жгли. Двое других
были доктора Константин и Хуан Перес.
     II. Константин Понсе де па Фуэнте родился в Сан-Клементе-де-Ламанче,  в
епархии Куэнсы, учился в Алькала-де-Энаресе вместе с доктором Хуаном  Хилем,
или Эгидием,  и  с  доктором  Варгасом,  который  умер  в  то  время,  когда
инквизиция занималась судом  над  ним.  Эти  три  богослова  объединились  в
Севилье  и  стали  тремя  главными  вождями  лютеран,  которых   они   тайно
направляли, пользуясь в обществе репутацией не только хороших католиков,  но
и добродетельных священников, потому что их нравы были чисты  и  безупречны.
Эгидий много проповедовал  в  митрополии;  Константин  менее  проявлял  свое
усердие, но получал столько же, если не больше, одобрений; Варгас толковал с
кафедры   Священное   Писание.   Капитул   кафедрального    собора    Куэнсы
беспрепятственно  решил  избрать  доктора   Константина   каноником-учителем
согласно его репутации богослова. Но Константин отказался от почестей  этого
сана, потому что его влекло руководство рождающимся тайным кружком  лютеран.
Каноники города Толедо предложили ему  то  же  место  у  себя  после  смерти
титулярного епископа [825] Утики [826].  Доктор  выразил  благодарность,  но
остался верен своему первому решению. Он написал  толедскому  капитулу,  что
кости его предков почивают в мире и что,  принимая  предлагаемое  место,  он
смутил бы их покой.  Константин  намекал  на  распоряжение  их  архиепископа
кардинала Хуана де Мартилеса Силисео, которое обязывало избранных в  капитул
доказать чистоту крови их предков (этому  условию  также  были  подчинены  и
инквизиторы). Эта мера не понравилась  множеству  членов  капитула,  которые
принесли тогда в Рим жалобу на своего прелата, стремясь ее отменить как меру
несправедливую и противную их нравам.  Но  эта  попытка  оказалась  тщетной,
потому что распоряжение было  сохранено  и  удержалось  до  нашего  времени.
Впоследствии Карл V  назначил  Константина  своим  раздаятелем  милостыни  и
проповедником. В этом качестве он ездил с императором в Германию, где прожил
долго. По возвращении в Севилью он управлял коллегией Доктрины и учредил там
кафедру Священного Писания, благодаря  чему  обеспечил  себе  жалованье.  Он
занялся преподаванием.  В  то  время  как  он  исправлял  свои  обязанности,
севильский капитул предложил ему  должность  каноника-учителя  без  обычного
конкурса. Некоторые каноники, вспоминавшие неприятные  последствия  избрания
доктора  Хуана  Хиля  (таким  же  образом),   желали   исполнения   правила,
установленного капитулом на  этот  случай,  по  которому  строго  требовался
конкурс.  Вследствие  этого  Константина  заставили   подчиниться   правилу,
заверяя, что он одержит верх над конкурентами. Действительно так и случилось
в 1556 году, несмотря на  интриги  и  возражения  единственного  соискателя,
решившего появиться в присутствии Константина. Познания последнего в  языках
греческом и еврейском и в Священном Писании были так  хорошо  известны,  что
никто из богословов, думавших  принять  участие  в  конкурсе,  не  осмелился
прийти. Став севильским каноником, Константин продолжал  пользоваться  общим
уважением. Он еще не совсем выздоровел от серьезной болезни, когда  принялся
проповедовать во время Великого поста 1557 года, так как верующие хотели его
слышать. Интерес, внушаемый его личностью, позволял ему прерывать  время  от
времени проповедь и освежать дыхание, глотая немного  крепкого  вина.  В  то
время как Константин получал эти знаки почета и доверия, заявления множества
узников, арестованных по обвинению в лютеранстве и подвергнутых пытке, тайно
подготовляли его арест, состоявшийся в 1558 году, за  несколько  месяцев  до
смерти Карла V.  Во  время  его  занятий  своей  защитой  произошел  случай,
сделавший их ненужными.
     III.  Изабелла  Мартинес,  вдова  из  Севильи,  была   арестована   как
лютеранка.  Имущество  ее  было  конфисковано;  но  проведали,  что  ее  сын
Франсиско де Бельтран похитил, до составления инвентарной  описи,  несколько
сундуков, наполненных  дорогими  вещами.  Константин  доверил  этой  женщине
несколько запрещенных книг, старательно спрятанных ею в погребе. Инквизиторы
послали Луиса Сотело, альгвасила святого трибунала, потребовать у  Франсиско
Бельтрана взятые им вещи. Бельтран, видя перед собой  комиссара  инквизиции,
не стал сомневаться, что его мать открыла  склад  книг  Константина,  и,  не
дожидаясь, пока Сотело скажет ему о причине своего  посещения,  сказал  ему:
"Сеньор Сотело, я полагаю, что вы пришли ко мне по поводу вещей, сложенных в
доме моей матери. Если вы обещаете, что меня не накажут  за  утайку,  я  вам
покажу то, что там спрятано". Бельтран повел альгвасила в дом своей матери и
разобрал  часть  стены,  за  которой   были   спрятаны   лютеранские   книги
Константина. Удивленный Сотело сказал, что возьмет книги, но не считает себя
связанным обещанием, потому что пришел не для  розыска  этих  вещей,  а  для
возвращения вещей матери Бельтрана. Это заявление удвоило  страх  Бельтрана,
который выдал альгвасилу вещи согласно его требованию, прося только об одной
милости - остаться на свободе в своем доме. Донос о вещах был сделан слугой,
надеявшимся  воспользоваться   выгодами   закона   Фердинанда   V,   который
обеспечивал доносчику четвертую часть предметов, утаенных от изъятия.
     IV. Среди запрещенных книг, найденных в доме Изабеллы  Мартинес,  нашли
несколько сочинений, составленных  Константином  Понсе  де  ла  Фуэнте.  Они
толковали  об  истинной  Церкви  согласно  принципам  Лютера;  указывали  те
принципы, которые должны служить приметами истинной  Церкви,  и  доказывали,
что она не является Церковью папистов. Константин также  рассуждал  здесь  о
сущности  таинства  евхаристии  и  литургической  жертвы,  об  оправдании  и
чистилище. Он называл чистилище волчьей пастью, изобретенной монахами, чтобы
было  чем  пообедать.  Он   разбирал   апостолические   буллы   и   декреты,
индульгенции, заслуги человека относительно  благодати  и  спасения,  глухую
исповедь и много других пунктов, в которых лютеране отличались от католиков.
Константин не мог отрицать принадлежности этих  сочинений,  потому  что  они
были писаны его рукой. Он сознался, что  их  содержание  было  его  истинным
исповеданием веры, но отказался  объявить  своих  соучастников  и  учеников.
Инквизиторы, вместо того чтобы назначить пытку, спустили его в глубокий ров,
темный, сырой, воздух которого, полный опасных испарений, быстро ухудшил его
здоровье. Подавленный  тяжестью  преследования,  он  восклицал:  "Боже  мой,
неужели не нашлось скифов, каннибалов или других  более  кровожадных  людей,
чтобы выдать меня в их руки прежде, чем я попаду под власть этих  варваров?"
Положение, в котором находился Константин, не могло долго  продолжаться;  он
заболел и умер от дизентерии. Когда справляли аутодафе, на котором он должен
был появиться, ходил  слух,  будто  он  лишил  себя  жизни,  чтобы  избежать
назначенного ему сожжения. Его процесс  был  так  же  знаменит,  как  и  его
личность. Инквизиторы велели читать его  прегрешения  на  кафедре,  стоявшей
рядом с их эстрадой. Народ не мог слышать этого чтения из-за расстояния,  на
котором  она  находилась.  Кальдерон  дважды  замечал  это,  и   инквизиторы
вынуждены были снова начать чтение с того места,  где  обыкновенно  читались
документы  других  процессов.  Константин  выпустил  в  свет  первую   часть
катехизиса;  вторая  не  была  напечатана.  В   Индекс   запрещенных   книг,
опубликованном главным инквизитором домом Фернандо Вальдесом  в  Вальядолиде
17 августа 1559 года, уже были внесены следующие труды Константина:
     1. Сокращение христианского учения;
     2. Беседа о христианском учении между учителем и учеником;
     3. Исповедь ученика пред Иисусом Христом;
     4. Христианский катехизис;
     5.  Изложение  псалма  Давида:  "Блажен  муж,  иже  не  иде  на   совет
нечестивых".
     Альфонсо де Ульоа в своей Жизни Карла V очень хвалит труды Константина,
особенно его трактат о христианском учении, переведенный на итальянский язык
{Ульоа. Жизнь Карла V. Венеция, 1589 г.  С.  237.}.  Статуя  Константина  не
была, подобно другим, бесформенной грудой тряпья с приставленной головой: ее
собрали из всех частей тела, руки его были  простерты,  как  при  проповеди,
статуя была одета в принадлежавшие ему одежды. После аутодафе ее принесли  в
святой трибунал, где она была заменена обыкновенной статуей, которую  сожгли
вместе с костями осужденного.
     V. Другой узник умер в тюрьме инквизиции. Это (по словам  Гонсалеса  де
Монтеса) был монах из монастыря Св. Исидора, по имени брат Фернандо. Тот  же
автор  утверждает,  будто  некий  Ольмедо,  лютеранин,  погиб  от  эпидемии,
опустошавшей тюрьмы, и что умирая он слышал  из  глубины  своего  подземелья
стоны, похожие на стоны Константина, жалующегося на бесчеловечность судей. Я
никогда не читал, чтобы в каком-либо трибунале испанской инквизиции помещали
узников в подобном застенке,  пока  не  была  назначаема  пытка;  но  нельзя
извинить инквизиторов того времени за то, что они  делали  застенок  обычной
тюремной камерой,  так  как  согласно  с  правом  естественным,  божеским  и
человеческим камера до окончательного приговора рассматривалась как  простое
место задержания, а не как наказание.
     VI. Доктор Хуан Перес де Пинеда, статуя которого появилась  третьей  на
севильском аутодафе, родился в городе Монтилья в Андалусии. Он был поставлен
во главе коллегии Доктрины, посвященной воспитанию севильского юношества. Он
скрылся, узнав, что инквизиторы собираются его арестовать как подозреваемого
в исповедании лютеранства. Против него возбудили заочный процесс, и  он  был
осужден как еретик-лютеранин. Он составил много трудов.  Индекс  запрещенных
книг от 17 августа 1559 года запрещает следующие:
     1. Святая Библия, переведенная на кастильский язык;
     2. Катехизис, напечатанный в Венеции в 1556 году Пьетро Даниэлем;
     3. Псалмы Давида на испанском языке, напечатанные в 1557 году;
     4. Сокращение христианского учения. Последние труды  вышли  из  той  же
типографии, что и первые два.
     Хуан Перес уже достиг глубокой старости, когда был осужден. В 1527 году
он отправился в Рим в качестве поверенного в делах своего правительства.  Он
держался партии Эразма, и ему содействовал сам папа. 26 июня он писал  Карлу
V: "Я представился Клименту VII  и  умолял  его  выдать  бреве  архиепископу
Севильскому, главному инквизитору дому  Альфонсо  Манрике,  чтобы  заставить
замолчать тех, кто нападает на труды  Эразма,  потому  что  великий  канцлер
(Гастинера) поручил  мне  это  при  отъезде.  Его  Святейшество  указал  мне
обратиться по этому поводу к  кардиналу  Сантикватро,  что  я  и  сделал.  Я
поспешу его получить и, когда  оно  будет  у  меня  в  руках,  отправлю  его
секретарю  Альфонсо  Вальдесу,  к  которому  великий   канцлер   велел   мне
обратиться". В другом письме, от 1  августа  того  же  года,  он  писал:  "Я
отправил с этой депешей секретарю Вальдесу бреве, о котором я  писал  Вашему
Величеству, для архиепископа  Севильи,  чтобы  он  заставил  замолчать,  под
страхом отлучения, тех, кто  нападает  на  учение  Эразма,  потому  что  оно
противоположно учению Лютера". Известно, что это папское  бреве  было  почти
бессильно. Некоторое временя спустя брат  Луис  де  Карбахал,  францисканец,
напечатал Апологию монашеской жизни против заблуждений Эразма. Эразм ответил
сочинением,  озаглавленным  Ответ  Дезидерия  Эразма   на   книжку   некоего
лихорадочного ("Desiderii Erasmi responsio adversus  febricitantis  cujusdam
libellum"). Карбахал возразил другим сочинением,  под  заглавием:  Смягчение
едкостей  Эразмова  ответа  на   Апологию   Луиса   Карбахала   ("Dulcoratio
amarulentarum Erasmicae responsionis  ad  apologiam  Ludovici  Carbajalis").
Труд Эразма был запрещен в Индексе кардинала инквизитора Гаспара де  Киро-ги
в 1583 году. В том же самом 1583 году внесли в Индекс почти все другие труды
Эразма, уже запрещенные с 1559 года главным инквизитором Вальдесом. Альфонсо
Вальдес, о котором сказано немного  выше,  был  секретарем  Карла  V,  сыном
коррехидора Куэнсы и большим другом  Эразма,  сторону  которого  он  принял,
когда на собрании возник вопрос об осуждении его книг в 1527 году {см. главу
XIV этого сочинения.}.
     VII. Альфонсо Вальдес впоследствии был сильно заподозрен в  лютеранстве
и был судим инквизицией как лютеранин. Он  составил  различные  литературные
труды, отличающиеся хорошим вкусом. Среди других отметим следующие:
     1. Беседа языков, опубликованная доном Грегорио Маянсом;
     2. О взятии и разрушении Рима ("De  capta  et  diruta  Roma"),  где  он
передает историю событий 1527 года;
     3. О восстаниях Испании ("De motibus Hispaniae"), где он рисует картину
восстания и войны кастильцев;
     4. О давности христианства ("De vetustate Christiana"), последний труд,
приведенный Педро Мартиром д'Англериа; в этом трактате он  пишет  о  Мартине
Лютере.
     VIII. Из четырнадцати жертв, сожженных на втором севильском аутодафе, я
упоминаю как наиболее достойных следующие:
     1. Хулиан Эрнандес, по прозванию Малый, уроженец Вильяверде,  в  округе
Кампос. Желание ввезти в Севилью лютеранские книги побудило его  отправиться
в Германию. Он доверил их дону Хуану Понсе де Леону и  поручил  ему  раздать
их. Он провел более трех лет в тюрьме святого трибунала.  Ею  несколько  раз
пытали, чтобы заставить открыть сообщников по  вероисповеданию  и  по  ввозу
лютеранских книг, тогда сильно затрудненным вследствие  строгого  наблюдения
со стороны инквизиции. Он вынес пытку с мужеством,  далеко  превышающим  его
физические  силы.  Согласно  сообщению  многих  узников,  возвращаясь  после
свидания с инквизиторами, он напевал испанский припев, сравнивающий  монахов
с волками и радующийся их посрамлению {Вот этот  припев:  "Обузданы  монахи,
обузданы, посрамлены волки, посрамлены" ("Vencidos van los frailes  vencidos
van; corridos van  los  lobos,  torridos  van").}.  Он  был  тверд  в  своем
веровании и появился на аутодафе с кляпом во рту. Взойдя к  костру,  он  сам
уложил мелкие поленья вокруг себя, чтобы быстрее  сгореть.  Доктор  Фернандо
Родригес, приставленный к нему,  попросил  вынуть  кляп,  когда  увидал  его
привязанным  к  ошейнику,  чтобы   выслушать   его   исповедь;   но   Хулиан
воспротивился  этому  и  обозвал  Родригеса  лицемером,   изменившим   своим
убеждениям из-за страха перед инквизицией. Это были его последние слова, так
как почти тотчас его окружило пламя.
     2. Донья Франсиска Чавес, постриженная монахиня  ордена  св.  Франциска
Ассизского, из монастыря Св. Елизаветы в Севилье, была осуждена как  упорная
еретичка-лютеранка. Она была наставлена доктором Эгидием. На заседаниях  она
упрекала инквизиторов в жестокости  и  называла  их  змеиным  отродьем,  как
Христос фарисеев [827].
     3. Николай Буртон, родившийся в Энглеси [828], в  Англии,  был  осужден
как   нераскаянный   еретик-лютеранин.   Невозможно   оправдать    поведение
инквизиторов относительно этого англичанина  и  многих  других  иностранцев,
которые не поселились в Испании, а появлялись  ненадолго  и  возвращались  в
свое отечество, окончив торговые дела. Буртон приехал в Испанию на  корабле,
нагруженном товарами, принадлежавшими, по его словам,  целиком  ему,  однако
часть которых была собственностью Джона Франтона, о котором я скажу далее, в
ряду примиренных. Буртон отказался отречься  от  своей  веры  и  был  сожжен
живьем. Севильские инквизиторы овладели его кораблем и товарами  и  доказали
на этом примере, что жадность была одним из  первых  двигателей  инквизиции.
Предположим, что Буртон  поступил  неблагоразумно,  выставляя  напоказ  свои
религиозные убеждения в Сан-Лукаре-де-Баррамеде, а  особенно  в  Севилье,  с
пренебрежением  к  верованиям  испанцев.  Но  не  менее  верно  и  то,   что
человеколюбие и правосудие  требовали  (так  как  речь  шла  об  иностранце,
который не должен был  остаться  в  Испании)  удовольствоваться  советом  не
забывать уважения к религии и законам страны и угрозой  наказания  в  случае
повтора. Святому трибуналу нечего было спорить  с  Буртоном  о  его  частном
веровании; он должен был  лишь  воспрепятствовать  ему  распространять  свои
заблуждения, - потому что он был учрежден не для иностранцев, а для  народов
Испанской монархии. Инквизиторы оказались виновны  в  большой  жестокости  и
опасном покушении на благополучие испанской торговли, которую они уничтожили
бы, если бы насилие, совершенное над Буртоном, и некоторые  другие  подобные
выходки, против которых другие державы горячо протестовали, не  побудили  бы
мадридский двор запретить инквизиторам беспокоить коммерсантов и иностранных
путешественников   по   вопросам   религии,   если   они    не    занимались
распространением ереси. Эта  мера  Филиппа  IV  была  неспособна  остановить
инквизиторов, которые часто находили предлоги для оправдания своей политики,
предполагая, что эти иностранцы привозили в  королевство  запрещенные  книги
или вели беседы, распространявшие ересь. Правительство вынуждено было ни  на
одно мгновение не терять из виду поведение святого трибунала по отношению  к
иностранным коммерсантам, начиная  с  эпохи,  о  которой  идет  речь,  и  до
царствования Карла IV. При каждом протесте со стороны  заинтересованных  лиц
или со стороны посланников их стран возобновлялись приказы и меры, способные
подавить несправедливости,  которые  преступное  усердие  покрывало  завесой
религии.
     IX. Гонсалес де  Монтес  рассказывает  о  приезде  в  Испанию  богатого
иностранца, по имени Реукин, на прекрасном и  искусно  построенном  корабле,
какого до тех пор не  видали  в  Сан-Лукар-де-Баррамеде.  Инквизиция  велела
арестовать его как еретика и конфисковала его имущество. Торговец доказывал,
что корабль не принадлежит ему и, следовательно, не может быть  конфискован;
но его усилия  были  напрасны.  Инквизиторы  были  убеждены,  что  если  они
позволят однажды, чтобы им доказали их ошибку,  то  вскоре  все  ограбленные
воспользуются этим примером и захотят вступить  во  владение  взятым  у  них
имуществом и значение конфискаций сведется к нулю.  Что  после  этого  можно
сказать  о  морали  инквизиторов?  Природа  человеческого  сердца  позволяет
думать, что эти требования явились, быть может, сочетанием лжи и выгоды;  но
можно ли одобрить яркую несправедливость, недостойную христианских  судей  и
священников, чтобы  помешать  тому,  что  может  случиться  лишь  изредка  и
является вполне извинительным и даже законным?
     X. Инквизиторы вновь совершили несправедливость, заставив  двух  других
иностранцев разделить участь Буртона. Одним из них был англичанин  по  имени
Уильям Брук, родившийся в Корнуолле [829],  моряк  по  профессии.  Другой  -
француз из Байонны, по  имени  Фабиан,  которого  торговые  дела  привели  в
Испанию.
     XI. Анна де Рибера, вдова  школьного  учителя  Фернандо  де  Сан-Хуана,
сожженного на аутодафе предыдущего года, сама была сожжена в этом  году  как
лютеранка вместе  с  братом  Хуаном  Састре,  бельцом  [830]  монастыря  Св.
Исидора, и Франсиской Руис, женой Франсиско Дурана, севильского альгвасила.
     Особенно  вызывает  чувство  сострадания  происшедшее  в  тот  же  день
сожжение пяти женщин из семейства несчастной помешанной, о которой я говорил
в статье о священнике Сафре. Ее звали Мария Гомес; она была  вдовой  Эрнандо
Нуньеса из местечка Лепе.  Благодаря  лечению  ее  безумие  прошло,  но  она
упорствовала в лютеранском веровании  и  умерла  вместе  со  своей  сестрой,
Элеонорой Гомес, женою другого Эрнандо Нуньеса, севильского врача,  и  тремя
дочерьми, Эльвирой  Нуньес,  Терезой  и  Лусией  Гомес,  еще  не  замужними.
Гонсалес де Монтес ошибочно называет одну из них племянницей Марии Гомес. Он
рассказывает, что о