общества  к  ним  так
изменилось. Но в следующую среду гостей приехало и  того  меньше.  Певцов,
которых она пригласила, пришлось отпустить домой. Кент Мак-Кибен и  Тейлор
Лорд, прекрасно осведомленные о ходившей по городу  сплетне,  пришли,  как
обычно, но держали себя натянуто и  казались  чем-то  встревоженными.  Это
тоже не ускользнуло от внимания Эйлин. Кроме них, были еще только две дамы
- миссис Уэбстер Израэлс и миссис Генри Хадлстоун.  Нет,  что-то  неладно.
Эйлин пришлось сослаться на нездоровье и уйти к  себе,  извинившись  перед
гостями. На третью неделю,  опасаясь  еще  большего  позора,  она  заранее
сказалась  больной.  Интересно,  сколько  же  будет   оставлено   визитных
карточек? Их оказалось три. Это был конец. Эйлин поняла, что ее "среды"  с
треском провалились.
   Тем временем и Каупервуду пришлось испытать на  себе  все  возраставшее
недоверие и даже враждебность чикагского общества.
   Впервые он начал догадываться об  истинном  положении  вещей  на  одном
званом обеде. Приглашение на этот обед было  получено  уже  давно,  и  они
имели неосторожность принять его, так как Эйлин в  ту  пору  еще  не  была
уверена в окончательном  провале  своих  "сред".  Обед  давали  Сандерленд
Слэды, не пользовавшиеся особым весом в обществе; городские пересуды  либо
еще не успели до них дойти, либо они  не  знали,  что  это  вызвало  такую
резкую перемену в отношении к Каупервудам,  тогда  как  почти  все  другие
знакомые Каупервудов - и Симсы, и Кэнды, и Коттоны,  и  Кингсленды  -  уже
пришли к убеждению, что ими была допущена  непростительная  ошибка  и  что
Каупервудов принимать не следует.
   Все они тоже получили приглашение на обед, и все, узнав,  что  в  числе
гостей будут Каупервуды, в последнюю минуту, словно сговорившись, прислали
свои извинения хозяевам: "Бесконечно огорчены...", "К великому  сожалению"
и т.д. и т.п. За стол сели вшестером - сами  хозяева,  Каупервуды  и  чета
Хоксема, которых, кстати, и Эйлин и Каупервуд не очень-то  жаловали.  Всем
было не по себе. Эйлин сослалась на головную боль, и вскоре они уехали.
   Несколько дней спустя Каупервуды были на приеме у своих прежних соседей
Хатштадтов, куда тоже получили приглашение уже давно. Хозяева встретили их
приветливо, но остальное общество держалось с ними очень  сдержанно,  если
не сказать холодно. Прежде лица влиятельные, которым не случалось  до  тех
пор встречаться с Каупервудами, всегда охотно с ними знакомились, -  яркая
красота Эйлин выделяла эту пару из толпы гостей. Но на сей  раз  почему-то
(Эйлин и Каупервуд уже начали догадываться  почему)  ни  один  человек  не
пожелал  быть  им  представленным.  Среди  гостей  было  много   знакомых,
некоторые с  ними  разговаривали,  но  большинство  явно  их  сторонилось.
Каупервуд это сразу заметил.
   - Уедем  пораньше,  -  вскоре  сказал  он  Эйлин.  -  Здесь  что-то  не
интересно.
   Каупервуд отвез Эйлин домой и, чтобы избежать лишних разговоров, тут же
уехал. До поры до времени ему не хотелось говорить Эйлин, как он  все  это
расценивает.
   Незадолго до  празднества,  которое  устраивал  клуб  "Юнион-Лиг",  уже
самому  Каупервуду  было  нанесено,   правда,   окольным   путем,   тяжкое
оскорбление. Как-то утром Эддисон, к которому Каупервуд пришел по  делу  в
банк, по-приятельски сказал ему:
   - Мне нужно поговорить с вами кое о чем, Каупервуд. Чикагское  общество
вы теперь знаете. Знаете также, как я смотрю на  некоторые  обстоятельства
вашего прошлого, в которые вы сами меня посвятили. Ну, так вот:  сейчас  в
городе только и разговоров, что о вас. В клубах, где  мы  с  вами  состоим
членами, достаточно лицемеров и ханжей, которые подхватили газетную брехню
и  рады  случаю  разыграть  благородное   негодование.   Пять   крупнейших
акционеров газовых компаний - старейшие члены этих клубов, и  все  они  из
кожи вон лезут,  хлопоча  о  вашем  исключении.  Они  раскопали  кое-какие
подробности об этой вашей истории и грозятся  подать  жалобу  в  правления
клубов.  Конечно,  ничего  у  них  не  выйдет  -  они  по   этому   поводу
разговаривали даже со мной. Но вот, что касается предстоящего вечера,  тут
уж вы сами решайте, как вам лучше, поступить. Не послать вам  приглашения,
они не могут, но это будет сделано только для проформы. (Каупервуд  понял,
что хотел этим сказать Эддисон.)  Со  временем  все  уляжется,  во  всяком
случае я сделаю все от меня зависящее, но пока что...
   Он дружелюбно взглянул на Каупервуда. Тот улыбнулся.
   - По правде сказать, Джуд, я все время ждал чего-нибудь  в  этом  роде.
Никакой неожиданности тут для меня нет, - нисколько не смущаясь,  произнес
Каупервуд. - Напрасно вы обо мне беспокоитесь. Все это для меня не ново, я
знаю, откуда ветер дует, и знаю, как надо ставить паруса.
   Эддисон дотронулся до руки Каупервуда.
   - Но что бы вы ни решили, не вздумайте подавать заявление о  выходе  из
клуба, - предостерег он финансиста. - Это значило бы  признаться  в  своей
слабости. Да они на это и не рассчитывают. Я вам советую:  не  сдавайтесь.
Все обойдется. Мне кажется, они вам просто завидуют.
   - Я и не собираюсь  этого  делать,  -  отвечал  Каупервуд.  -  Никакого
основания меня исключать у них нет. Я знаю, что со временем все обойдется.
   Однако самолюбие Каупервуда было сильно задето тем,  что  ему  пришлось
вести подобный разговор, хотя бы даже с Эддисоном. Впрочем,  ему  пришлось
еще не раз убедиться в том, что свет умеет диктовать свою волю.
   Больше всего Каупервуд негодовал из-за выходки, которую позволили  себе
Симсы в отношении Эйлин, хотя он узнал об этом лишь много времени  спустя.
Эйлин приехала с визитом и услышала, что "миссис  Симс  нет  дома",  в  то
время как у подъезда стояла вереница экипажей.  Эйлин  от  огорчения  даже
слегла, и Каупервуд, которому тогда ничего еще не было  известно,  не  мог
понять, что с ней, и очень тревожился.
   Если бы Каупервуд не  одержал  блестящей  победы  на  деловом  поприще,
наголову разбив противника в последней и решающей схватке за контроль  над
газовыми предприятиями, - положение стало бы и вовсе безотрадным.  Тем  не
менее Эйлин была очень подавлена: она чувствовала, что общество преследует
своим презрением скорее ее, чем Каупервуда, и что  приговор  свой  оно  не
отменит. В конце концов Эйлин и Каупервуд вынуждены были  признаться  друг
другу в том, что каким бы роскошным и внушительным с виду  ни  казался  их
карточный  домик,  теперь  он  рассыпался,  и  окончательно.  Такого  рода
признания между близкими людьми особенно мучительны. Чужая душа - потемки,
и как ни стараемся мы понять друг друга, нам это редко удается.
   Однажды,  вернувшись  неожиданно  домой  и  застав  Эйлин  в   постели,
расстроенную, с заплаканными глазами и совсем одну, -  она  на  весь  день
отпустила свою камеристку, - Каупервуд подсел к ней и ласково сказал:
   - Я ведь отлично понимаю, Эйлин, что происходит. По  правде  говоря,  я
давно этого ожидал, Мы слишком горячо с тобой взялись, слишком спешили. Но
не надо так падать духом, дорогая. Я думал, у тебя больше выдержки. Ничего
ведь еще не потеряно. Вспомни-ка, что я тебе всегда  говорил?  В  конечном
счете все решат деньги. А в этой битве я победил и буду побеждать  дальше.
Они пришли ко мне на поклон. Ну, стоит ли так  отчаиваться,  девочка  моя?
Ведь я-то не унываю. Ты молода и свое возьмешь. Мы еще себя  покажем  этим
чикагским зазнайкам, а заодно и поквитаемся кое с кем. Мы богаты  и  будем
еще богаче. Деньги всем заткнут рот. Ну, перестань киснуть и  улыбнись.  Я
понимаю, блистать в обществе приятно,  но  и  без  этого  на  свете  много
интересного, ради чего стоит жить. Вот что,  вставай,  одевайся  и  поедем
кататься, а потом куда-нибудь обедать. Я-то ведь с  тобой.  Разве  это  не
самое главное?
   - Да, да, милый, - глубоко вздохнув, пролепетала Эйлин. Она хотела было
подняться, но снова бессильно опустилась на подушки. Слезы брызнули у  нее
из глаз. Уткнувшись в плечо Каупервуда, она плакала - от радости,  что  он
ее утешает, и от горя, что ее заветная мечта не сбылась. - Да  ведь  я  не
для себя одной, я и для тебя этого хотела, - говорила она всхлипывая.
   - Знаю, дорогая, знаю, - успокаивал он ее. - Но сейчас ты  об  этом  не
думай. Все обойдется. Все будет хорошо. А теперь вставай и поедем. - И все
же в душе он досадовал на малодушие Эйлин. Слабость всегда раздражала его.
Когда-нибудь он заставит чикагское общество жестоко поплатиться за все.
   Эйлин  между  тем  немного  приободрилась.  Она  уже  стыдилась   своей
слабости, видя, как мужественно держится Каупервуд.
   - Какой ты молодец, Фрэнк! Ты просто необыкновенный! - воскликнула она.
   - А что унывать? - сказал он весело. - Не  добьемся  своего  в  Чикаго,
добьемся где-нибудь еще!
   Он подумал о том,  как  ловко  он  обошел  старые  газовые  компании  и
Шрайхарта, и о том, что и впредь будет, конечно, не менее ловко вести свои
дела!



14. ПОДВОДНЫЕ ТЕЧЕНИЯ

   Уже в первый год этого  вынужденного  затворничества  -  и  особенно  в
последующие - Каупервуд почувствовал, что значило бы прожить остаток своих
дней вне общества или в среде, которая постоянно напоминала бы ему о  том,
что он не принадлежит к лучшему, или,  вернее,  привилегированному  кругу,
каким бы ограниченным и скучным этот круг ни был. Когда Каупервуд  пытался
впервые ввести Эйлин в общество, ему казалось,  что,  завоевав  положение,
они сумеют влить новую, живую струю в этот затхлый  мирок,  даже  сообщить
ему известный блеск. Но все двери закрылись перед ними одна за другой, и в
конце концов они вынуждены были или вовсе отказаться от общения с  людьми,
или искать знакомств среди самой разношерстной публики - зазывать к себе в
дом после первой же встречи художников и певцов или  проезжих  актеров,  в
честь которых можно  было  дать  обед.  У  них  продолжали  бывать  только
Хаксема, Видера, Бэйли - семейства,  не  пользовавшиеся  никаким  весом  в
обществе.  Иногда  Каупервуд  приводил  к   себе   обедать   или   ужинать
какого-нибудь приятеля из дельцов,  или  любителя  картин,  или  подающего
надежды художника, и тогда Эйлин выходила к гостям.  Изредка  их  навещали
или приглашали к себе Эддисоны. Но  это  мало  скрашивало  их  жизнь,  они
только острее чувствовали, какое потерпели поражение.
   Чем  больше  Каупервуд  размышлял  над  этим  поражением,   тем   яснее
становилось ему,  что  он  тут  ни  при  чем.  К  нему  относились  вполне
благосклонно. Вот если бы Эйлин была другой... Тем не менее он ни в чем не
упрекал ее и не помышлял о том, чтобы  ее  покинуть.  В  тяжелые  дни  его
тюремного заключения Эйлин была ему верна. Она ободряла его,  когда  он  в
этом нуждался. Нет, он ее не оставит, надо выждать и посмотреть,  что  тут
можно сделать. Правда, этот остракизм порядком ему надоел. Тем  более  что
его как будто и  не  сторонились  вовсе,  даже,  пожалуй,  не  прочь  были
встречаться с ним. Своих приятелей-мужчин он всех сохранил - и Эддисона, и
Бэйли, и Видера, и Мак-Кибена, и  Рэмбо,  и  многих  других.  А  некоторые
светские дамы,  ничуть  не  огорченные  исчезновением  Эйлин,  высказывали
сожаление по поводу того, что Каупервуд нигде больше не появляется.  Время
от времени делались даже попытки  пригласить  его  без  жены.  Сначала  он
неизменно отвечал на такие приглашения отказом, потом стал  иногда  ходить
на обеды и вечера один, не сообщая об этом Эйлин.
   Именно в эту пору Каупервуд впервые ощутил, как далека от него Эйлин  и
по уму и по складу характера. Эмоционально, физически они были близки друг
другу, но Каупервуд жил своей, обособленной от Эйлин,  жизнью,  и  большой
круг его интересов был недоступен ей. С  мнением  чикагского  общества  он
особенно не считался, но теперь  он  мог  сравнивать  Эйлин  с  дамами  из
аристократических кругов Европы, ибо после  своего  поражения  в  свете  и
финансовой победы он решил снова побывать за границей. В Риме - на приемах
в японском и бразильском  посольствах,  куда  благодаря  своему  богатству
Каупервуд получил доступ, и при новом  итальянском  дворе  -  он  встречал
очаровательных светских женщин: итальянских графинь,  знатных  англичанок,
американок из высших кругов, наделенных вкусом и тактом. Как правило,  они
видели в нем человека с обаятельными  манерами,  острым  и  проницательным
умом, и вообще считали его личностью незаурядной, к Эйлин же - он  не  мог
этого не заметить - относились много холодней. Она была слишком  вызывающе
красива, слишком роскошно одевалась. Ее цветущее здоровье и яркая  красота
бросали вызов женщинам, наделенным более скромной  и  бледной  внешностью,
хотя по-своему и не лишенным привлекательности.
   Во время одного  большого  приема  при  дворе,  на  который  Каупервуд,
уступая настояниям Эйлин,  без  особого  труда  раздобыл  приглашение,  он
услышал, как кто-то позади него сказал:
   - Вот вам типичная американка.
   Каупервуд стоял в стороне, беседуя с греческим банкиром - своим соседом
по гостинице, а Эйлин прогуливалась с женой этого банкира по залу.
   - Смотрите, какой кричащий  туалет,  сколько  самоуверенности  и  какая
смешная наивность!
   Каупервуд обернулся, чтобы посмотреть, к кому относятся  эти  слова,  и
увидел  Эйлин.  А  гак  жестоко  раскритиковавшая  ее  дама,   по-видимому
англичанка, была хороша собой, изящна и бесспорно принадлежала  к  высшему
обществу. Он должен был признать, что она во многом права, но разве  можно
подходить к Эйлин с обычной меркой? Разве можно винить ее в том,  что  она
здоровое, сильное существо и что каждая жилка трепещет у  нее  от  полноты
жизни. Для него она  была  привлекательна.  Очень  жаль,  что  люди  более
консервативных взглядов относятся к  ней  с  такой  недоброжелательностью.
Почему не видят они того, что видит  он,  -  наивную  страсть  к  роскоши,
желание непременно быть на виду, вызванные, вероятно,  тем,  что  Эйлин  в
юности была лишена возможности выезжать в свет,  хотя  только  об  этом  и
мечтала? Каупервуд жалел Эйлин. И вместе с тем уже начинал  понимать,  что
для светской  карьеры  ему,  пожалуй,  нужна  совсем  иная  жена  -  более
сдержанная, с большим вкусом, чутьем и тем врожденным тактом, без которого
нельзя преуспеть в обществе.
   Из этой  поездки  Каупервуд  привез  в  Чикаго  прекрасного  Перуджино,
несколько великолепных полотен Луини и Превитали, портрет  Цезаря  Борджиа
работы Пинтуриккьо, две огромные африканские  красные  вазы,  купленные  в
Каире, позолоченный резной консоль времен  Людовика  XV,  приобретенный  у
одного антиквара в Риме, два причудливых венецианских бра и пару старинных
итальянских светильников, которые он  разыскал  в  Неаполе  и  намеревался
поставить у себя в библиотеке - по углам.  Так  постепенно  пополнялась  и
росла его художественная коллекция.
   Приблизительно в это же время стало меняться и отношение  Каупервуда  к
женщинам. И раньше, когда он впервые встретился с Эйлин, у  него  уже  был
выработан свой, достаточно смелый взгляд на жизнь и взаимоотношение полов,
а главное, он был твердо уверен  в  том,  что  волен  поступать,  как  ему
вздумается. С тех пор как он вышел из тюрьмы и снова пошел в гору, ему  не
раз приходилось ловить брошенный на него украдкой взгляд, и он не  мог  не
видеть, что нравится женщинам. Эйлин лишь недавно стала его женой, но  уже
много лет была его любовницей, и пора первого пылкого  влечения  миновала.
Каупервуд любил Эйлин не только за ее красоту, но и за неизменную  горячую
привязанность, однако и другие женщины начинали теперь  интересовать  его,
иногда даже будить в нем  страсть,  и  он  не  пытался  подыскивать  этому
какие-либо объяснения или  моральные  оправдания.  Такова  жизнь  и  таков
человек. От Эйлин он скрывал, что его влечет к другим  женщинам,  понимая,
как ей это будет горько, но тем не менее это было так.
   Вскоре после своего возвращения из  Европы  Каупервуд  как-то  зашел  в
галантерейный магазин на Стэйт-стрит  купить  галстук.  Еще  в  дверях  он
заметил даму - она направлялась к другому прилавку и прошла совсем  близко
от него. С первого взгляда он понял, что перед ним одна  из  тех  светских
женщин, к которым его тянуло в последнее время, хотя  любоваться  ими  ему
приходилось  только  издали:  изящная,  элегантно,   но   строго   одетая,
миниатюрная, стройная,  с  темными  волосами  и  глазами,  смуглой  кожей,
крохотным ртом и пикантным вздернутым носиком. В общем это  была  шикарная
женщина  по  представлениям  чикагцев  того  времени.  Выражение  ее  глаз
говорило о жизненном опыте, а задорно-дерзкое лицо пробудило в  Каупервуде
сознание своего мужского превосходства и желание во что  бы  то  ни  стало
подчинить ее себе.  На  вызывающе-пренебрежительный  взгляд,  который  она
метнула в его сторону, Каупервуд ответил пристальным и властным  взглядом,
заставившим даму тотчас опустить глаза. Он смотрел на нее не нагло, а лишь
настойчиво и многозначительно. Незнакомка была  ветреной  супругой  одного
преуспевающего адвоката, поглощенного своими делами и самим  собой.  После
этого молчаливого разговора она  с  притворным  безразличием  остановилась
неподалеку, делая вид, что внимательно рассматривает кружева. Каупервуд не
сводил с нее глаз в надежде, что она опять посмотрит на него. Но он спешил
по делам, не хотел опаздывать и потому, вырвав листок из записной  книжки,
написал название отеля, а внизу сделал приписку: "Второй  этаж,  гостиная,
вторник в час дня". Дама стояла вполоборота к нему, и ее левая,  затянутая
в перчатку, рука была опущена. Проходя мимо, незаметно сунуть  ей  записку
ничего не стоило. Каупервуд так и поступил и видел, как незнакомка  зажала
ее  в  руке.  Вероятно,  она  украдкой  все  время  наблюдала  за  ним.  В
назначенный день и час она ждала его в отеле, хотя  он  даже  не  подписал
своего имени. Эта связь, показавшаяся ему вначале восхитительной, длилась,
однако, недолго. Его возлюбленная была интересна, но уж слишком причудлива
и капризна.
   Затем у Хадлстоунов - своих прежних соседей -  он  как-то  встретил  на
обеде девушку двадцати трех лет, которая на короткое время сильно  увлекла
его. У нее была смешная и не слишком благозвучная фамилия  -  Хабби  (Элла
Ф.Хабби, как он выяснил впоследствии), но девушка была очень мила. Главная
ее прелесть заключалась в шаловливой лукавой мордочке и плутовских глазах.
Отец Эллы был состоятельным  комиссионером  с  Южной  Уотер-стрит.  Стоило
Каупервуду обратить на нее внимание, как девушка не замедлила влюбиться  в
него, что, впрочем, было довольно естественно. Она была молода,  неопытна,
впечатлительна, блеск славы кружил ей голову, а миссис Хадлстоун уже давно
на все лады превозносила Каупервуда и пророчила  ему  великую  будущность.
Когда Элла с ним встретилась, увидела, что он очень моложав, откровенно ею
любуется и ничуть не страшен и не суров, - во всяком случае с нею,  -  она
была совершенно очарована, и стоило Эйлин отвернуться, как смеющиеся глаза
девушки тотчас с восхищением обращались на  Каупервуда.  После  обеда  все
перешли в гостиную, и тут Каупервуд самым  естественным  и  непринужденным
образом пригласил Эллу навестить его в конторе,  если  ей  доведется  быть
поблизости. Но глаза его досказали остальное,  вызвав  в  ответ  жаркий  и
смущенный взгляд. Она пришла, и они стали встречаться. Но связь  эта  была
непродолжительной и не захватила его. Девушка была не из тех, что могла бы
удержать Каупервуда после того, как было удовлетворено его любопытство.
   За этой связью последовала еще одна короткая интрижка с  некоей  миссис
Джозефайн Ледуэл, красивой вдовушкой, которая,  вздумав  спекулировать  на
хлебной бирже, обратилась за советом к Каупервуду и с  первой  же  встречи
решила, что с ним стоит затеять флирт.  Внешне  она  немного  походила  на
Эйлин, но была постарше, не так хороша собой  и  обладала  более  трезвым,
практическим складом ума. Ее элегантность, независимая манера держаться  и