пника  взяли
выкуп, а не отправили его в тюрьму  святого  трибунала.  Трибунал,  узнав  о
разговорах этих рабов-христиан, заявил, что ему было неизвестно,  будто  Али
Арраэс Феррарес был христианином до исповедания магометанства и что он носил
прозвище  ренегата,  которое  могло  родить  подозрение.  Али  был  захвачен
вторично  в  1624  году;   хотя   не   было   другого   доказательства   его
отступничества,  кроме  молвы,  он  был  заключен   в   тюрьму   сицилийской
инквизиции. Для  установления  улик  его  преступления  выслушали  множество
свидетелей - сицилийских, генуэзских и других, которые  знали  его  лично  и
видали в Тунисе и других местах.  Все  единодушно  показали,  что  Али  имел
прозвище ренегата, а некоторые добавили, что они по слухам знают, что он был
христианином.  Али  отрицал  этот  факт.   Однако   трибунал   признал   его
изобличенным  и  присудил  к  релаксации.   Верховный   совет   решил,   что
преступление  доказано  не  полностью,   уничтожил   приговор   и   приказал
подвергнуть подсудимого пытке для получения новых улик  и  вынесения  нового
приговора. Али вытерпел мучения пытки и по-прежнему упорно все  отрицал.  Он
нашел способ уведомить тунисского властителя о своем положении. Мавританский
монарх получил его письмо в то время, как к нему привели пленников  -  брата
Фернандо де Рейна, брата Бартоломео Хименеса, брата Диего де ла Торре и трех
других кармелитов, которых захватили, когда они направлялись  в  Рим,  чтобы
дать отчет генералу их ордена по делам  монастырей  в  провинции  Андалусия.
Тунисский монарх  велел  им  написать  сицилийским  инквизиторам,  чтобы  те
выпустили Али на свободу и получили выкуп,  и  объявить  им,  что  в  случае
отказа он заключит в тесные тюрьмы  и  подвергнет  пытке  всех  христианских
рабов, находящихся в его власти. Монахи извинились, говоря, что они не знают
инквизиторов, и выставляя другие доводы. Дело на этом и замерло.  Между  тем
сицилийские  инквизиторы  задумали  перевести  своего   узника   в   тюрьму,
называемую Викария, но верховный совет приказал посадить его  в  застенок  и
заковать. В августе 1628 года  Али  воспользовался  новым  случаем  написать
тунисскому государю и сообщил ему, что он  заключен  вместе  с  христианским
капитаном  в  темную  и  вонючую  тюремную   камеру,   где   им   приходится
удовлетворять свои естественные нужды; они терпят самое дурное  обращение  и
почти умирают от голода. Когда письмо Али  дошло  до  африканского  монарха,
испанские монахи вступили в переговоры о  выкупе.  Государь  призвал  их  и,
держа в  руках  письмо  Арраэса  (согласно  тому,  что  писали  они,  с  его
разрешения, 2 сентября того же года сицилийским  инквизиторам),  сказал  им:
"Зачем хотят мучениями заставить этого ренегата стать христианином? Если  не
уничтожат инквизицию или, по крайней мере, если инквизиторы не пошлют  этого
человека вскоре на галеры с другими рабами,  я  велю  сжечь  всех  христиан,
которые находятся у меня в плену. Напишите им об этом от меня".  Три  монаха
исполнили это приказание и  добавили  в  своем  письме:  если  правосудие  и
религия требуют смерти узника, инквизиция не должна  бояться  угроз,  потому
что они готовы, хотя бы в оковах, скорее претерпеть мученичество,  если  это
нужно, чем одобрить дело, противное правосудию и религии.  Тунисский  монарх
затем согласился на выкуп шести монахов. Однако Али Арраэс был еще в  тюрьме
в 1640 году, упорно отрицая, что он был крещен; к концу шестнадцати лет  его
заточения инквизиторы не получили больше доказательств, чем  в  первые  дни.
Тунисский государь предложил обмен Али на пленного  священника.  Сицилийская
инквизиция отказалась принять это  условие,  говоря,  что  выкуп  священника
лежит на обязанности его родственников, а выпустить нераскаявшегося ренегата
на свободу значило бы принять прямое и активное участие в  его  твердости  в
магометанстве и в его вечном осуждении.  Инквизиторам  представили,  что  их
отказ может иметь самые пагубные последствия для всех христианских  рабов  в
Тунисе.  Это  соображение  было  бесплодно  и  не  тронуло  их,  как   будто
шестнадцатилетнего   заключения   не   было   достаточно,   чтобы   доказать
инквизиторам, что Али умрет магометанином в их застенке. С  другой  стороны,
разве не являлась великим беззаконием отсрочка суда  над  ним  после  такого
продолжительного времени под предлогом, будто они ожидают  новых  обвинений,
вопреки тому, что формально требует устав святого трибунала?
     XXIV. Дело совершенно иного характера, наделавшее много шума  в  свете,
занимало тогда в Мадриде верховный совет.  В  этом  городе  находился  новый
монастырь бенедиктинок во имя Св. Плакиды, в околотке прихода  Св.  Мартина.
Первым духовником монастыря был брат Франсиско Гарсия, монах того же ордена,
который в среде своей братии считался человеком умным ц святым. Донья Тереза
де Сильва (которая принимала активное участие  в  основании  монастыря  и  в
течение четырех предыдущих лет ничего не  предпринимала  без  советов  брата
Франсиско) была назначена его настоятельницей,  хотя  ей  исполнилось  тогда
только двадцать шесть лет. Это отличие было как бы наградой за ее хлопоты по
учреждению монастыря, который своим возникновением был  обязан  щедрости  ее
семьи и протонотария Арагона, основавшего монастырь для нее. Община состояла
из тридцати монахинь, которые, по-видимому,  были  добродетельны  и  избрали
монашескую жизнь по собственному желанию, без всякой  уступки  тем  семейным
соображениям, которые приводят в монастырь других.  В  то  время  как  новый
монастырь пользовался хорошей репутацией, поступки и  слова  одной  монахини
заставили думать, что она находится  в  сверхъестественном  состоянии.  Брат
Франсиско Гарсия прибег к заклинаниям бесов. 8 сентября 1608  года,  в  день
Рождества Богородицы, объявили, что она одержима.  Вскоре  некоторые  другие
монахини оказались в таком же состоянии. В  день  ожидания  родов  Пресвятой
Девы  {Праздник  ожидания  родов  Пресвятой  Девы  был  установлен   королем
Рекисвинтом IX [151]. В Толедо, как и во всех  церквах  Испании,  этот  день
торжественно празднуется 18 декабря.} настоятельница монастыря донья  Тереза
впала в него сама. То же почти тотчас же приключилось с четырьмя  или  пятью
другими  монахинями.  Наконец,  из  тридцати  монахинь  двадцать  пять  были
охвачены этой заразой. Можно судить о  необычайных  вещах,  происходивших  в
общине тридцати женщин, заключенных в одном доме с двадцатью  пятью  бесами,
настоящими или  мнимыми,  завладевшими  их  телом.  Один  из  них  по  имени
Перегрино был их главою, остальные ему повиновались. Относительно  состояния
девиц шли совещания между учеными и уважаемыми за  добродетели  людьми.  Все
думали, что монахини были  действительно  одержимы.  Их  духовник  ежедневно
повторял заклинания. Так как необыкновенные припадки  участились  и  внушали
иногда опасения, духовник не только приходил в монастырь, но и проводил  там
ночи и дни для  возобновления  заклинаний.  Наконец  он  решил  принести  из
дарохранительницы Святые Дары и выставить их в зале, где  община  собиралась
для  работы;  перед  ними  молились  в   продолжение   сорока   часов.   Эта
исключительная сцена повторялась неизменно  в  течение  трех  лет.  Было  бы
трудно сказать, когда бы это прекратилось, если бы не вмешалась  проведавшая
об этом инквизиция. В 1631 году  она  велела  посадить  в  секретную  тюрьму
города Толедо  духовника,  настоятельницу  и  нескольких  монахинь,  которых
вскоре разослали по разным  монастырям.  Брат  Франсиско  был  оговорен  как
еретик-иллюминат; к этому прибавили, что  монахини,  которых  он  развратил,
хотели скрыть свое состояние, прикинувшись одержимыми. После отвода, который
выставили против главного инквизитора и некоторых членов верховного  совета,
и после нескольких жалоб королю, расследованных министрами, дело разбиралось
в 1633 году. Духовник и  монахини  были  объявлены  заподозренными  в  ереси
иллюминатов. На монаха падало сильное подозрение,  на  монахинь  легкое.  Их
подвергли  разным   епитимьям   и   распределили   по   другим   монастырям.
Настоятельница была сослана, лишена права совещания в течение четырех лет  и
права голоса на двойной срок. По истечении его она вернулась в монастырь Св.
Плакиды. Так как видели, что она ежедневно совершенствуется  в  добродетели,
ее  начальники  приказали  ей,  под  страхом  наказания   за   непослушание,
обратиться в верховный совет с просьбой о пересмотре процесса.  Несмотря  на
свое смирение, настоятельница повиновалась, сказав, что она делает это не  в
защиту  собственной  чести,  но  ради  чести  всех  монахинь  и   монастырей
бенедиктинского ордена. Предприятие представляло большие затруднения; однако
их преодолели благодаря сильному весу протонотария Арагона  и  графа-герцога
Оливареса,  который  значил  еще  больше.  Прошение   доньи   Терезы   дышит
чистосердечием и смирением. Рискуешь впасть в заблуждение в  вопросах  этого
свойства, когда читаешь подобные писания. Тереза жалуется  не  на  осудивших
ее, но на брата Альфонсо де Леона,  бенедиктинского  монаха,  который  после
долгой дружбы с братом Франсиско Гарсией стал его врагом и использовал  этот
случай для мести ему;  на  дома  Диего  Серрано,  которому  верховный  совет
поручил  допросить  монахинь  и  который,  следуя  советам  брата  Альфонсо,
заставлял монахинь писать и подписывать то, что из-за спешки и страха они не
отличили от своих действительных  показаний,  благодаря  коварству  Серрано,
который утверждал, что это одно и то же; при допросе монахини заявляли,  что
брат Альфонсо обманывал их.  Наконец,  Тереза  жалуется  на  трех  монахинь,
которые по частным причинам были недовольны ею и  ее  подругами.  Когда  был
разобран вынесенный приговор, стало очевидно, что можно войти  в  обсуждение
процесса с  тем  большей  уверенностью,  что,  как  бы  ни  судить  о  факте
одержимости, ясно и бесспорно одно: здесь не только не  было  ни  ереси,  ни
вредного учения, ни какого-либо повода подозревать  его,  но  не  замечалось
даже малейшей  непристойности  или  чего-либо  не  подходящего  к  характеру
монахинь; всякое действие  этого  рода  было  невозможно,  потому  что  брат
Франсиско нигде и никогда не оставался наедине ни  с  одной  из  них,  кроме
исповедальни, и что, наоборот, ужас и скорбь монахинь были так велики,  что,
когда брат Франсиско бывал в монастыре, двадцать  пять  одержимых  постоянно
желали быть вместе на его глазах и действительно почти все находились с ним.
Верховный совет признал в 1642 году полную невинность монахинь, но не  брата
Франсиско, потому что этот монах имел неосторожность  -  для  удовлетворения
своей любознательности о других вещах - вступать в сношения с бесами  прежде
их изгнания из тела монахинь. По вопросу о том, были  ли  они  действительно
одержимы или только прикидывались такими,  Тереза  сказала,  что  она  может
говорить только о том, что касается ее. Рассказав, что случилось с тремя  из
ее товарок, она присовокупила: "Находясь в этом состоянии и испытывая внутри
столь необыкновенные движения, я подумала, что  их  причина  не  может  быть
естественной. Я прочитывала много молитв, прося Бога избавить меня от такого
ужасного страдания. Видя, что мое состояние не  изменяется,  я  неоднократно
просила приора меня отчитать. Однако он не желал этого делать;  он  старался
меня уговорить, что все рассказанное мною есть  плод  моего  воображения.  Я
делала все, что от меня зависело, чтобы поверить его  словам,  но  страдание
заставляло меня ощущать обратное.  Наконец,  в  день  Богородицы  "О"  {Днем
Богородицы "О" называют в Испании праздник девы Марии 18 декабря, о  котором
я говорил выше,  потому  что  подготовительные  перед  праздником  Рождества
Христова антифоны начинаются в этот день с буквы О.} приор надел епитрахиль,
много помолившись в этот день и  попросив  у  Бога,  чтобы  он  указал  мне,
находится ли бес в моем теле, обнаружил его или заставил перестать причинять
страдания и боль, которые я  испытывала  внутри  себя.  Долго  спустя  после
заклинаний, когда я чувствовала себя счастливой от ощущения свободы,  потому
что не испытывала более ничего, я вдруг впала в своего рода подавленность  и
бред, делая и говоря то, мысль о чем никогда не приходила мне  в  голову.  Я
начала испытывать это состояние, когда я положила  на  голову  древо  креста
(lignum crucis). Оно, казалось, давит меня, как башня.  Так  продолжалось  в
течение трех месяцев, и я  редко  бывала  в  своем  естественном  состоянии.
Природа дала мне такой спокойный характер, что даже  в  детстве  я  не  была
бойка и не любила  ни  игр,  ни  резвости,  ни  подвижности,  обычных  этому
возрасту. Поэтому нельзя было не смотреть как  на  сверхъестественное  дело,
что,  дойдя  до  двадцатишестилетнего  возраста  и  став  монахиней  и  даже
настоятельницей, я стала делать сумасбродства, на которые  никогда  не  была
способна...  Иногда  случалось,  что  бес  Перегрино,  который  играл   роль
старшего, находился в спальне второго этажа, когда я была в приемной,  и  он
говорил: "Донья  Тереза  находится  с  посетителями?  Скоро  я  заставлю  ее
прийти". Я не слыхала этих слов. Я тем  более  не  видала  Перегрино.  Но  я
испытывала внутри невыразимую тревогу и быстро прощалась с  посетителями.  Я
делала это, ничего не соображая. Я чувствовала присутствие беса, который был
в  моем  теле.  Без  размышления  я  бросалась  бежать,  бормоча:  "Господин
Перегрино меня зовет". Я шла туда, где был бес. Еще не  дойдя  туда,  я  уже
говорила о предмете, о котором там разговаривали и  о  котором  я  не  имела
раньше никакого понятия.  Некоторые  люди  говорили,  что  мы  из  тщеславия
притворялись, что находимся в таком состоянии, я якобы  делаю  это  с  целью
привязать к себе монахинь. Но для того, чтобы убедиться, что не это  чувство
заставляло нас так поступать, достаточно знать,  что  из  тридцати  монахинь
двадцать пять были в этом состоянии, а из пяти других три были моими лучшими
подругами. Что касается посторонних лиц, мы более заставляли их бояться  нас
и бежать от нас, чем любить и добиваться... Были ли мои действия и мои слова
свободны, один Бог может ответить за  мое  сердце.  Он  знает,  как  мало  я
заслужила, чтобы меня обвиняли. В это дело вложили столько злобы,  что  хотя
каждое выражение и каждый факт были верны,  если  их  разобрать  отдельно  и
независимо друг от друга, вместе  они  образовали  такую  лживую  и  опасную
совокупность, что я была не в силах рассказать откровенно все  произошедшее,
для доказательства невинности моей  души.  Таким  образом,  я  чистосердечно
давала оружие против самой себя, позволяя делать лживые и коварные выводы из
моих слов. Однажды дом Диего  Серрано,  допрашивая  меня,  сильно  оскорблял
брата Франсиско и сказал мне: "Хотя вы  считаете  его  человеком  хорошим  и
святым, вы сослужите большую службу Богу, если расскажете, что знаете о нем,
потому что слово или действие в связи с другим  действием  помогает  открыть
истину". Для удовлетворения его желания я постаралась припомнить, что  могло
быть принято в дурном смысле. Я вспомнила, что до принятия монашества я  ему
однажды сказала, что училась математике из повиновения  воле  родителей,  на
что  он  возразил:  "Я  очень  рад  этому;  через  эти  познания  ты  вскоре
приобретешь сведения о многих вещах, относящихся к  натуральной  философии".
Он указал некоторые из этих вещей и прибавил: "Как  можешь  ты  думать,  что
естественно, чтобы голая женщина меньше стыдилась показаться перед мужчиной,
чем перед другой женщиной и наоборот?" Серрано велел секретарю записать  эти
слова и следующие как относящиеся ко мне: подсудимая выслушала и  сочла  это
за верное и истинное учение. Я  ему  отвечала:  "Я  не  принимала  этого  за
учение, я только выслушала как тайну природы.  Я  не  поверила  этому  и  не
придала никакого значения,  только  это  и  следует  записать".  Дом  Диего,
выслушав меня, сказал: "Это все равно". На это я ничего не  ответила.  Когда
мне  предложили  подтвердить  мои  слова,  я  была  в   приемной   с   двумя
доминиканцами. Мне стало так стыдно, что  я  потеряла  голос  и  была  не  в
состоянии видеть или слышать то, что мне читали; я ничего не отвечала. Когда
затем меня перевезли в Толедо,  я  убедилась,  что  моим  словам  не  желают
поверить. С этой мыслью я решила говорить только  чистую  правду;  я  так  и
поступила. Если мне возражали, я всегда отвечала: "Пусть пишут,  что  хотят,
потому что я не знаю, что говорю". Это была правда, потому что  мой  ум  был
сильно  подавлен.  Сам  дьявол  не  мог  бы  более  превратно  истолковывать
некоторые факты. Однажды, когда я была на исповеди, я хотела  посоветоваться
с духовником о некоторых моих сомнениях;  стыд  удерживал  меня  и  сковывал
уста. Брат Франсиско побуждал меня объясниться. Я отвечала ему, что не  могу
говорить,  потому  что  краснею  от  того,  что  хотела  сказать.  "Чего  ты
краснеешь, - сказал он мне, - имеющий в сердце  любовь  не  смущается  и  не
стыдится признания, каково бы оно ни  было".  Это  была  истина,  выраженная
наивно. Однако ее превратили в  преступление,  извлекая  из  нее  положение:
когда любят, не стыдятся. Оно содержало уже недобрый смысл. Таким же образом
злоупотребили  выражением  "мягкость  в  обращении,  единение"   и   другими
подобными, чтобы обвинить меня в постыдных делах, которых никогда не было".
     XXV. Этот рассказ подтверждает слова достопочтенного Палафокса, которые
я постоянно вспоминаю в этой истории: "Чтобы  создать  процесс,  далекий  от
истинных событий, как бы ни было похвально намерение тех, кому это  поручено
(особенно если речь идет о женщинах), достаточно немного дурного  настроения
со стороны того, кто допрашивает, немного желания доказать то, что хотят, со
стороны секретаря и немного боязни со стороны того, кто  отвечает.  Из  этих
трех  малых  элементов  вскоре  вырастают  чудовищное   дело   и   клевета".
Доказательство этого мы найдем  в  истории  процесса,  возбужденного  против
покровителя монахинь Св. Плакиды.
     XXVI.  Дон  Херонимо  де  Вильянуэва,  протонотарий  Арагона,  то  есть
государственный секретарь короля по делам этого королевства,  в  юности  был
секретарем инквизиции. Он был привлечен к суду этим трибуналом в эпоху опалы
графа-герцога Оливареса, как его креатура и главный наперсник. Его  обвинили
в еретических тезисах, что послужило мотивом к его аресту в  1645  году.  Он
был посажен в  секретную  тюрьму  и  присужден  к  отречению.  Приговор  был
исполнен 18 июня 1647 года. Как  только  он  получил  свободу,  которую  ему
вернули, потому что  он  выполнил  свою  епитимью,  он  апеллировал  к  папе
Иннокентию X, жалуясь на  несправедливое  обращение  и  на  лишение  средств
защиты и заявляя, что он подчинился  вынесенному  против  него  приговору  с
целью  удовлетворить  пламенное   желание   выставить   свои   права   перед
беспристрастным трибуналом. Поэтому он  просил  пересмотра  своего  процесса
судьями,  назначенными  Его  Святейшеством.  Дон  Педро   Наварро,   богатый
дворянин, друг Вильянуэвы, предпринял путешествие  в  Рим  из  сочувствия  к
нему, чтобы обеспечить успех дела. Хотя Филипп требовал от папы через своего
посла  высылки  Наварро  из  Рима,  Его  Святейшество  не  только  отказался
исполнить это требование,  но  не  захотел  даже  позволить,  чтобы  он  был
арестован и передан в распоряжение  испанского  посла.  Он  послал  бреве  с
поручением епископам Калаоры, Сеговии и Куэнсы, уполномочивая всех вместе  и
каждого отдельно  потребовать  под  угрозою  отлучения  документы  процесса,
расследовать их и судить Вильянуэву, подтвердив  или  отменив  в  целом  или
частично  приговор,  вынесенный  против  него  толедскими  инквизиторами   и
утвержденный  верховным  советом.  До  произнесения  приговора  они   должны