаря последовательности властей. Как
результат их последовательности.

[Волков:]
	Из-за этого время от времени могли возникать смешные ситуации.
Помню, я заказал в госфотоархиве энное количество фотографий
Шостаковича разных лет. Заплатил за них заранее, как полагается. А
выдавала мне их специальная такая дама, у которой только что погоны не
просвечивали сквозь костюм. И она, естественно, каждый снимок, перед
тем как мне его вручить, проверяла. Так вот, те фотографии, на которых
Шостакович был запечатлен с Хрущевым, она мне не выдавала, а
зафигачивала в мусорную корзину -- раз! два! три! И даже не утруждала
себя объяснениями. Я и так, без лишних объяснений, обязан был понять,
что рядом с Хрущевым Шостаковичу стоять не положено. Потому что в то
время Хрущев был персоной нон грата.

[Бродский:]
	Вот ведь как получается: Шостакович с Хрущевым -- уже нельзя.
Шостакович со Сталиным -- еще нельзя, Шостакович с Лениным -- вообще
нельзя. И я думаю, что это даже к лучшему. Во всяком случае -- для
Шостаковича.

[Волков:]
	Ну с Шостаковичем -- это вопрос сложный...

[Бродский:]
	Чего сложный? Чего сложный? Он мог вполне без всего этого обойтись,
грубо говоря.

[Волков:]
	Грубо говоря -- да. Но можно попробовать и не так грубо. Ведь
творчество Шостаковича привлекло внимание властей чуть ли не с самого
начала. А времена тогда были совсем не вегетарианские. И жизнь свою
можно было потерять запросто. А личное знакомство с вождями могло
послужить, по крайней мере на время, какой-то охранной грамотой. И
потом, Шостакович ведь не просто свою жизнь спасал. Он также спасал
свое дарование, свое творчество. Хотя и я до сих пор не могу понять
одного его поступка -- когда он в 1973 году подписал одно из
антисахаровских писем, публиковавшихся тогда в "Правде". Мне
рассказывали, что жена его потом звонила в руководящие инстанции и
предупреждала, чтобы больше Шостаковичу писем на подпись не носили,
потому что он может умереть от разрыва сердца! Зачем же он для начала и
подписывал? В тот период никакого особенного ущерба власти ему нанести
уж не могли.

[Бродский:]
	Во всем этом есть свой способ, свой метод. Потому что та
катастрофа, о которой мы говорили, носит именно вот такой характер. Она
разрушает личность. Она превращает личность в развалины: крыши уже нет,
а печка, к примеру, все еще стоит.

[Волков:]
	Вас власти, насколько я знаю, тоже пытались одомашнить, играли с
вами в кошки-мышки. Кажется, даже предлагали опубликоваться в журнале
"Юность"?

[Бродский:]
	Совершенно верно.

[Волков:]
	Когда это было?

[Бродский:]
	Когда я только освободился, интеллигентные люди меня всячески, что
называется, на щите носили. И Евтушенко выразил готовность
поспособствовать моей публикации в "Юности", что в тот момент давало
поэту как бы "зеленую улицу". Евтушенко попросил, чтобы я принес ему
стихи. И я принес стихотворений пятнадцать-двадцать, из которых он в
итоге выбрал, по-моему, шесть или семь. Но поскольку я находился в это
время в Ленинграде, то не знал, какие именно. Вдруг звонит мне из
Москвы заведующий отделом поэзии "Юности" -- как же его звали? А, черт
с ним! Это неважно, потому что все равно пришлось бы сказать о нем, что
подонок. Так зачем же человека по фамилии называть... Ну, вот: звонит
он и говорит, что, дескать, Женя Евтушенко выбрал для них шесть
стихотворений. И перечисляет их. А я ему в ответ говорю: "Вы знаете,
это все очень мило, но меня эта подборка не устраивает, потому что уж
больно "овца" получается". И попросил вставить его хотя бы еще одно
стихотворение -- как сейчас помню, это было "Пророчество". Он чего-то
там заверещал -- дескать, мы не можем, это выбор Евгения
Александровича. Я говорю: "Ну это же мои стихи, а не Евгения
Александровича!" Но он уперся. Тогда я говорю: "А идите вы с Евгением
Александровичем... по такому-то адресу". Тем дело и кончилось.

[Волков:]
	Несколько ваших стихотворений все же появилось в двух ленинградских
альманахах. И кажется, даже шел разговор о первой книге ваших стихов?
Первой в Отечестве, поскольку на Западе к этому времени у вас уже вышли
книги -- и по-русски, и в переводах...

[Бродский:]
	Да, и в этом случае власти действовали тоньше и занятней. Вдруг
"Совпис" в Ленинграде изъявил готовность напечатать мою книжку. Чему я
сильно порадовался. Хотя, с другой стороны, у меня были на этот счет и
какие-то собственные соображения...

[Волков:]
	Какие же?

[Бродский:]
	Что, в общем, стихи-то не очень хорошие. Ну они попросили меня
представить им "манускрипт". И я, отобравши кое-какие стихи, им этот
самый "манускрипт" представил. Они его одобрили, выкинув какие-то два
или три стихотворения. Но в общем все шло совершенно прекрасным
образом: назначили мне какого-то редактора, работа шла, никаких
волнений. Опять-таки -- забыл фамилию редактора. И главного редактора
фамилию забыл, и директора издательства. Ну это неважно. Вдруг они мне
звонят: "Иосиф Александрович, приходите тогда-то и тогда-то, мы
заключим с вами договор". И я не то чтобы воодушевился, поскольку не
очень-то во все э