ила самоубийством, как известно, в Александрии, поднеся к груди
змею. И там в конце описывается, как подкрадывается поезд "к
единственному соску столицы", что есть Капитолий.
	Посвящение Карлу возникло оттого, что возле Александрии -- Bethesda,
где Карл лежал в больнице *(21). В то время я в Вашингтон чаще всего
ездил -- его навещать.

___
			[Вид с Холма]

	"За два года, прожитых здесь" -- это номинально: 91-й и 92-й годы.
Лауреатский год *(22) -- один, но по календарю были два года.

___
			О Соединенных Штатах в целом

	То, что Америка для меня началась не с большого города, а с провинции,
с Анн Арбора -- это мне колоссально повезло.
	Начать хотя бы с английского языка. Если вы понимаете Midwestern accent
*(23), то понимаете всЈ. Это -- фокус, в котором все акценты сходятся.
	Кроме того, вы попадаете в известную изоляцию. Вы находитесь в
провинции, хотя для меня здесь провинции почти нигде нет: постольку,
поскольку существуют библиотека и cigarette machine *(24), то
присутствует цивилизация. Я поселился на Marlboro Street, в коттедже.
Снял себе такой большой дом, предполагая, что родителей отпустят, и
чтобы для них было место. Это была, как выяснилось, иллюзия *(25).
	Marlboro Street тихая улица, состоящая из таких коттеджей. И рядом со
мной в беленьком домике жила соседка, лет 50-60, совершенно одна. Она
где-то, видимо, работала, возвращалась часов в пять или в шесть домой,
загоняла свой автомобиль в гараж, опускала шторную дверь, направлялась
в дом, и там загорался телевизор. Раза два в месяц к ней приезжала дочь
с мужем, или это был сын с женой. Такая нормальная жизнь, да? Однажды я
в кухне мыл посуду, у окна. Она приехала, поставила автомобиль в гараж,
опустила белую дверь и стояла минут пять, или больше, глядя на эту
белую дверь. И это мне понравилось, потому что это и есть правда жизни.
Когда ты никому не нужен и стоишь, ничего не соображая, и смотришь на
белую дверь гаража. Вот это и есть правда. Нам все пытаются доказать,
что мы -- центр существования, что о нас кто-то думает, что мы в
каком-то кино в главной роли. Ничего подобного.
	И вот этим мне Штаты колоссально нравятся. Здесь человек узнает себе
цену, уровень возможности -- номинал, да, номинал.
	Я как-то водил знакомую из Англии по Нью-Йорку. И она сказала: "Чем
замечательно все это -- тем, что сообщает тебе твой подлинный размер".
А поскольку она высокого роста, это прозвучало еще более убедительно.
	Ты сам в чистом виде -- этим мне здешние места и дороги. Все наше
отечественное воспитание и существование зиждится на ощущении
коммунальности. Я имею в виду не коммунальную квартиру, а приятеля,
которому расскажешь и он поможет, и так далее. Все занимаются твоими
делами, все к тебе лезут в душу, и ты лезешь ко всем в душу. Ощущение
такое, что мы все связаны. Это неправда. Это -- просто делать нечего --
то ли физически, то ли психически. А чувство изоляции дает иной
комплекс, ну примерно вот этот: "Против Бога на земле жил старик в
одном селе".
	Если б я попал сразу в Нью-Йорк, было бы по-другому. В Нью-Йорке
все-таки ажиотаж. Хотя и здесь, конечно, -- ну, эти знаменитые
разговоры об одиночестве человека в большом городе. Это все так, но он
одинок оттого, что существуют внешние раздражители, которые обещают
удовольствия, но доставляют удовольствия другим, а не тебе.
	В провинции -- если называть это провинцией -- этого ощущения нет, ты
там просто один в чистом виде. Действительно, один на земле, и это
замечательно, потому что это правда.

___
			[Мексиканский дивертисмент]

	Эти стихи посвящены Октавио Пасу *(26) -- в английском варианте
посвящение, по-моему, стоит. Мы познакомились в 72-м или в 73-м в
Кембридже, он там преподавал, а я гостил у своего приятеля. Мы довольно
сильно подружились, хотя разница у нас в возрасте значительная.
	И Пас меня пригласил в 75-м году в Мексику на дискуссию, обсуждать
культурное прошлое и так далее и так далее.
	Все было устроено с большим размахом, этим занималось мексиканское
телевидение. Я приехал с приятельницей, и нам почему-то дали двух
шоферов. Вспоминаю разные обстоятельства, которые не вошли в стихи.
	Начать с прилета. Я ожидал увидеть что-то вроде нашей среднеазиатской
республики. И точно -- было очень похоже. Когда самолет пошел на
посадку, на склоне холма я увидал выложенную камнем или чем еще
огромную надпись: "Viva Eccevaria!" Это тогдашний президент --
Эччеварриа. Ну, это понятно, это узнаваемо.
	Когда мы приезжали на телевидение, то проходили несколько ступеней
контроля. Три или четыре раза, пока добрались до студии, вооруженные
солдаты проверяли наши документы. Тогда в Латинской Америке было
довольно опасное время, в Мексике, в частности. И мне пришло в голову,
что непонятно: то ли эти войска охраняют телевидение, то ли только что
его захватили. Что примерно одно и то же.
	Потом я поехал в Гуернаваку, где Октавио жил, и провел день или два в
обществе его и его жены. Еще были там замечательный поэт,
предшественник мой в Вашингтоне в качестве поэта-лауреата, Марк Стрэнд
*(27), и ныне покойная Элизабет Бишоп *(28) -- крупнейшее, по-моему,
явление в американской поэзии XX века. Она меня всЈ про Анну Андреевну
Ахматову расспрашивала.
	А после я со своей приятельницей отправился путешествовать. Мы поехали
в Юкатан. Это прекрасные места -- и совершенно не Эйзенштейн.
Феноменальная нищета и феноменальная по элементарной своей силе
природа. Несколько раз меня там чуть не застрелили. Один раз --
federales, правительственные войска, а другой раз в Виллаэрмоза, где
главный перевалочный пункт наркотиков из Гватемалы. Два американца,
которых я подобрал по пути, были в поисках наркотиков, и мы куда-то с
ними не туда заехали. И третий раз в нас стреляли под Меридой. Была
жуткая ночь, я заблудился на дороге в чудовищный ливень. Ливни там --
нечто совершенно специфическое: как бы гигантское мокрое одеяло лежит у
тебя на ветровом стекле, ничего не видно, никакие дворники не помогают.
И мы опаздываем на самолет. Я остановился у какой-то казармы, открыл
окно, что-то крикнул, и сразу -- клацает затвор. Я нажал на газ, и они
стали палить вслед. Они все были очень нервные в 75-м году *(29).
	Предпоследнее стихотворение в цикле -- "К Евгению" -- это, конечно,
Женьке Рейну *(30), такое письмецо.
	Что я хотел бы сказать про этот цикл -- он настоен на разных
поэтических размерах, испанских. Все части-связки, написанные
четырехстопником, это фольклорный стих, испанский романсеро.
Стихотворение "Мерида", которое мне больше других нравится, чисто
строфически, повторяет ритм одного из самых моих любимых стихотворений
на свете -- Хорхе Манрике, плач по отцу *(31). Замечательные стихи, XV
или XVI век. Еще одно стихотворение -- "1867" -- воспроизводит ритм
танго. Есть еще пятистопный ямб. Тогда мне весь этот "Мексиканский
дивертисмент" нравился сильно. Давно это было.

___
			[Темза в Челси]

	Описание Лондона, более или менее подробное. Это стихотворение для меня
достаточно важное; то есть ничего важного, разумеется, нет, но именно с
него начинается отход от стандартной, что называется, железной метрики.
Здесь я начинаю немножко разваливать размер. Это, как ни странно,
продиктовано не английской поэтической традицией, но французской. Я
помню, что принялся читать антологию французской поэзии, и мне
показалось, что можно повернуть дикцию больше к силлабике, усилить
силлабический элемент. Так случилось, что это были стихи про Лондон.

___
			[В Англии]

	Говорить об особом отношении к Англии как к родине английского языка --
все равно что спрашивать, есть ли у меня особое отношение к России как
к родине русского языка. Конечно, я Англию не так хорошо знаю, только
какие-то ее части. Но эта страна для меня чрезвычайно-чрезвычайно
дорога. Прежде всего, из-за языка. Из-за истории. И -- из-за одной
определенной вещи: духа индивидуальной ответственности, который
отразился и в языке, и в истории. Дух, совершенно противоположный
отечественному мироощущению.
	Наверное, 76-й год. С этим у меня связаны сильные ощущения. Так
складывались обстоятельства, что года два я писать стихи не мог. Ну, и
отсюда всякие, понятные в нашей профессии фанаберии: что ты сходишь с
ума и так далее. Ничего особенного не происходило, никаких
экзистенциальных катастроф, но ощущение субъективное возникало -- что
я, ну, по-английски, broken *(32). И летом я был в Брайтоне -- как
всегда, сбегаешь из Штатов, потому что чрезвычайно жарко. Там принялся
писать эти стихи и понял, что прихожу в себя. Это как бы восстановление
равновесия. Достаточно важный момент.
	Название отдельных частей -- это все места, где я жил, за исключением
Йорка, где просто был. В Ист Финчли, на севере Лондона, в то время жили
Диана и Алан Майерс *(33), которым все это посвящено. Аббатство в "Трех
рыцарях" -- собирательный образ, но впечатления -- от Pembroke Rotunda
*(34) в лондонском Сити. "Йорк" посвящен Одену *(35), потому что он там
родился.

___
			[Прилив]

	Местечко Анструтер *(36), на северо-востоке Шотландии, возле
Сент-Эндрюса, на заливчике. Я там оказался в 81-м году, если не
ошибаюсь.
	Перед этим я прожил полгода в Американской академии в Риме, в июне срок
кончился, и надо было удирать, потому что становилось чудовищно жарко.
В Шотландии у меня были знакомые, а у их дядюшки ферма недалеко от
этого самого Анструтера. Там я и прожил месяц в полном одиночестве, о
чем и идет речь. И то, что "в северной части мира я отыскал приют" --
это без иносказаний, буквально. Как говорит в таких случаях Милош
*(37), "strictly authentic" *(38).

___
			[В городке, из которого смерть...]

	Точно могу сказать -- 73-й год. Поездка в Германию, в Мюнхен, потому
что еще когда жил в отечестве, меня в мое отсутствие выбрали в
Баварскую академию des Schoene Kunst *(39). Членом Баварской академии
был в свое время Шикльгрубер. Вообще у меня отношение к Германии
довольно однозначное, окрашенное войной в сильной степени.
	Но вот я там оказался, и имел место роман с девицей, которую я знал еще
с Вены. Все это примерно и описано -- в частности, венский стул.

___
			[Роттердамский дневник]

	Poetry International *(40) -- есть такой международный фестиваль
поэзии, ежегодный. Местоимение "мы" в стихотворении -- участники
фестиваля в июле 73-го года.
	Как известно, город несколько дней бомбила гитлеровская авиация, после
чего Голландия капитулировала. Там один из самых моих любимых
памятников -- жертвам бомбардировки работы Цадкина. И потом, это родина
Эразма, первого, по-моему, наиболее ответственного антисемита в
европейской истории. В общем, я исполнился всяких чувств, гуляя там, и
написал эти стишки. Я показал их своему голландскому приятелю, который
понимает по-русски, и он засмеялся: оказывается, помимо трагедии, там
был и другой момент. Голландцы говорили, что Роттердама не жалко,
потому что это был самый уродливый город страны, и даже хорошо, что его
разбомбили.
	Сейчас-то там опять уродство -- коробки-коробки-коробки. И заметьте,
эту мою мысль о том, что у Корбюзье есть общее с Люфтваффе *(41),
выраженную в 73-м году, почти через двадцать лет стал высказывать принц
Чарльз, критикуя современных архитекторов. Он так и выразился: это хуже
Люфтваффе. Они были замечательные люди -- Корбюзье, Гропиус и другие,
но наваляли много. Особенно все это заметно, когда приезжаешь в
Роттердам из Амстердама или Лейдена.

___
			[Голландия есть плоская страна...]

	В сентябре 93-го года я провел неделю в Амстердаме и там написал это
стихотворение, хотя первые две строчки были уже раньше. С одной
стороны, это -- пейзаж, с другой -- автопортрет.
	Безусловно, у меня есть особое отношение к Голландии. Я хорошо помню,
как в первый раз оказался в Амстердаме -- довольно сильное впечатление.
	Знаете, когда впервые попадаешь куда-то за границу, все кажется
диковатым, странным, и ты немного боишься завернуть за угол, потому что
не очень-то знаешь, что там может произойти. Когда я покинул отечество,
у меня это чувство пропало быстро, но я его помню -- по крайней мере, в
Австрии, в Вене *(42), оно присутствовало. Оно присутствовало до
перемещения в Штаты, где от этого сразу избавляешься: здесь иной
ландшафт, другая жизнь, все совершенно иное. В то время как в Европе,
где организация городского пространства примерно знакомая, была
некоторая настороженность.
	Но Амстердам -- выяснилось, что я его знаю, потому что провел много лет
в Новой Голландии *(43). В Голландии сами ноги знают, куда идут, и даже
в помещении ты приблизительно представляешь, как все будет
распланировано. Ты попадаешь в известную тебе идиоматику. Это родной
город -- откуда же Петр все взял?
	В свою очередь, у тебя в голове и совсем другая мысль, об Америке --
что Нью-Йорк это бывший Новый Амстердам. А теперь разница между ними в
том, что в Нью-Йорке роль амстердамских каналов выполняют небоскребы,
особенно сделанные из стекла. Зеркальная плоскость, вытянутая вверх. То
есть птичка, летая среди всего этого, вполне может сойти с ума.
	Голландская плоская поверхность -- у меня к такой привязанность с
детства. Не говоря о том, что мне сейчас передвигаться легче по
горизонтали, из-за возраста и всяких болячек.
	Помню, первый раз пришел в Рийксмузеум *(44). Смотришь картины, и две
вещи бросаются в глаза. Первое: Рембрандт -- наименее голландский
художник. Дело в том, что, начиная даже с Луки Лейденского, в
голландской живописи -- колоссально много иронии и сарказма: везде
кто-нибудь подмигивает. Да, само собой, конкретность большая. Но и
обязательно кто-то корчит рожи и делает нечто неподобающее, не имеющее
отношения к сюжету. Есть, конечно, художники, которые только этим и
занимаются -- ага, например, ван Остаде. Но и у остальных такое
непременно есть. Рембрандт поэтому производит впечатление человека
серьезного, мрачноватого. Вот та голландскость, о которой я говорю, у
него прорезается только в "Ночном дозоре", где карлики присутствуют в
качестве такого сюрреалистического элемента. Вообще, когда смотришь на
всех голландцев, понятно, откуда Брейгель и Босх: та же тенденция,
доведенная до.
	Второе, на что обращаешь внимание, глядя уже на пейзажи с заливчиками и
мачтовыми кораблями, на интерьеры соборов... Я еще в Эрмитаже --
замечательная у нас коллекция голландцев -- удивлялся, почему так много
церковных интерьеров: не особенно ведь и интересно. Потом понял, что
все это -- тоска по вертикальной линии. Ну да, комплекс
неполноценности, и без Фрейда тут не обошлось. Но попросту -- желание
вертикали, ибо в реальности этого не дано. Мачта и соборная колонна как
бы заменяют Альпы.
	Еще о Голландии могу добавить, в виде иллюстрации в прыжкам судьбы, что
меня как-то пригласил университет города Лейдена прочесть Хейзинговскую
*(45) лекцию, об истории. Происходило это в Лейденском соборе, что было
чем-то с ума сводящим, поскольку читать надо с кафедры. Вот именно, как
проповедь. Видишь далеко внизу море голов. Конечно, сейчас в соборах
устраиваются концерты рок-музыки и так далее, но мне было колоссально
неловко, и я начал лекцию -- называлась "Профиль Клио" -- с просьбы к
Всемогущему простить меня за все это дело.
	Голландия -- замечательная страна, и я думаю, там можно было бы жить.
Если б 21 год тому назад, когда я покинул пределы возлюбленного
отечества, у меня хватило бы ума, или воображения, или знания, чтобы
осесть там, я был бы, наверное, более уравновешенным и, может быть,
более здоровым человеком. Хотя никакой гарантии нет, все одни догадки.

___
			[Пейзаж с наводнением...]

	Это немножко менее очевидно голландское стихотворение, но написано в
Голландии, в то же время, и тоже, в известной степени -- автопортрет.

___
			[Двадцать сонетов к Марии Стюарт]

	Не помню точно, в каком именно ресторане мы были -- Вероника Шильц
*(46) и я. Это был мой первый или второй приезд в Париж, который я не
очень-то знал. И мы вечером, гуляя, действительно, дошли до
Люксембургского сада. Там я и увидел Марию Стюарт. На следующий день
пришел еще раз. И, как это случается со многими иностранцами,
Люксембургский сад стал для меня этаким своим местом. Узнавание: Летний
сад, Люксембургский сад. И решетка немножко похожа. После я в
окрестностях несколько раз живал -- на Пляс Одеон, возле театра
"Одеон". Стихи эти начал писать в Париже, а дописывал в Анн Арборе.
	Это, в самом деле, единственное сочинение о Франции. У меня к ней
сложное, скорее неприязненное отношение. Франция -- страна культуры, по
существу, сугубо декоративной. Французская культура отвечает на вопрос
не "Во имя чего жить?", но "Как жить?". За исключением Паскаля и
Пруста. И Бодлера. И, и, и. Из исключений можно составить правило. В
общем, это не столько наружность, которая обманывает, сколько обман
ради наружности. Вот вы идете в Париже по улице или там по набережной
-- замечательные дома, подъезды, кафе, цветы: все отвечает немецкому
слову "gemuetlich"-- "уютно". Все как бы зовет тебя: зайди -- и тебе
будет хорошо. Но не тут-то было -- да и зайти не приходит в голову.
	Есть замечательные части Франции -- Бретань, например. Но там это из-за
моря. Или на юге, около Тулона, около Марселя. Из-за того же самого.
	Но вообще во Франции, если ты не местный, чрезвычайно трудно
внедриться. Если вы говорите по-французски с еле заметным акцентом,
ваше дело труба, потому что на вас будут смотреть как на чучмека. Вот у
них такой комплекс, может быть, даже оправданный. Отчасти то же самое в
Англии -- в обеих этих странах человек классифицируется именно по
акценту. Если вы, например, с севера или из какого-нибудь промышленного
района, ваше продвижение в обществе этим предопределено. Что на меня
производит не очень приятное впечатление.
	Да, действительно, может быть, у меня не случайно единственное
французское сочинение -- с британской королевой.
	Но для меня этот цикл примечателен более всего вариациями сонетной
формы, и это, конечно же, hommage *(47) Иоахиму дю Белле *(48), без
которого и сонет и вообще все мы не знаю, где бы и были. Возможно даже,
что Франция для меня -- реальность слишком литературная, чтобы стать
еще и буквальной. Возможно, что человек моего рода занятий из Франции
как бы уже уехал.

___
			[Открытка из Лиссабона]

	Я туда ездил на конференцию в 88-м году *(49). Это опять-таки strictly
authentic. Дело в том, что Лиссабон -- город с самой большой, быть
может, плотностью городской скульптуры на квадратный метр.
Стихотворение начинается с подлинной детали. Я помню, что шел по улице
и вдруг увидел памятник неучастию Португалии в какой-то войне, то ли
14-го года, то ли в последней. Ну, и отсюда все началось.
	Но вообще Лиссабон -- ужасно красивый город. Похож, по какому-то
ощущению, на Красную Пресню, но есть места -- чистый кинематограф. Ну,
а рядом районы с диким уровнем преступности, где у вас что-то выдирают,
срезают и так далее. Там даже как-то легче заблудиться и стать жертвой,
потому что язык непохожий и трудоемкий, хотя все, как выясняется на
шестой или седьмой день, говорят прилично по-английски.
	Там я познакомился с президентом -- Суарес, то есть Соареш. Все
довольно смешно: тебя встречает у входа морской офицер и ведет по
великолепному дворцу, в котором все совершенно пусто. Только огромные
зеркала и грандиозные одинокие люстры. Тоже кинематограф -- вот-вот,
именно помесь Бунюэля с Бергманом.

___
			[Пристань Фагердала]

	Мы с женой были летом *(50) в Швеции. Снимали домик на островке в
архипелаге *(51). Иногда ездили на машине с острова на остров, там мосты
есть. И картинка в "Пристани Фагердала" -- квинтэссенция того, что там
видишь. Маленькая такая бухточка в проливе между островами. Почему я
написал "Пристань Фагердала"? Потому что я и Мария *(52) это видели
вместе, и мне захотелось написать эти восемь строчек.

___
			[Облака]

	Написано в Стокгольме. Летом там прохладно, экологическая ниша, нет
чудовищной жары американской, от которой всегда сбегаешь. Я жил в
маленькой