. Лес как
источник смерти или синоним жизни. Все это не просто прочувствовано.
Это взгляд на природу культурного человека. Только высококультурный
человек может придать такую смысловую нагрузку этой декорации: лес,
изгородь, дрова... В европейских литературах подобный экзистенциальный
ужас в описании природы отсутствует начисто. Надо признать, что в
известном смысле Фрост был конечно же ограниченным человеком, его
интересовали определенные вещи, скажем, лес. И тот ужас, который
источает лес, он ощущал как никто. Более глубокую интерпретацию этого
лесного абсурда дать нельзя. Но, например, про траву ему уже в голову
ничего подобного не приходило. Вообще это очень интересная тема -- что
Фрост для своей метафорики отбирал в природе, а от чего отказывался.

[Волков:]
	Вы решительно отвергли параллель между Фростом и Клюевым, вкупе с
другими русскими крестьянскими поэтами. Почему?

[Бродский:]
	В Клюеве очень силен гражданский элемент: "Есть в Ленине керженский
дух..." У него, как и у всякого русского человека, постоянно ощущаешь
стремление произнести приговор миру. Да и лиризм, музыкальность стиха у
Клюева совершенно иные. Это лиризм секты. По-моему, почти все русские
поэты (вне зависимости от того, верующие они или нет) злоупотребляют
церковной терминологией. В стихах постоянно возникает ситуация: я и
Бог. Что, на мой взгляд, прежде всего нескромно. Потому что подобный
расклад как бы предполагает, что Бог обо мне тоже должен знать, читать
мои стихи и прочее. Состоять в переписке. Между прочим, сказанное в
большой степени относится к молодым русским поэтам. Нет стихотворения,
где автор не бил бы поклонов. Ну совершенно расшибают лоб. Само по себе
возрождение религиозного сознания можно только приветствовать. Но у
литературы есть свои законы. И с литературной точки зрения подобные
короткие отношения с Господом выглядят моветоном. Возникает
религиозно-литературная инфляция.

[Волков:]
	Игорь Стравинский настаивал: писать музыку в религиозных формах --
мессы, всенощные и прочее -- может только верующий. Причем верующий не
просто в "символические образы", но и, как Стравинский выразился, "в
личность Господа, личность Дьявола и чудеса Церкви".

[Бродский:]
	Вы знаете, Соломон,-- и да, и нет. Я могу напомнить о словах Одена,
который говорил, что Иоганн Себастьян Бах находился в чрезвычайно
выигрышном положении. Когда Баху хотелось прославить Господа, он просто
писал кантату или "страсти". В то время как сегодня, если вы хотите
сделать то же самое, вам приходится прибегать к косвенной речи.
По-моему, замечательно сказано.

[Волков:]
	Кстати, Стравинский, несмотря на высказанное им мнение, был в этом
вопросе не вполне последователен. Он отвергал спонтанные обращения к
Господу, твердо веруя, что эффективна только, что называется,
"формализованная" молитва. Но при этом в церковь ходил, по сведениям
его биографа Роберта Крафта, чрезвычайно редко; с 1952 года и до смерти
в 1971 году -- вообще ни разу. А как проявлялась в повседневной жизни
религиозность Ахматовой?

[Бродский:]
	Ахматова никогда не выставляла своей религиозности на публику.

[Волков:]
	Ходила ли Ахматова по воскресеньям в церковь? Я помню, поэтесса
Надежда Павлович, летом жившая в Юрмале, каждое воскресенье
отправлялась в близлежащую церковь.

[Бродский:]
	Нет, это было бы для нее физически невозможно. В те времена, когда
я был с Ахматовой знаком, она была чрезвычайно тяжела на подъем.
Кстати, в квартире Ахматовой образов не было.

[Волков:]
	Стравинский был недоволен "литературным" подходом Одена к религии.
Он говорил, что интеллекту и дарованию Одена от христианства нужна
только его форма, или даже униформа.

[Бродский:]
	Оден очень хорошо знал обрядовую сторону религии. Он принадлежал к
англиканской церкви, и его самая большая амбиция была отслужить службу
в качестве священника. Что ему дважды организовали в Англии. Оден
рассказывал мне, что когда он жил здесь, в Нью-Йорке, то довольно часто
захаживал в армянскую и русскую церкви. Оден говорил: ужасно приятно
быть в церкви и слушать службу, не понимая языка. Потому что тогда не
отвлекаешься от главного. Что, в общем, является чрезвычайно толковым
оправданием богослужения на латыни.

[Волков:]
	Ахматова в своих стихах, особенно ранних, довольно часто обращалась
к Богу.

[Бродский:]
	Ну у Ахматовой есть стихотворения, которые просто молитвы. Но ведь
всякое творчество есть по сути своей молитва. Всякое творчество
направлено в ухо Всемогущего. В этом, собственно, сущность искусства.
Это безусловно. Стихотворение если и не молитва, то приводимо в
движение тем же механизмом -- молитвы. У Ахматовой в чисто
терминологическом плане это выражено с наибольшей откровенностью. Но,
как правило, приличный человек, занимающийся изящной словесностью,
помнит одну заповедь: не употребляй Имени всуе. Возьмем того же Фроста.
У него совершенно не было к этому склонности. Как, впрочем, и у
Шекспира: ни разу. Помню, мы с Ахматовой обсуждали возможность
переложения Библии стихами. Здесь, в Америке, никто из поэтов этим
заниматься не стал бы. Эдвин Арлингтон Робинсон был последним, кто мог
бы за такое взяться. В протестантском искусстве нет склонности к
оцерковливанию образности, нет склонности к ритуалу. В то время как в
России традиция иная. Вот почему так трудно каким бы то ни было образом
поместить Фроста в контекст русской литературы. Вот почему мироощущение
Фроста (а вслед за мироощущением и его стих) настолько альтернативно
русскому. Он абсолютно другой.

[Волков:]
	Но ведь Фрост с формальной точки зрения очень традиционен. Разве он
не должен быть близок русской стиховой культуре, которая тоже
традиционна?

[Бродский:]
	Совершенно верно. Метрически Фрост близок русской поэзии. (Между
прочим, формально Фрост не так уж разнообразен и интересен.) Но по духу
-- трудно отыскать нечто более противоположное. Фрост -- представитель
того искусства, которое по-русски просто не существует. Русский поэт
стихами пользуется, чтобы высказаться, чтобы душу излить. Даже самый
отстраненный, самый холодный, самый формальный из русских поэтов.

[Волков:]
	Брюсов...

[Бродский:]
	Не стоит Брюсова сбрасывать с корабля современности... Фрост, в
отличие от русских поэтов, никогда не выплескивает себя на рояль. Вы
знаете, в поэзии мы ищем мироощущения нам незнакомого. И если взглянуть
на тех, кого мы более или менее знаем, то сюрпризов особых не
обнаружится. Про соотечественников чего говорить, их мы знаем как
облупленных. "Великий Бог любви, великий Бог детали" -- ну что ж,
ничего особенного. Рильке? Все нормально, эстет. Поль Валери? То же
самое, до известной степени. А где же качественно новые мироощущения в
литературе XX века? В России наиболее интересное явление -- это,
конечно, Цветаева. А вне русской культуры -- Фрост. Почти вся
современная поэзия своим существованием обязана в той или иной степени
романтической линии. Фрост совершенно не связан с романтизмом. Он
находится настолько же вне европейской традиции, насколько национальный
американский опыт отличен от европейского. Вот почему Фроста нельзя
назвать трагическим поэтом. Когда Фрост видит дом, стоящий на холме, то
для него это не просто Дом, но узурпация пространства. Когда он смотрит
на доски, из которых дом сколочен, то понимает, что дерево
первоначально вовсе не на это рассчитывало. У Фроста есть стихотворение
"Поленница", замечательно переведенное Сергеевым: "В глазах / рябило от
деревьев тонких, стройных / И столь похожих, что по ним никак / Не
назовешь и не приметишь место, / Чтобы сказать -- ну я наверняка / Стою
вот здесь, но уж никак не там..." Подобное видение мира в русской
культуре никогда не находило адекватного выражения.

[Волков:]
	В чем еще вы видите своеобразие Фроста как выразителя американского
национального сознания?

[Бродский:]
	Фрост ощущает изолированность своего существования. Абсолютную
изолированность. Никто и ничто не помощник. Невероятный индивидуализм,
да? Но индивидуализм не в его романтическом европейском варианте, не
как отказ от общества...

[Волков:]
	Индивидуализм Цветаевой...

[Бродский:]
	Если угодно, да. Индивидуализм Фроста иной: это осознание, что
надеяться не на кого, кроме как на самого себя. У Фроста есть
замечательная фраза, которую я часто вспоминаю. Она из стихотворения "A
Servant to Servants", монолога безумной женщины, которую несколько раз
запирали в сумасшедший дом. И она объясняет, что ее муж, Лен, всегда
говорит: "...the best way out is always through". To есть единственный
выход -- это сквозь. Или через. Что означает: единственный выход из
ситуации -- это продраться сквозь ситуацию, да? Или та же "Поленница",
которая начинается: "В неясный день, бродя по мерзлой топи..."
Кончается это стихотворение Фроста так: человек набредает на штабель
дров и понимает, что только тот, у кого на свете есть какие-то другие
дела, мог оставить свой труд, "труд свой и топора". И дрова лежат, "и
согревают топь / Бездымным догоранием распада". Перед нами формула
творчества, если угодно. Или завещание поэта. Оставленный штабель дров,
да? Тут можно усмотреть параллель с катреном, с оставленным
стихотворением.

[Волков:]
	И что вы видите в этом специфически американского?

[Бродский:]
	Колоссальная сдержанность и никакой лирики. Никакого пафоса. Все
названо своими именами. По-английски это, конечно, несравненно лучше.

[Волков:]
	А что специфического в использовании Фростом сюжета, повествования?

[Бродский:]
	Это у Фроста восходит к лейкистской поэзии, но имеет, на самом
деле, куда более глубокие корни. Фрост -- замечательный рассказчик. Это
у него -- от внимательного чтения античных авторов. Я уже говорил о
возможной параллели с "Маленькими трагедиями" Пушкина. Но фростовские
пьесы куда более ужасны и просты. Ведь наше ощущение трагедии связано с
мыслью: что-то произошло не так, неправильно. Результатом чего является
трагическая ситуация. По Фросту -- все так, все на своих местах. Как и
должно быть. Фрост показывает ужас обыденных ситуаций, простых слов,
непритязательных ландшафтов. И в этом его уникальность.

[Волков:]
	Оден как-то говорил, что любимый образ Фроста -- это картина
покинутого дома. И Оден подчеркивает своеобразие этого образа у Фроста.
В европейском поэтическом мышлении руина ассоциируется с войной. Или же
руина используется как образ ограбленной природы -- скажем, в описании
старой, заброшенной шахты. У Фроста (по мнению Одена) руина становится
метафорой мужества, образом безнадежной борьбы человека за выживание.

[Бродский:]
	Оден -- единственный человек, который понял, что такое Фрост. Я
думаю, что Оден как поэт испытал на себе большее влияние Фроста,
нежели, скажем, Элиота. Хотя считается наоборот.

[Волков:]
	Почему люди, хорошо знавшие Фроста, высказываются о нем столь
недоброжелательно? Возьмите известную трехтомную биографию Томпсона: на
ее страницах Фрост предстает человеком двуличным, мелочным, часто
злобным. Схожие характеристики можно найти и в других воспоминаниях о
Фросте. Даже такая малосимпатичная личность, как Эзра Паунд, не
вызывает столь пристрастных оценок.

[Бродский:]
	Я думаю, этому можно найти простое объяснение. Фрост завоевал в
Америке огромную популярность. Все возможные почести, которые
литератору здесь доступны, были на Фроста вывалены. Если взять почетные
степени, пулитцеровские и прочие премии, которые Фрост собрал, да
превратить их в медали, то у Фроста наград было бы не меньше, чем у
маршала Жукова. Все это было увенчано приглашением прочесть стихи на
инаугурации Джона Кеннеди. И многие поэты чувствовали себя чрезвычайно
обойденными. Они воспринимали Фроста как некоего узурпатора. Тем более
что Фрост к старости стихи писал довольно примечательные, но все же
менее интересные, чем то было в первой половине его творчества. Хотя и
у позднего Фроста много есть с ума сводящих вещей.

[Волков:]
	Неужели мы имеем здесь дело с простой завистью?

[Бродский:]
	Нет, проблема сложнее. Фрост -- фигура невероятно трагическая.
Вспомните биографию Фроста: его первый сын умер от холеры в
младенчестве, другой сын покончил самоубийством; одна из дочерей
умерла, другая -- в сумасшедшем доме. Внезапно умерла жена. Страшно,
правда? Фрост был очень привязан к жене, они прожили вместе больше
сорока лет. И все же мы можем сказать, что большой любви там не было.
Это тоже трагично. Я думаю, за душой Фроста -- не на совести, а именно
за душой, в сознании -- был огромный комплекс вины. В подобной ситуации
люди ведут себя по-разному. Можно на каждом углу распускать сопли, а
можно свои неурядицы глубоко запрятать. То есть поступить подобно
Фросту. Люди, нападавшие на Фроста за его лицемерие, просто ниже его
как индивидуумы. Их души менее сложны, если угодно. Когда говорят о
"двуличности" Фроста, часто приводят следующий пример. Где-то в Новой
Англии Фрост должен был выступать перед группой пожилых дам, "дочерей
американской революции". Знаете, старухи с голубыми волосами. За
кулисами, незадолго до выхода на сцену, Фрост поносил все на свете, в
том числе и старух этих, последними словами. Но когда вышел к публике,
то был спокоен, улыбался -- этакий добрый дед Мороз...

[Волков:]
	Дедушка Фрост...

[Бродский:]
	Дедушка Фрост, который дед Мороз, да? И спокойно читал свои стихи.
На мой взгляд, это абсолютно естественное поведение. Можно все что
угодно думать о людях, как угодно к ним относиться. Но когда ты
вылезаешь на сцену, ты не должен их мучить. Вылезая на сцену, Фрост
понимал, что люди, сидящие в зале, открыты тем же опасностям, что и он.
Что они столь же уязвимы. И раз уж он стоит перед ними, то не будет
сыпать соль на их душевные раны. А постарается создать ощущение, что
мир все же находится под контролем человека. Многие коллеги Фроста с
такой точкой зрения не согласны. И в этом -- еще одна из причин
скрытого к нему недоброжелательства.

[Волков:]
	Фрост настаивал, что он не "читает" свои стихи перед публикой, а
"говорит" их. В графе "профессия" он писал "учитель". Или "фермер".

[Бродский:]
	Самого Фроста более всего сводило с ума, что люди его не понимают.
Что его как поэта принимают не за того, кто он есть. Потому что, если
внимательно читать стихи Фроста, то, конечно, за них можно дать
Пулитцеровскую премию, но смотреть на него надо с ужасом, а не
аплодировать ему. То есть когда Фрост читал, надо было не собираться, а
разбегаться. Но такова уж роль поэта в обществе. Он делает свой шаг по
отношению к обществу; общество же по отношению к поэту шага не делает,
да? Поэт рассказывает аудитории, что такое человек. Но никто этого не
слышит, никто...

[Волков:]
	Фрост любил повторять: "Мне не нравится невразумительная поэзия.
Поэт не должен говорить очевидные вещи, но сказанное должно быть ясным.
Я читаю Элиота с удовольствием, потому что это может быть забавным. Но
я рад, что наши с ним пути не совпадают".

[Бродский:]
	Фрост более глубокий поэт, чем Элиот. От Элиота можно, в конце
концов, отмахнуться. Когда Элиот говорит, что "ты увидишь ужас в
пригоршне праха", это звучит в достаточной степени комфортабельно. В то
время как Фрост бередит читателя. Внешне Фрост прост, он обходится без
ухищрений. Он не впихивает в свои стихи обязательный набор
второкурсника: не ссылается на йогу, не дает отсылок к античной
мифологии. У него нет всех этих цитат и перецитат из Данте. Элиот
внешне затемнен, поэтому он избавляет читателя от необходимости думать.
Фрост выглядит более доступным. Это заставляет читателя напрягаться. И
в конце концов вызывает читательское неудовольствие. Потому что главное
стремление человека -- отвернуться, спрятаться от истины мира, в
котором он живет. Всякий раз, когда истина вам преподносится, вы либо
от нее отмахиваетесь, либо начинаете поэта, преподносящего вам эту
истину, ненавидеть. Либо, что еще хуже, вы обрушиваете на него золотой
дождь наград и стараетесь его забыть. Поэт в современном обществе
должен быть либо гонимым, либо признанным. Гонимым быть легче, то есть
гораздо легче создать ситуацию, в которой ты будешь гоним. Потому что
подлинное признание требует понимания. Общество же предлагает поэту --
как, например, Фросту -- одно лишь признание, без понимания.

[Волков:]
	Оден, восхищавшийся Фростом, все же говорил о его скверном
характере. Он утверждал, что Фрост завидовал другим поэтам, особенно
молодым.

[Бродский:]
	Я не знаю, о каких молодых поэтах вы говорите. Но, скажем, молодым
Лоуэллу и Уилберу Фрост помогал. Лоуэлл в разговорах неизменно
отзывался о Фросте с колоссальным расположением. С куда большим
расположением, чем, например, к Одену.

[Волков:]
	Почему в современном литературном мире Соединенных Штатов сложилась
такая ситуация: если человек хвалит Одена, то Фроста он оценивает по
меньшей мере сдержанно. И наоборот -- для поклонников Фроста Оден
словно и не существует.

[Бродский:]
	Ну это полный бред. Все эти лагеря возникают в результате
соображений, к литературе имеющих отношение чрезвычайно отдаленное.
Другое дело, что сам Оден относился к Фросту как к человеку с некоторым
предубеждением. Но Оден относился с предубеждением и к Йейтсу, и к
Бертольду Брехту. Поэтически Оден и Фрост не составляют двух полюсов.
Если уж говорить о поэтах полярных -- это, скорее, Оден и Йейтс. Вообще
же люди, делающие так называемую литературную погоду, с самой изящной
словесностью, как правило, мало связаны. Это просто политика. Какие-то
связи, какие-то знакомства. Прошлые дела, литературные платформы. Все
эти "измы"... По-английски я в таких случаях употребляю выражение:
"isms are isn'ts".

[Волков:]
	Я хотел поговорить с вами об одном эпизоде в жизни Фроста, которому
здесь, в Америке, придавали в свое время большое значение. Я имею в
виду поездку почти девяностолетнего Фроста в Советский Союз.
Путешествие Фроста оказалось во многих отношениях символическим. Это
был 1962 год; мир находился на грани многих драматических событий.
Фрост поехал в Россию по просьбе президента Кеннеди. В те дни Фрост
повторял историю о том, что в начале XIX века некий американский моряк
отправился в Санкт-Петербург. Этот моряк привез в подарок царю желудь с
дуба, который рос рядом с домом Джорджа Вашингтона. И вроде бы даже он
преуспел в том, чтобы этот американский желудь посадить в русскую
землю. Фрост лелеял идею о том, что и он везет подобный символический
желудь в Россию, Хрущеву. И что, быть может, в исторической перспективе
его визит принесет существенную пользу. Сейчас фантазии Фроста кажутся
наивными. Но это мудрость задним числом. Я всегда верил, что ход
исторического процесса во многом зависит от личности; романы Дюма-отца
для меня достовернее многих исторических трактатов. И в этом плане
можно было надеяться на успех миссии Фроста. Помните, Солженицын
называет Хрущева "крестьянским царем" и говорит, что в Хрущеве --
единственном из всех советских правителей -- проскальзывало нечто
близкое к неосознанному христианству? "Крестьянский" поэт Фрост ехал
разговаривать с "крестьянским царем" Хрущевым. Вряд ли Фрост все это
понимал, но он чувствовал интуитивно, что Хрущев его выслушает. Идея
Фроста была в том, что поэт может разговаривать с тираном, но не с
демократией. Потому что тирана можно в чем-то убедить. В то время как
перед лицом демократической системы поэт бессилен.

[Бродский:]
	В этих соображениях есть большая доля здравого смысла.
Действительно, у поэта с тираном много общего. Начнем с того, что оба
желают быть властителями: один -- тел, другой -- дум. Поэт и тиран друг
с другом связаны. Их объединяет, в частности, идея культурного центра,
в котором оба они представительствуют. Эта идея восходит к Древнему
Риму, который на самом-то деле был маленьким городом. Поэт и меценат,
да? Вообще поэты постоянно кормились при дворах. Это, в общем, вполне
естественно. Но если говорить о Фросте, то я не думаю, что у него были
какие-то особенные иллюзии на этот сче