квартирке, на четвертом или пятом этаже, в довольно
страшненьком домике. Из окна ничего не было видно -- только облака.
Когда я ложился на кровать, которая занимала большую часть комнаты, то
смотрел на облака.
	Это у меня вообще пунктик. Началось давно, еще в родном городе *(53): я
выходил из дома, и единственное, что меня очень интересовало --
облачность. Ничто другое не интересовало -- я правду говорю, не
рисуюсь. Облака -- это наиболее событийное зрелище. Из естественных, да
и вообще, из любых. Самое большое шоу. Всегда колоссальное
разнообразие. Если, конечно, не затянуто все плотно. Что,
действительно, в наших местах бывало нередко.

___
			[Томасу ТранстрЈмеру]

	Томас ТранстрЈмер -- один из самых лучших современных поэтов. Может
быть, крупнейший. Мне хотелось ему что-то посвятить, шведское.
	Швеция -- это для меня, прежде всего, экологическая ниша. Гранит, мох,
когда на все это смотришь, то видишь себя. Продолжение детства,
молодости. Да, Балтика. Только в чистом виде. Как страна, это, конечно,
совсем другое дело: непрерванная история. Не столько политически или
там экономически, меня больше интересует географическая, визуальная
сторона дела. Это то, где ты дома, да? Для человека, который вырос на
Карельском перешейке, как произошло со мной, это именно попасть к себе
домой, плюс именно в детство. Потому что в Швеции сохранена масса
вещей, которые постепенно исчезают в отечестве. По всем этим шхерам
ползают пароходики, построенные в начале века, только двигатели им
сменили, а вид остался. Это ужасно похоже на детство, на какие-то 40-е
годы, всякие там речные трамвайчики, кораблики и так далее. Похоже в
деталях, до мельчайших подробностей: грибы все те же, мы там собирали
грибы, Мария готовила. Мох тот же, гранит. Знаешь, с какой стороны
должен подуть ветер или прилететь комар.

___
			[Лагуна]

	Первое итальянское стихотворение. Я в Венецию приехал из Мичигана на
зимние каникулы и там же стал писать "Лагуну". Отметиться желание было.
Но написал только наполовину, поскольку был в Венеции всего семь или
восемь дней -- жил в пансионе "Аккадемиа". Дописывал в Анн Арборе.
Такой вполне симпатичный стишок.
	Говорите, отчасти из-за него эмигрировали? То-то они меня в 64-м году
упрекали -- там среди прочего был пункт обвинения *(54), классический,
сократовский пункт: разложение молодежи. Я знаю еще одну подобную
реакцию на это стихотворение. Это Леша Лосев *(55). И на стихотворение,
и на письмо. Я помню, сидел во дворике Сфорца на ступеньках и писал ему
письмо на нескольких открытках, где излагал все, что я думаю по всем
поводам. На него это произвело сильное впечатление. Теперь он в
Нью-Хэмпшире.

___
			[Сан-Пьетро]

	Когда же это? Помню, что показывал стихотворение Томасу *(56) в Париже.
Вероятно, 79-й или 80-й. Сан-Пьетро -- не самая фешенебельная часть
Венеции, а наоборот. От Arsenale к острову Сан-Микеле, там район, куда
нога туриста особенно не ныряет: всякие верфи. Но первые строчки -- вид
из окна гостиницы "Londra", где Чайковский написал, по-моему, свою
Вторую симфонию, там даже мемориальная доска висит. И как-то я вышел из
гостиницы и пошел не туда, куда обычно ходишь, то есть не к Сан-Марко.
И это куда более замечательно. Видишь настоящую зимнюю жизнь в сильном
тумане. Мне ужасно приятно было это описывать.
	Да, конечно, "в глухонемом углу Северной Адриатики" -- это парафраз
Умберто Саба *(57) "в углу Адриатики дикой", все правильно.
	Здесь вообще есть довольно много интересного. Стихотворение написано
верлибром, а когда пишешь верлибром, должен быть какой-то организующий
принцип. Тут -- двойчатки по концам строф: либо буквальные, либо
психологические. Вот: "не терракота и охра впитывает в себя сырость, но
сырость впитывает охру и терракоту". Или: "в пиджаке на голое тело, в
туфлях на босу ногу". Или двойчатка в виде рифмы: "чугунная кобыла
Виктора-Эммануила". Это знаю я, но больше никто не знает. И такого там
много внутри.

___
			[Венецианские строфы]

	У меня была такая идея написать вид города в разное время дня. Как у
Лоррена в Эрмитаже, и Пуссен этим тоже занимался: пейзаж в разное время
дня или в разное время года. Ну да, и Моне с Руанским собором, но это
было потом. Я прежде всего имел в виду Лоррена, потому что Венеция --
это лорреновский фантастический город у водички. Я решил сделать
описание Венеции утром и Венеции вечером, ночью.
	Посвящения не случайные. Генка *(58) был большой поклонник Дягилева,
который похоронен в Венеции. Хотя "гражданин Перми", то есть Дягилев,
упоминается в первом стихотворении, посвященном Сюзан *(59). С ней мы
несколько раз сталкивались в Венеции, именно на Рождество. Я даже
помню, как встречали одно Рождество там вместе, в Harry's bar. Просто
дружеский жест. Тут как раз нет ничего специфически "ихнего", Сюзан или
Генкиного -- никакой эротической специфики.
	Каков механизм посвящения стихов? Самый разнообразный. Скажем,
показываешь стихотворение человеку, а он говорит: "Ой, как мне
нравится, посвяти его мне". Или как Ахматова сделала однажды: просто
сказала "Это мое" и сама надписала посвящение. Может идти от
содержания. Иногда посвящаешь, потому что в доме у человека написано.
Может быть кивок приятелю -- вот, скажем, "Зимняя эклога" посвящена
Дереку *(60), потому что с описанием зимы в стихах у него слабовато,
что естественно. Не помню, почему я посвятил "Муху" Бренделю *(61) --
может быть, из-за такой глуховатости, с которой он играет Гайдна.

___
			[В Италии]

	Я шел к Роберто Калассо, моему итальянскому издателю и хорошему
писателю, в Милане, на Сан Джованни сур Мура, а его не было дома. Я
слонялся, ждал, глядел на карнизы -- и вот. Начинается с миланских
фасадов, но в конце появляется "золотая голубятня" *(62). У Милана и
Венеции есть нечто общее: в Милане тоже были когда-то каналы, и улицы
там -- часто засыпанные каналы. Да, как в Москве Неглинная, или как
здесь Канал стрит. Поэтому и "В Италии", что это не в каком-то
конкретном городе, но настрой венецианский.

___
			[Посвящается Джироламо Марчелло]

	Джироламо -- наш с Марией *(63) приятель, больше ее, чем мой, но я его
знаю дольше. Венецианский граф, из этой семьи вышли три или четыре
дожа, адмиралы плюс композитор Марчелло. Они возводят свой род к
Марцеллу, к Риму. Мне хотелось сделать Джироламо что-нибудь приятное.
	Я как-то в Венеции, году в 89-м, стоял на Калье дель Венти, в районе
Дзаттере, смотрю: подплывает огромный корабль, и вспомнил, как однажды
приплыл сюда на пароходе. Это паром, который курсирует по маршруту
Александрия -- Пирей -- Венеция, очень дешевое путешествие. То есть на
самом-то деле я приплыл не зимой и не из Египта, а из Греции, из Пирея.
Почему я все время должен говорить правду? Мне понравилось такое
начало, и я еще вспомнил, что из Египта сюда прибыли мощи Святого
Марка.
	Я несколько раз останавливался у Джироламо в доме. Среди живых -- это
один из самых умных и добрых людей, мне известных. Кроме того,
библиотека его -- лучшая в Венеции. Что значит -- в мире.

___
			[Лидо]

	Картинка с натуры. Я увидел в Венеции румынский танкер, довольно
мрачное зрелище. Даже на флаге была дырка -- вскоре после чаушескиных
дел *(64).

___
			[Декабрь во Флоренции]

	Стихотворение -- дантовское в определенном смысле. То есть
употребляются, так сказать, тотальные терцины. И рифмы -- довольно
замечательные. Я помню, когда написал, был в полном восторге от себя,
от своих рифм.
	Не помню, в связи с чем я оказался во Флоренции. Было, действительно,
холодно, сыро. Я там ходил, на что-то смотрел. Когда пишешь стихи о
каком-нибудь месте, пишешь так, как будто там живешь -- не знаю, ставил
ли я такую задачу сознательно. Но в таком случае, если стихотворение
написано, даже уехав из этого места, ты в нем продолжаешь жить. Ты это
место не то что одомашниваешь, а становишься им. Мне всегда хотелось
писать таким образом, будто я не изумленный путешественник, а
путешественник, который волочит свои ноги сквозь.
	Это отвечает тому, что происходит на деле. Сначала ты бежишь в галерею
Уфицци, туда-сюда, смотришь на их мэрию -- на Синьорию, входишь в Casa
di Dante *(65), но главное, что происходит -- ты тащишь свои кости
вдоль Арно. И даже на автобус не очень-то можешь сесть, потому что не
уверен, куда он тебя отвезет. И как-то такси брать неохота, потому что
не такие уж большие концы. Вообще, не знаешь, что произойдет дальше, и
тебе холодно.

___
			[Торс]

	В Риме я тогда был всего дня два.
	Торс -- не конкретно чей-то, не исторический, просто описание мраморных
дел, которых там множество. Сейчас мне это кажется похожим на фонтан на
территории французской академии, на Вилле Боргезе *(66), с массой
фигур.

___
			[Пьяцца Маттеи]

	Там даже улица описана -- Виа дельи Фунари. Не помню точно номер дома
-- рядом с тем местом, где нашили Альдо Моро *(67). Висит доска, на
которой много чего написано, и я кому-то там сказал, что можно было бы
написать просто: "Memento Moro" *(68).
	На площади -- один из самых очаровательных фонтанов в мире: молодые
люди с черепахами, Fontana delle Tartarughe *(69) -- то, от чего
становишься физически счастлив.
	Опять-таки все -- strictly authentic *(70). Приятельница, с которой у
меня был роман, жила на Виа дельи Фунари, в центре того, что в Риме
называется гетто: всякие антикварные лавки и прочее. Ее отец был
торговец антиквариатом, чем-то китайским, она сама знала китайский. Так
вот, у моей подруги, в свою очередь, был роман с местным аристократом
-- графом, по-моему, не помню его фамилию. Чрезвычайно состоятельное
существо, чрезвычайно элегантный, седой, как полагается. У него было
огромное имение с павлинами. В какой-то момент я приехал и обнаружил
перемены, это и описывается. Должно быть, 80-й или 81-й год.
	Это стихотворение о том, что у тебя есть воспоминания. Говорите, что
оно под конец раскручивается в так называемое программное... Я не
думаю, что "Памятник" или "Пророк" -- программные стихи. Я думаю, что
когда тот поэт сочинял, ничего подобного ему в голову не приходило. Это
задним числом начинает выглядеть таким образом. Это все -- в глазах
читателя. Иногда пытаешься выразить свою точку зрения, но сегодня
напрямую это делать нельзя. В XIX веке все иначе было. Можно поиграть в
классицизм, но здесь, в "Пьяцца Маттеи", этого нет. Просто к концу --
все больше и больше освобождения. Хочется взять нотой выше, вот и все.
То есть центробежная сила стихотворения тебя разгоняет и уводит за
пределы стишка.

___
			[Римские элегии]

	Наиболее подлинное, что написано Гете -- это "Римские элегии". Он
молодым приезжает из своей монструозной ситуации в Италию и шастает по
Италии, у него возникает роман с какой-то, видимо, просто путаной. Но
вот тут-то он и пишет свои самые подлинные стихи. Пишет гекзаметром и
рассказывает о том, как выстукивает ритм на ее позвоночнике, ведет счет
слогов *(71). Валяется с ней и сочиняет стишки -- и это замечательно.
Живи он безвыездно в Германии, никогда не позволил бы себе такое
написать. Италия его научила естественности. Наверное, это очередной
миф, но ощущение именно такое. Это стихи, начисто лишенные претензии.
	Я решил, в 80-м году, кажется, что напишу цикл стихотворений о Риме, но
не знал, как назвать. И подумал: назову "Римские элегии". Если это
вызов, пусть будет вызов, но только я не знаю, кому. Это правда Рим и
это правда элегии.
	Посвящены они Бенедетте Кравиери; она -- внучка Бенедетто Кроче *(72).
Занимается французской литературой XVII века, замечательная женщина. В
Милане Роберто Калассо *(73) сказал мне, что я должен позвонить ей. И
когда я приехал в Американскую академию в Рим, она была моим Вергилием.
Бенедетта -- одно из самых лучших моих человеческих приобретений в
жизни. Героиня "Пьяцца Маттеи" была ее подружкой. "Две молодых
брюнетки" -- это она и Микелина в библиотеке мужа Бенедетты. А
начинается с квартиры Микелины, и потом она сама возникает. "Красное
дерево" -- это как раз китайские древности отца Микелы.

___
			[Бюст Тиберия]

	Я даже помню, в каком это зале на Капитолии. Я там Тиберия рассматривал
не раз, и тогда, году в 84-85-м, описал это. Мне хотелось выручить
Тиберия, сказать что-то о нем.
	Вообще у меня была идея написать книгу всех императоров. Но где найти
для этого время? Именно про всех -- есть совершенно выдающиеся. Скажем,
Диоклетиан: он единственный сообразил, что империя слишком большая,
поделил ее на четыре части и в каждую назначил своего цезаря. И всю
жизнь провел, путешествуя от одного к другому, и всякий раз, когда он
приезжал, ему строили дворец. Юлиан тоже хорош. Но больше всех мне
нравится Адриан -- не за Антиноя, и не из-за Юрсенар *(74), и даже не
за то, что он в Англию ездил и там вал построил *(75), а за то, какая у
него замечательно красивая жена *(76) была.

___
			[На Виа Джулиа]

	Одна из самых красивых улиц в мире. Идет, грубо говоря, вдоль Тибра, за
Палаццо Фарнезе. Но речь не столько об улице, сколько об одной девице,
которая работала тогда, в 85-м, кажется, году, на Юнайтед Пресс
Интернейшнл, или что-то в этом роде -- Теодора. Американка с
византийским именем. Если уж человек не еврей, то зачем же сразу так?
Очень была хороша собой, и мне казалась отчасти похожей на М. Б. *(77)
Как-то я ждал ее вечером, а она шла по Виа Джулиа, под арками, с
которых свисает плющ, и ее было видно издалека, это было замечательное
зрелище.
	Длинная улица -- в этом нечто от родного города, и от Нью-Йорка, -- но
о нем меньше думаешь.

___
			[Пчелы не улетели, всадник не ускакал...]

	На самом верху холма Джаниколо *(78) кофейня, у ворот Сан Панкрацио.
Лучшая панорама Рима с этого холма. Надо подняться из Трастевере по Виа
Гарибальди, на автобусе или такси, наверх, там такой выплеск акведука,
с мраморными украшениями, с вечно, денно и нощно, льющейся водой.
Оттуда -- лучшая панорама Рима. А еще выше -- кафе: в гастрономическом
отношении интереса не представляет, но я там бывал счастлив.
	Совершенно верно, "пчелы" -- из герба Барберини на этой арке ворот Сан
Панкрацио, а "всадник" -- Гарибальди из соседнего парка. Там вообще
много зашифровано и завуалировано, но это неважно. Адресат была
специалисткой по римскому праву.

___
			[Вертумн. Памяти Джанни Буттафавы]

	Джанни Буттафава -- мой очень близкий друг, переводил меня на
итальянский, человек, с которым я познакомился в России, когда
освободился, в 60-е. Ему я в известной степени обязан Италией.
	Джанни переводил многих -- Достоевского, между прочим, "Бесов".
Занимался всякими изобразительными делами, кинематографом, сам снимался
в каких-то киношках. Тут вот описано, как я ночью на Трастевере *(79)
откуда-то вышел и смотрю -- идет группа, энергично все жестикулируют,
кричат. Лина Вертмюллер *(80), кто-то еще, и с ними -- Джанни. В
стишках это "я встретил тебя в компании тусклых звезд". Он умер от
разрыва сердца в июне 90-го года. Джанни последние годы жил в Риме, но
родился и большую часть прожил в Милане, в конце там у меня описание
Милана.

___
			[Иския в октябре]

	Мы *(81) провели на Искии *(82) вторую половину октября и начало ноября
93-го. Это уже мой второй приезд туда, в первый раз я тоже написал
стихи, но не знаю, где они, потерялись, наверное -- такое довольно
длинное стихотворение.
	Так складываются мои обстоятельства, что я двигаюсь по следам моего
любимого Одена *(35). Вот был в Исландии; правда, стихов нет, но я и
провел там всего три дня. Да, Англия, разумеется *(83). А началось с
Австрии: мы с Карлом *(2) на третий день *(84) поехали к Одену, он там
купил летний дом -- в году, по-моему, 58-м. А с 47-го по 58-й проводил
лето, как правило, на Искии.
	Все это довольно интересно. Дело в том, что, по моему убеждению, всякий
более или менее приличный человек нашей профессии, стихотворец, рано
или поздно начинает отождествлять себя с одним из четырех римских
поэтов. Это, в общем, естественно, поскольку эти четыре господина --
Вергилий, Гораций, Овидий и четвертый... нет, скорее Проперций, а не
Катулл -- они дают картину четырех известных темпераментов. Если
хотите, у нас в начале XX века было то же: их тоже довольно легко
разделить, эту великую четверку -- Мандельштама, Пастернака, Цветаеву и
Ахматову. Давайте попробуем: Ахматова у нас будет флегматик, Пастернак,
да, сангвиник, Мандельштам, наверное, холерик, а Цветаева меланхолик.
	Это забавно, но за всем этим стоит довольно серьезная вещь. В эпохи
кризисов природа или там провидение, если угодно, приводит в мир трех
или четырех поэтов, на которых как бы налагается провиденциальная
обязанность говорить за тех, кто в эти времена говорить не может. И для
населения было бы разумно взять всех четырех и разобрать -- кто мой. Но
система образования во все времена обращается с этим материалом
следующим образом: назначает кого-то одного. Вот-вот, верно -- издержки
монотеизма. Что обидно, потому что сужается возможность выбора, и
общество борется с умыслом природы, назначая одного великого поэта --
полный бред, я считаю.
	Возвращаясь к Одену: его обычно считают горацианским поэтом, поэтом
равновесия. Отчасти это так, но, я думаю, когда он оказался в
Неаполитанском заливе, то немедленно соотнес себя с Вергилием. И в
результате он написал буколики. Правда, несколько иные, чем у Вергилия.
У того "Буколики" и еще "Георгики" -- самое гениальное, я к ним
отношусь гораздо лучше, чем к "Энеиде". Но это -- неважно, колоссальное
везение, когда есть из чего выбирать.
	Среди этих буколик у Одена есть стихотворения "Острова", "Good-bye to
Mezzogiorno" *(85) и просто-напросто стихотворение, которое так и
называется -- "Иския". Вообще, весь послевоенный период у Одена сильно
окрашен Италией.
	Так что мой стишок про Искию -- это отчасти ему, Одену.
	Посвящен же он Фаусто Мальковати, в чьем доме мы жили. Чрезвычайно
замечательный человек. Специалист по Георгию Иванову и прочему
серебряному веку, преподаватель Миланского университета и мой давний
друг.
	Я познакомился с ним в родном городе. Они приехали в 64-м году, я тогда
еще сидел. "Они" -- это Фаусто Мальковати, Джанни Буттафава *(86),
Сильвана де Видович и Анна Донни: две дамы в компании. Главным каналом
знакомства был Шмаков *(58), они стали приезжать и возникла дружба на
всю жизнь. У некоторых моих приятелей завязались романические отношения
с этими дамами, а я очень подружился с Фаусто и Джанни. Оба миланцы, но
нельзя вообразить более разных людей, начиная с классовых различий. У
Буттафавы, например, не было дома на Искии. Стоит посмотреть, из какой
фанеры он вышел -- самый, быть может, рафинированный человек, которого
я встречал в жизни. Джанни умер. А с Фаусто мы встречаемся.
	Его дом на Искии -- старинная постройка, бывшая сторожевая башня, тремя
сторонами выходит на залив. Дом так и называется Casa Malcovati *(87),
его в этой части острова все знают.
	В октябре там было тихо, а в сезон бывает много немцев. Масса немецких
туристов приезжают на курорт, ради грязевых ванн: в некоторые
медицинские страховки в Германии просто включена Иския. Из-за курорта
остров перезастроен, но там, правда, и нет особо замечательных
архитектурных сооружений. Единственная связь Искии с итальянской
культурой -- то, что там когда-то жила Виттория Колонна, у которой
теоретически был роман с Микеланджело.
	Ну, а теперь эти самые грязи привлекают лечащихся, целебные источники,
какие-то радоновые воды. Я там собирал грибы -- в Италии два грибных
сезона, в июле и в сентябре-октябре -- отличные белые грибы, funghi
porcini *(88), так у них специфический запах от этих вод. Их даже
искать легче -- по запаху.
	Осенью на Искии спокойно, особенно в серенькую погоду, и я понимаю,
почему Оден написал про острова. Там часа два на пароходе до Неаполя, и
сбиваешься на более общую мысль об острове как месте изоляции.

___
			Об Италии в целом

	Даже не знаю, как ответить -- что дороже: новое или узнавание прежнего.
Новое место возбуждает, хотя сейча