эти
экзотические, да и вообще национальные кухни здесь, в Нью-Йорке,
находятся на своем пике. То есть можно предположить, что они наголову
выше того, что можно найти в соответствующих метрополиях. За
исключением, вероятно, итальянских ресторанов. Французские рестораны
здесь есть замечательные, но их недостаток -- невероятная дороговизна.
И вот приходишь к выводу, что по своей доступности и разнообразию
китайская (и, пожалуй, японская) кухни здесь, это -- гастрономический
эквивалент демократии. Именно так.

[Волков:]
	Что вы показываете в Нью-Йорке своим приятелям (или приятельницам)
из России? Что красивого и что безобразного? Потому что здесь и того, и
другого навалом.

[Бродский:]
	Вообще-то я не нахожу безобразным то, что признается за таковое
здесь, в Нью-Йорке. Это просто, как я уже говорил, другой эстетический
ряд. Поэтому я обязательно показываю Гарлем -- в районе 140-х, 150-х
улиц, и не на западной стороне, а на восточной. Это потрясающее зрелище
-- Бронкс, со всеми этими жуткими разрушенными кварталами. Другой
обязательный аттракцион -- нью-йоркское метро, причем этим метро нужно
пользоваться, ездить в нем и жить, а не просто разок сунуть нос. Тогда
метро становится одним из самых примечательных зрелищ в Нью-Йорке. Что
еще? Ну, "Серкл Лайн", то есть окружная линия,-- пароход, делающий круг
вокруг острова Манхэттен.

[Волков:]
	А Кони-Айленд? Европейцы считают нужным навестить Кони-Айленд,
чтобы порадоваться тому, как разваливается и загнивает Нью-Йорк.

[Бродский:]
	Нет, это неинтересно. Это -- ЦПКиО. А вот в Чайнатаун сходить,
действительно, чрезвычайно занимательно. Затем южная оконечность
Манхэттена, район Уолл-стрит. Это качественно иное явление, иной
принцип в смысле архитектуры. Я помню, моя приятельница приехала первый
раз в Нью-Йорк -- из Англии. Ну это все равно что из России, то же
самое. И я повел ее в район Уолл-стрит, часов в семь-восемь вечера,
когда все там пустеет, смотреть на небоскребы. И она сказала по поводу
этих небоскребов любопытную вещь. Дескать, все это замечательно тем,
что здания эти сообщают тебе твой подлинный масштаб. Потому что в
Европе масштаб не тот. Там здания, если и не нормальной пропорции, то
все же находятся более или менее под контролем твоего воображения. В
Нью-Йорке же и пропорции, и воображение твое абсолютно отметаются в
сторону, как не имеющие никакого отношения к реальности.

[Волков:]
	А с вами за время житья здесь приключались какие-нибудь
специфически нью-йоркские истории?

[Бродский:]
	Нет, просто попадаешь время от времени примерно в те же
катастрофические ситуации, что и в отечестве. А так ничего особенного
не происходило. Но я помню, как мне приснился первый стопроцентно
нью-йоркский, как мне представляется, сон. Приснилось, что мне нужно
отсюда, из Гринвич-Виллиджа, отправиться куда-то на 120-ю или 130-ю
улицу. И для этого мне надо сесть на метро. А когда я подхожу к метро,
то вдруг вижу, что весь этот Бродвей -- то есть отсюда до, скажем,
Гарлема или даже дальше -- поднимается и становится вертикально! То
есть вся эта длинная улица внезапно превратилась в жуткий небоскреб. И
поэтому метро перестает быть метро, а становится лифтом. И я поднимаюсь
куда-то, ощущая при этом, что Бродвей становится на попа! Это было
потрясающее ощущение! Вероятно, тут была какая-то эротика. И доехав
таким образом до 120-й улицы, я выхожу из лифта на перекресток, как на
лестничную площадку. Это был совершенно новый для меня масштаб сна.

[Волков:]
	Я, кстати, хотел спросить -- есть ли, по-вашему, разница между
эротикой европейской и американской?

[Бродский:]
	Насколько я могу судить, являясь, как бы это сказать, субъектом,
как, впрочем, и объектом этого дела -- никакой особенной разницы нет.
Может быть, люди здесь менее склонны к резиньяции, но это, я думаю,
сейчас довольно-таки универсальное явление.

[Волков:]
	Еще один момент, для человека из России довольно-таки диковинный. В
Нью-Йорке по официальным данным не менее двадцати процентов населения
-- гомосексуалисты. А здесь, в Виллидже, я думаю, пропорция обратная,
то есть гетеросексуалов не больше двадцати процентов. И к этому,
насколько я могу заметить, эмигранты из России привыкают не сразу. Но
привыкают. Недавно мы с Марианной гуляли по нашему району, недалеко от
Линкольн-центра. Было хорошее воскресное утро, солнышко светило,
парочки влюбленные шли навстречу одна за другой. И, глядя на них, я
подсознательно испытывал какое-то неудобство. Что-то казалось мне
непривычным. А дело в том, что большинство парочек были -- мужчина и
женщина. Между тем как я уже привык к тому, что если идет парочка
навстречу, то это обязательно -- мужчина и мужчина. Потому что
сексуальная демография нашего района уже приближается к
гринвич-виллиджской.

[Бродский:]
	В этой области, как и везде, Нью-Йорк -- "самый-самый". Вот тут у
меня рядом -- Кристофер-стрит, самая главная улица по этой части в
Штатах и, тем самым, в мире. Но на меня это никакого особенного
впечатления не производит. Здесь огромное количество девиц, и, в общем,
на меня хватает.

[Волков:]
	Вам когда-нибудь здесь, в Гринвич-Виллидже, мужчина предлагал союз
да любовь?

[Бродский:]
	Ни разу. Только однажды очень пьяный негр стал, значит, излагать
мне все это дело. Но исключительно, я думаю, по соображениям пьяного
красноречия, а не в порыве любовных чувств.

[Волков:]
	В Нью-Йорке образовалась довольно-таки значительная русскоязычная
община. Становится ли колония языковая также и артистической колонией?
Ощущаете ли вы, что взаимная потребность в общении увеличивается?

[Бродский:]
	В моем случае каких-то качественно новых приобретений -- в смысле
дружбы -- среди соотечественников нет. Единственный человек, с которым
я был мало знаком в России,-- это Миша Барышников. Здесь мы с ним
видимся довольно часто -- просто потому, что он совершенно потрясающий
человек. Человек потрясающего ума и интуиции. Человек, который --
помимо всего прочего! -- знает стихов на память гораздо больше, чем
я... Вообще, теоретически, вся эта идея -- артистической колонии --
абсолютно фиктивная. Эта идея выросла из традиции XIX века. В Америке
такое просто немыслимо, противоестественно. То есть идет против
естества страны. Потому что идея богемы, идея колонии артистов
возникает только в централизованном государстве. Она возникает как
зеркальное отражение этой централизации: чтобы сомкнуться, чтобы
противостоять. Поэтому идея богемы, по-моему, может выжить только в
современной Москве. Поскольку более централизованного государственного
аппарата, чем там, в данный момент просто не существует. То есть Москва
-- это пока что имперская столица, действительно. Ведь в чем идея
артистической колонии? В противостоянии поэта и тирана. А это возможно
только тогда, когда, скажем, вечером в опере они встречаются. Тиран
сидит в ложе -- поэт в партере. Он представляет себя карбонарием, в
воображении своем он вытаскивает револьвер. А вообще-то он бормочет
нечто сквозь зубы и бросает гневный взгляд. Вот и вся идея богемы.
Существует другая идея. Идея объединения людей эстетического -- в
принципе конечно же этического -- знания. Как ирландские монахи,
которые пытались сохранить знание, культуру, литературу, язык. То, что
происходит сегодня -- и в России, и здесь,-- с этим на самом-то деле не
имеет ничего общего. Хотя все мы помним, что Россия -- страна с
огромными ресурсами, с невероятными человеческими возможностями. И
какой бы отток культуры, интеллигенции из нее ни происходил, она рано
или поздно из своих недр что-нибудь эдакое выдаст и всех удивит. Это,
если угодно, количественный эффект. Это просто огромная страна,
огромная культура. А в том, что касается литературы,-- один из самых
грандиозных языков. И поэтому совершенно неизбежно, что в недрах этого
языка возникнут явления, которые всех нас будут сводить с ума.
Независимо от того, где будет находиться человек, говорящий или пишущий
на этом языке -- в Москве, Питере, Париже или Нью-Йорке.

[Волков:]
	А как вы с Барышниковым здесь встретились?

[Бродский:]
	Это очень странно, но как мы встретились я, ей-богу, не могу
вспомнить. Но одно могу сказать: он на меня произвел -- и производит --
колоссальное впечатление. Причем вовсе не своими качествами танцовщика,
тем более, что в этой области я специалистом ни в коем роде не являюсь.
А прежде всего -- своим совершенно невероятным природным интеллектом. Я
вообще отношусь к людям, которые меня моложе, с некоторым -- как бы это
сказать? Ну, как старшеклассники относятся к приготовишкам? Такой
взгляд сквозь пальцы, да? А Барышников моложе меня почти на десять лет.
Но Барышников -- это существо абсолютно уникальное. Он родился день в
день с Вольфгангом Амадеем Моцартом. И у них, я думаю, масса общего.
Вообще же, если говорить о людях, с которыми меня судьба и
обстоятельства свели вне России, то это, в первую очередь, Оден. Это
Стивен Спендер, Сюзен Зонтаг, Дерек Уолкот, Чеслав Милош, сэр Исайя
Берлин... Вот знакомства, за которые я благодарен судьбе в связи со
своим перемещением в пространстве. Имея в виду профессиональные,
литературные дела. И это Барышников, если говорить не о литературе, а о
чисто человеческих отношениях. Вот имена, которые сразу же приходят в
голову, если иметь в виду людей, которые пользуются определенной
известностью. Но меня-то как раз в них интересует не столько их
известность или деятельность, сколько какие-то иные их качества. Хотя и
естественно смотреть на человека сквозь призму его деятельности. Но на
Барышникова, между прочим, я сквозь призму его деятельности не смотрю.

[Волков:]
	Здесь я познакомился с рядом незаурядных людей, в разное время
бежавших из России. И в разговорах с ними выяснил, что побег для них --
страшная психологическая травма, незаживающая рана, даже если с того
дня прошло шестьдесят лет. Некоторые стараются эту травму скрыть.
Другие, напротив, охотно ее "психоанализируют". Вас из России
фактически выслали. Мы с Марианной -- просто уехали, хотя и не без
существенных неприятностей. И это тоже было травмой. И боль до сих пор
не прошла. Барышников совершил побег. Вы с ним говорили об этом?
Обсуждали эту проблему с психологической точки зрения?

[Бродский:]
	Мы говорили об этом, Миша рассказывал, как это произошло. Но
психологизировать и тем более обобщать тут трудно, потому что всякий
раз это, видимо, происходило определенным, уникальным образом.

[Волков:]
	Это все-таки, должно быть, очень страшно -- убежать. Потому что ты
обрубаешь все мгновенно. А "нормальный" отъезд -- это как-никак
постепенный процесс.

[Бродский:]
	Мне-то кажется, что для русского человека нового времени нет более
естественной мысли, чем о побеге. Это естественное состояние его ума и
души. Причем до октябрьского переворота такой эмоциональной
необходимости у русского человека, по-видимому, не возникало. А ежели
она возникала, то он платил городовому или дворнику червонец, и тот
через три или четыре дня приносил ему заграничный паспорт. Это Ахматова
мне рассказывала, она так во Францию уезжала. Я могу сказать, что сама
идея побега, конечно, во многом импульсивного характера. И в случае с
Барышниковым импульс сыграл свою роль. Хотя он, натурально, об этом
думал заранее и неоднократно, просто должен был думать. Но в итоге, я
думаю, это все-таки был скорее импульс, нежели решение, взвешенное со
всех сторон. Хотя именно Барышников -- постольку, поскольку я его знаю
-- свои поступки обыкновенно взвешивает и рассматривает с разных
сторон. Эта аналитическая способность в нем совершенно поразительна.
Это такой анализ, который не занимает много часов, дней напряженных
размышлений. У Барышникова это все просто постоянно варится в голове...
Когда я говорю, что для русского человека идея побега довольно
естественна, то опираюсь и на свой опыт. Я, например, помню, что в
тюрьме и ссылке половину времени думал о том, как бы сбежать. Впрочем,
как и находясь на свободе. У меня были всякие проекты -- например,
убежать на воздушном шаре. Или на подводной лодке с моторчиком от
пылесоса. Я уж не помню, что тогда мне приходило в голову. Но это все
было не очень серьезно, просто идеи, вроде изобретения велосипеда или
вечного двигателя. Один раз, правда, проект побега на самолете зашел
довольно далеко. Я отказался от него только в самый последний момент. И
это произошло не из-за страха, а просто жалко стало, что не увижу
каких-то людей. И, кроме того, кем я был тогда? Пацаном девятнадцати
лет. Довольно смешно... Но ощущения человека перед побегом мне с тех
пор более или менее понятны...

[Волков:]
	Были еще моменты в вашей жизни, когда желание убежать из России
резко обострялось?

[Бродский:]
	Да, когда в 1968 году советские войска вторглись в Чехословакию.
Мне тогда, помню, хотелось бежать куда глаза глядят. Прежде всего от
стыда. От того, что я принадлежу к державе, которая такие дела творит.
Потому что худо-бедно, но часть ответственности всегда падает на
гражданина этой державы. Я тогда был в ужасном состоянии.

[Волков:]
	Вы были вовлечены в один чрезвычайно нашумевший побег, имевший
место здесь, в Нью-Йорке, в конце августа 1979 года, Я говорю о побеге
танцовщика Большого театра Александра Годунова. Как получилось, что вы
приняли участие в этой сенсационной истории?

[Бродский:]
	Когда это было, вы говорите,-- в августе?

[Волков:]
	Если не ошибаюсь, Годунов решил остаться 21 августа, во вторник.

[Бродский:]
	Если действительно 21 августа, то это даже смешно. Потому что
вторжение 1968 года в Чехословакию произошло в эти же числа.

[Волков:]
	Как вы узнали о побеге Годунова?

[Бродский:]
	Я занимался какими-то своими делами. Переводил что-то. Жара. Причем
в городе у воды жара давит особенно. Сердце. Срочные дела. Поэтому я
без особой радости отреагировал на незапланированный звонок одного
своего приятеля. А приятель говорит мне: "Иосиф, знаешь какую-нибудь
квартиру свободную за городом?" Я с некоторым законным раздражением:
"Понятия не имею". Потом решил, что у чувака появилась баба. Нормальные
дела... надо помочь... Спрашиваю: "Как скоро тебе надо?" Он: "Вообще-то
чем раньше -- тем лучше". Ладно, я позвонил нескольким знакомым, у
которых наличествует загородное жилье. Лето, люди работают в городе,
вечером едут на дачу. Вакантной жилплощади нет. Но в одном месте мне
сообщают, что два или три дня их дачка будет свободной. Я перезваниваю
приятелю: "Есть, надо только заехать за ключами по такому-то адресу".
Он, несколько неожиданно: "А не мог бы ты эти ключи привезти ко мне
сам?" Я стал догадываться, что происходит нечто менее регулярное, чем
нормальные левые заходы ангажированного человека. И когда на вопрос
мой: "Когда тебе нужны ключи?" тот ответил: "Сейчас!" -- тут я
окончательно сообразил, что произошла какая-то лажа с балетом. Потому
что в голосе приятеля чувствовалось некоторое напряжение; в городе
гастролировал в те дни балет Большого театра; чувак же этот был с
балетными довольно сильно завязан. Заехал за ключами и отправился к
нему. Приезжаю; он мне -- то-се, пятое-десятое; "вот хочу тебе
представить: Годунов".

[Волков:]
	И какова была ваша реакция?

[Бродский:]
	Я перед этим о Годунове ничего не слышал. Предстала предо мной
фигура экстраординарная в полном смысле этого слова: вообразите себе
всю эту массу, тяжелую челюсть, голубые глаза, блондин, длинные волосы
-- воплощение эстетики шестидесятых годов. Мне все это, честно говоря,
не очень понравилось. Но постепенно привыкаешь. Я потом уж подумал, что
в случае Годунова особенного разрыва между искусством и индивидуумом
быть не может. Он просто выходит на сцену -- и это само по себе
событие. В жизни -- то же самое. Он не просто сидит в квартире, он
присутствует. Когда он встает, ты понимаешь -- что-то уже произошло. Во
всем этом была одна примечательная вещь: и в тот момент, и после
Годунов вел себя с потрясающим достоинством. С одной стороны, это часть
его облика, конечно. О сцене я сейчас не говорю, а в жизни... Человек,
обладающий массой Годунова, передвигается величественней, это
неизбежно. И за этим явлением чрезвычайно интересно наблюдать. С другой
стороны, Годунов с юных лет звезда. И, следовательно, развращен до
известной степени успехом и поклонением. В момент же побега он оказался
абсолютно один -- ни мамы, ни жены, ни друзей, никого. Положиться
абсолютно не на кого. И со всех сторон ничего, кроме подвоха, ожидать
не приходится. В этой ситуации поведение Годунова было особенно
примечательным -- я имею в виду именно его достоинство.

[Волков:]
	Советская "Литературная газета" в те дни доказывала, что Годунову
задурили голову, что его уговорили остаться в США. Как там было
написано, его "буквально осаждала повсюду целая команда подстрекателей,
суливших златые горы и море дармового виски".

[Бродский:]
	Вот уж чего, между прочим, точно не было. И чтобы его кто бы то ни
было осаждал! И чтобы ему что бы то ни было сулили! То есть о виски --
и речи не было. Со стороны Годунова это был прыжок в абсолютную
неизвестность.

[Волков:]
	Я подробно обсуждал с Годуновым всю эту историю. Мы планировали
написать совместно книгу. (К сожалению, эта идея не реализовалась.) У
меня сложилось впечатление, что со стороны Годунова побег этот был
более или менее импровизацией.

[Бродский:]
	События развивались примерно следующим образом. Годунов пришел в
гости и, когда завязался разговор, стал выяснять -- с кем бы ему
следовало связаться, если бы он решил дать деру? На что ему было
отвечено, что конечно же рекомендации могут быть даны всякие, но есть
одно немаловажное привходящее обстоятельство. Какое именно? "Ты же
говоришь -- "если". А на "если" отвечать невозможно". То есть
невозможно просто так называть имена, адреса и так далее. Тем не менее
Годунов продолжает настаивать: "А если я все-таки хотел бы... просто
поговорить..." -- "Ну что ж,-- отвечает мой приятель ему,-- говори со
мной!" Тогда он и услышал от Годунова: "Вот я и говорю". Приятель вышел
в соседнюю комнату и позвонил мне.

[Волков:]
	Почему именно вам, а не кому-нибудь из балетного мира?

[Бродский:]
	Американский балетный мир (в Нью-Йорк особенно) сильно завязан с
русской колонией. Довериться балетным было бы риском. Затем, не было
никакой гарантии, что балетный человек не наберет сразу номер
советского консульства. Что, учитывая последующую реакцию некоторых
принадлежащих к артистическому миру американцев на известие о побеге
Годунова, оказалось вполне реалистичным предположением. (Было даже
интересно услышать о некоторых откликах. Кризисные ситуации всегда
интересны. Потому что выясняется -- кто хозяин, кто лакей.) И еще одно
обстоятельство диктовало осторожность. Годунов -- солист, звезда.
Моментально людям в голову приходят соображения касательно балетного
бизнеса, конкуренции. То есть -- кто, когда и как будет заключать
контракты. И опять-таки никто не будет в состоянии держать язык за
зубами.

[Волков:]
	И как разворачивались события?

[Бродский:]
	В общем, мы сели в машину и поехали на дачку, поскольку ясно было,
что Годунова надо спрятать. Мой первый совет ему был -- связаться с
кем-нибудь в государственном департаменте США. Годунов был танцовщик с
именем, и я рассудил, что его начнут приглашать за рубеж, понадобятся
бумаги на выезд, бумаги будет выдавать тот же госдепартамент; пускай
они возьмут его так или иначе под свою опеку. Всегда лучше, если кто-то
наверху тебя знает. Так и получилось, между прочим. На следующий день
мы вернулись в город, где и произошли все необходимые манипуляции с
заполнением анкет. Саша сидел на диване, я -- в кресле, иммиграционный
чиновник -- на стуле. Тут же были двое из ФБР. Я переводил. После чего
Сашу повезли в полицейское управление снять отпечатки пальцев
(процедура, производимая со всеми эмигрантами). Ну, думаю, все в
порядке. Вернулся к себе. Принял душ, переоделся; занялся своими
бумажками. Вдруг опять