тексте Священного Писания, что, следовательно, он не  еретик  и  что  то  же
следует сказать о  тех,  кто  думает  подобно  ему,  что  это  убеждение  не
позволяет ему называть этих лиц, потому что он понимает, что они не замедлят
разделить его  участь,  если  он  будет  иметь  слабость  выдать  их  имена.
Твердость сопровождала его до конца. Его примеру подражали две  его  сестры,
участвовавшие в том же аутодафе. Понуждаемые отречься от  своих  лютеранских
воззрений, они объявили, что всегда будут  следовать  учению  своего  брата,
которого они почитают как человека  просвещенного  и  святого,  неспособного
впасть в  тяжкий  грех.  Они  возобновили  свое  заявление,  когда  делались
приготовления для зажигания костра. Дом Хуан, у которого только  что  вынули
изо рта кляп, крикнул им, чтобы они пели псалом 108:  Боже  хвалы  моей,  не
премолчи. Они умерли (как говорят  протестанты)  в  вере  в  Иисуса  Христа,
проклиная заблуждения папистов.  Этим  именем  лютеране  обозначали  римских
католиков.
     VIII. Брат Гарсия д'Ариас  (прозванный  Белым  доктором  из-за  крайней
белизны его волос) был иеронимитом из монастыря Св. Исидора Севильского.  Он
был осужден  как  упорный  лютеранин  и  умер  в  пламени  нераскаянным.  Он
исповедовал учение Лютера в течение многих лет;  но  его  образ  мыслей  был
известен только главным сторонникам  ереси,  какими  были  Варгас  Эгидий  и
Константин.  Благодаря  его  осторожности  его  считали  весьма  правоверным
богословом. Он слыл также за благочестивого священника, потому что в  каждую
свою проповедь вставлял совет верующим  прибегать  к  таинствам  исповеди  и
причастия,  к  упражнениям  в  умерщвлении  плоти  и  к  некоторым  набожным
действиям, установленным монахами. Наконец, он доводил притворство до  того,
что объявлял себя врагом лютеран.  За  такое  поведение  его  несколько  раз
приглашали в совет  инквизиторов,  который  поручал  ему  оценивать  тезисы,
вмененные в преступление  обвиняемым.  Гарсия  д'Ариас  показал  себя  столь
преданным системе инквизиции, что лютеране неоднократно  доносили  на  него.
Против обыкновения святого трибунала инквизиторы объявили, что доносчики  не
заслуживают никакого доверия и что действуют только  из  ненависти  к  нему.
Однако доносы были сообщены ему, чтобы в будущем он остерегался  сношений  с
подозрительными лицами.
     IX. Я отмечу как достойное упоминания поведение  брата  Гарсии  д'Ариас
относительно Грегорио Руиса, которого  обвиняли  за  толкования,  данные  им
некоторым  местам  Священного  Писания,   в   проповеди,   произнесенной   в
кафедральном соборе в Севилье. На него донесли инквизиторам. Он  обязан  был
явиться в суд для защиты своих слов  от  богословов,  собиравшихся  на  него
напасть. Он отправился к Белому доктору, своему другу и товарищу в  служении
Богу, захотевшему  выслушать  изложение  принципов,  которыми  он  собирался
аргументировать свою защиту, и решений,  приготовленных  для  ответа  на  те
вопросы, которые ему зададут.  Когда  все  собрались,  инквизиторы  поручили
Белому доктору выступать против Руиса. Последний немало был удивлен,  увидев
его на этой конференции; но изумление увеличилось, когда Ариас стал говорить
так, что сделал бесполезными заготовленные им ответы. Руис  был  побежден  в
этом  споре  и  глубоко  оскорблен  вероломством  Белого  доктора,   который
наслушался горячих упреков со стороны лютеран Варгаса, Эгидия и Константина.
Он думал их запугать, предупреждая о грозившей им опасности быть сожженными.
Они ответили, что их сожжение не пройдет безнаказанным и для него,  несмотря
на его лицемерие и притворство. Не без основания эти еретики предрекали  ему
несчастие. Ариас преподал учение Лютера нескольким монахам своего монастыря.
Один из них (брат Кассиодоро) так преуспел, что это учение приняли почти все
монахи  братства,  так  что  пение  псалмов  и  другие   монашеские   службы
прекратились.  Двенадцать  монахов,  которым  это  положение  вещей  внушало
сильные опасения, скрылись из королевства и прибыли в Женеву,  откуда  затем
отправились в Германию. Оставшиеся в Севилье были  осуждены  инквизицией,  и
позднее мы увидим это. Та же участь угрожала и Гарсии д'Ариас.  Несмотря  на
его старания скрыть свои настоящие убеждения, против  него  постоянно  росли
показания, и наконец он был заключен в секретную тюрьму инквизиции. Тогда он
переменил  свои  поступки.  Предвидя  исход  своего  процесса,  он   написал
исповедание  веры  согласно  предполагаемым  у  него  верованиям  и   взялся
доказать,  что  мнения  Лютера  об  оправдании,  таинствах,  добрых   делах,
чистилище, иконах и других  спорных  пунктах  суть  евангельские  истины,  а
противоположное  им  является  чудовищным  заблуждением.  Он  издевался  над
инквизиторами, третируя их как варваров и  невежд,  которые  позволяют  себе
произносить суждения по предметам веры, хотя истинное учение им неизвестно и
они неспособны толковать Священное Писание и знать, что в нем содержится. Он
продолжал упорствовать, и ни один католик не мог обратить его, потому что  в
догматах он смыслил больше тех, с  кем  ему  приходилось  спорить.  Он  умер
нераскаянным, радостно взойдя на эшафот.
     X. Брат Кристобал д'Арельяно, монах из того же монастыря, человек очень
начитанный в Священном Писании, даже по  признанию  самих  инквизиторов.  Он
настойчиво придавал ему лютеранский смысл и  был  осужден,  подобно  доктору
Ариасу. Среди обвинений его процесса (meritos del processo, букв. -  заслуг;
в переносном смысле - улик, обвинений), читанных на аутодафе, ему вменяли  в
вину то, что, по его словам, Богоматерь была не более девой, чем он сам. При
этих словах брат Кристобал  встал  и  крикнул:  "Это  обман;  я  не  говорил
подобного богохульства; я постоянно веровал в противоположное; и даже теперь
я в состоянии доказать, с Евангелием в  руках,  девство  Марии".  Будучи  на
костре, он убеждал  брата  Хуана  Крисостома  (другого  монаха  из  того  же
монастыря) настаивать на евангельской истине. Оба они были  сожжены,  как  и
брат Кассиодоро, осужденный в качестве проповедника.
     XI. Брат Хуан де Леон, монах из монастыря Св.  Исидора,  принял  учение
Лютера. Для свободного исповедания его он  покинул  Севилью.  Удалившись  из
среды не разделявших его убеждения, он уехал, в то время как его  сотоварищи
только что прибыли во Франкфурт. Он нашел их там, и они вместе  вернулись  в
Женеву, где, узнав, что Елизавета  взошла  на  английский  престол,  приняли
решение отправиться в Англию, чтобы жить  там  в  безопасности.  Инквизиция,
осведомленная, что  несколько  подозрительных  лиц  скрылись  из  Севильи  и
Вальядолида, послала шпионов в Милан, Франкфурт, Антверпен и  другие  города
Италии, Фландрии и Германии и обещала им большую награду за каждого беглеца,
которого они схватят. Брат Хуан де Леон был одним из тех, кто, к  несчастью,
был обнаружен. Его схватили в Зеландии [818], когда он был готов  отплыть  в
Англию, в то время как в другом месте арестовали Хуана  Санчеса,  сожженного
потом в Вальядолиде {Де Гонсалес де Монтес называет его Хуан  Фернандес,  но
он ошибся. См. предыдущую главу.}. На ноги и на руки брата  Хуана  де  Леона
надели кандалы, всю голову и лицо ниже подбородка закрыли железным  капором,
чтобы помешать ему говорить, а в рот всунули железный кляп. В таком виде  он
прибыл  в  Севилью,  где  изложил  свои  верования,  которые  он  не  считал
еретическими. Он был приговорен к сожжению и появился на аутодафе  с  кляпом
во рту. Страдания, объектом которых он стал  со  времени  своего  ареста,  и
состояние, в котором он находился тогда,  вызвали  в  этом  истощенном  теле
такое обильное выделение желчи и слизи,  что  они  спускались  до  земли  по
бороде, давно им запущенной. Когда он пришел к месту казни, у него  изо  рта
вынули  кляп,  чтобы  он  мог  прочитать   Верую,   произнести   исповедание
католической веры, исповедаться и тем самым избежать огненной кары. Духовник
из его монастыря, пытался обратить его к католическим  верованиям;  но  брат
Хуан упорно остался при своем и был сожжен как нераскаянный.
     XII. Доктор Кристобал де Лосада, севильский врач, полюбив  дочь  одного
жителя Севильи, просил его согласия на брак. Тот решил, что отдаст ее в жены
только тому человеку, который будет рекомендован доктором Эгидием как вполне
осведомленный в Священном Писании и преданный смыслу, в котором толкует  его
доктор Эгидий. Он подразумевал  лютеранский  смысл,  не  называя  его  более
точно. Кристобал для  получения  руки  возлюбленной  стал  учеником  доктора
Эгидия и делал такие большие успехи, что вскоре стал протестантским пастором
в севильской общине. Заключенный в секретную тюрьму  святого  трибунала,  он
последовал примеру большинства заключенных в  Севилье,  признавая  вменяемые
ему в вину факты, но утверждая, что  его  убеждения  не  были  еретическими.
Нельзя было обратить его в католичество; он  отказался  от  исповеди  и  был
сожжен живым.
     XIII. Фернандо де Сан-Хуан, учитель грамоты и чистописания  в  коллегии
Доктрины [819] в Севилье, не преподавал порученным  ему  детям  ни  догматов
веры, ни Верую в том виде, в каком они были написаны;  он  прибавлял  к  ним
несколько слов, имевших принятый им лютеранский смысл. Он признался во  всем
в показании, писанном на четырех листах  бумаги.  Однако,  позднее,  получив
аудиенцию,  он  сказал   инквизиторам,   что   считает   себя   виновным   в
компрометировании  лиц,  которых  он  принужден  был  назвать.  В  то  время
заключенные помещались, по крайней мере, по двое в  каждой  тюремной  камере
вследствие  великого  множества  арестованных.  Соседом  Фернандо  был  отец
Морсильо, монах из монастыря Св. Исидора, обещавший раскаяться  и  просивший
допустить его к примирению. Фернандо  сумел  внушить  ему  мужество  вернуть
назад свое обещание и просьбу и объявить, что он  хочет  умереть  в  вере  в
Иисуса Христа, как ее понимает Лютер, а не как проповедуют паписты. Морсильо
был приговорен к сожжению; согласившись на исповедь,  он  был  сожжен  после
задушения. Фернандо был приведен на аутодафе с кляпом во рту  и  был  сожжен
как нераскаянный.
     XIV. На этом аутодафе погибли также донья Мария де Вируес, донья  Мария
Корнель и донья Мария де Бооркес, которые были еще молоды и родители которых
принадлежали к  высокому  дворянству.  История  последней  из  этих  девушек
заслуживает упоминания из-за некоторых обстоятельств ее  процесса,  а  также
потому, что один испанец написал под заглавием  Корнелия  Бороркиа  повесть,
которую он считает скорее историей, чем романом, хотя она ни то и ни другое,
а  скорее  конгломерат  плохо  изложенных  фактов  и  сцен,  в  котором   за
действующими лицами не сохранено их  настоящих  имен,  даже  имени  героини,
вследствие того что он не понял  Истории  инквизиции  Лимборха  [820].  Этот
историк называет двух девушек  именами  Корнелия  и  Бороркиа  (подразумевая
донью Марию Корнелъ и донью Марию Бооркес). Испанский автор соединил эти два
имени для обозначения  Корнелии  Бороркиа,  никогда  не  существовавшей.  Он
изобразил любовную интригу между нею и  главным  инквизитором,  что  нелепо,
потому что тот жил в Мадриде. В то же  время  он  передает  мнимые  допросы,
которых никогда не бывало в трибунале инквизиции. Все в этом авторе  говорит
о его сильном желании раскритиковать и высмеять инквизицию. Страх  наказания
заставил его укрыться в Байонне [821]. Хорошее дело становится плохим, когда
прибегают  ко  лжи  для  его  защиты.  Исторической  истины  достаточно  для
доказательства того,  до  какой  степени  инквизиция  заслуживает  проклятий
человечества. Бесполезно для убеждения в этом людей прибегать к вымыслам и к
оружию сатиры и насмешки.
     То же можно сказать о Гусманаде, французской поэме, содержащей лживые и
несправедливые утверждения, касающиеся памяти св. Доминика  Гусмана,  личное
поведение  которого  безупречно  и  которого  мы  можем  порицать  лишь   за
альбигойцев [822], не подражая автору Гусманады, но помня,  что,  по  словам
св. Августина: "Не все сделанное святыми было свято". Я возвращаюсь к своему
рассказу.
     XV. Донья Мария де Бооркес была  внебрачной  дочерью  Педро  Гарсии  де
Хереса Бооркеса, принадлежавшего к лучшим  фамилиям  Севильи,  к  семье,  из
которой вышли маркизы де Ручена и  гранды  Испании  первого  класса.  Ей  не
исполнилось и двадцати одного  года,  когда  ее  арестовали  как  лютеранку.
Ученица каноника-учителя, избранного в епископы Тортосы, доктора Хуана Хиля,
она знала в совершенстве латинский язык и довольно хорошо греческий.  У  нее
было много лютеранских книг. Она знала наизусть  Евангелие  и  некоторые  из
главных трудов (где шло объяснение  учения  Лютера)  об  оправдании,  добрых
делах,  таинствах  и  отличительных  признаках  истинной  Церкви.  Она  была
заключена в секретную тюрьму, где она признала вмененные ей в  вину  мнения,
но защищала их как католические, доказывая на свой манер, что  они  не  есть
ересь. Она говорила также и о том, что было бы лучше, если  бы  судьи  стали
думать подобно ей, вместо того чтобы наказывать ее.  Относительно  фактов  и
тезисов, содержащихся в свидетельских показаниях, она  признала  только  те,
которые показались ей истинными. Другие она отрицала как лживые или  неточно
выясненные,  а  также  потому,  что  она  не  помнила  о  них  или   боялась
скомпрометировать многих лиц. Вследствие  такого  ее  поведения  прибегли  к
пытке. Тогда она сказала, что сестра ее Хуанна Бооркес знала о ее верованиях
и не осудила их. Вскоре мы увидим пагубные последствия  этого  разоблачения.
Окончательный приговор, вынесенный  против  Марии  Бооркес,  присудил  ее  к
сожжению, согласно уликам процесса и сообразно  законам  инквизиции.  Обычно
дожидаются кануна аутодафе для  предъявления  его  обвиняемому,  и  зачастую
вместо его  прочтения  довольствуются  советом  приготовиться  к  смерти  на
следующий день. Однако севильские инквизиторы (из которых ни один  не  носил
имени Варгас, как вообразил  это  автор  романа  Корнелия  Бороркиа)  решили
увещать Марию к обращению в истинную веру до начала аутодафе. К ней посылали
двух иезуитов  и  двух  доминиканцев,  которые  должны  были  вернуть  ее  к
церковной вере. Они вернулись, исполненные удивления перед знаниями узницы и
недовольные  упорством,  с  каким  она  отвергала  их   толкования   текстов
Священного Писания, объясняемых ею в лютеранском смысле.  Накануне  аутодафе
два новых доминиканца  присоединились  к  первым,  чтобы  сделать  последний
натиск.  Их  сопровождали  несколько  других  богословов  разных  монашеских
орденов. Мария приняла их приветливо и вежливо, но сказала им, что они могут
избавить себя от труда говорить об их учении, так как ее спасение не в  нем.
Она прибавила, что отреклась бы от своих верований,  если  бы  нашла  в  них
малейшую недостоверность; но она была убеждена в их истине  до  попадания  в
руки инквизиции и еще  более  в  этом  убедилась  с  тех  пор,  как  столько
богословов-папистов,  после   нескольких   попыток,   не   могли   выставить
аргументов, которые бы она не предвидела и  на  которые  не  приготовила  бы
солидного и доказательного ответа. В самый момент казни дон  Хуан  Понсе  де
Леон, только что отрекшийся от ереси, уговаривал Марию не доверяться  учению
брата Кассиодора, а принять учение богословов, приходивших в тюрьму  для  ее
наставления. Мария враждебно встретила эти советы и  назвала  его  невеждой,
идиотом и болтуном. Она прибавила, что не осталось  времени  для  споров,  а
остающиеся минуты жизни следует  употребить  на  размышления  о  страстях  и
смерти Искупителя, чтобы укрепиться в вере,  через  которую  можно  получить
оправдание и спасение. Несмотря на такое упорство, несколько  священников  и
множество монахов, видя, что на Марию уже надели ошейник, стали настоятельно
просить, чтобы  во  внимание  были  приняты  ее  юность  и  ее  изумительные
способности, и согласились услышать от  нее  Верую,  если  она  захочет  его
прочитать. Инквизиторы согласились на их просьбу,  но  едва  Мария  окончила
Верую, как начала истолковывать члены Символа веры о католической Церкви и о
суде над живыми и мертвыми [823] в лютеранском смысле. Ей  не  дали  времени
закончить: палач задушил  ее,  и  она  была  сожжена  после  смерти.  Такова
подлинная история Марии Бооркес, согласно документам процесса, с  донесением
об аутодафе (писанным неизвестным  на  другой  день  после  церемонии)  и  с
рассказом, опубликованным Гонсалесом де Монтесом, современником Марии.  Этот
автор, разделявший  ее  убеждения,  составил  ее  апологию.  Филипп  Лимборх
почерпнул оттуда сведения, переданные в  его  книге  с  таким  лаконизмом  в
области собственных имен, что ввел в заблуждение испанского автора  повести,
напечатанной в Байонне.
     XVI. В числе восьмидесяти человек,  присужденных  на  этом  аутодафе  к
епитимьям, был мулат [824], слуга дворянина из Пуэрто-де-Санта-Марш. Он  был
объявлен ложным доносчиком. Этот презренный человек, украв распятие, отделил
от него фигуру Христа; сначала он повесил ее себе  на  шею,  потом  запрятал
вместе с плетью в сундук в доме своего господина и донес  инквизиторам,  что
его господин хлестал и таскал ежедневно это изображение. Доносчик прибавил к
этому, что если отправиться, не теряя времени, в дом его господина, то можно
будет  убедиться  в  истине  сообщения.  Вещи  были  найдены;  дворянин  был
переведен в секретную тюрьму святого трибунала. Впоследствии правду выяснили
после нескольких розысков, направленных самим обвиняемым, который заподозрил
своего раба в доносе на него  из-за  мести.  Дворянину  вернули  свободу,  а
клеветник был приговорен к четыремстам ударам кнута  и  шести  годам  галер.
Первой части своего наказания он подвергся в  Пуэрто-де-Санта-Мариа.  Я  уже
говорил, что закон основателей инквизиции осуждал такого  рода  виновных  на
кару по закону возмездия. Но необходимость поощрять  ябедничество  заставила
инквизиторов пренебрегать этим законом.
     XVII. Незадолго до севильского аутодафе, а именно 18 августа 1559 года,
Павел IV  умер  в  Риме.  Едва  узнав  об  этом,  народ  бросился  толпой  к
инквизиции, освободил узников, сжег дом  и  архив  трибунала.  Стоило  много
труда и денег, чтобы помешать разъяренной черни поджечь монастырь  Сапиенца,
в котором жили доминиканские монахи, ведавшие  почти  всеми  делами  римской
инквизиции. Главный комиссар был ранен; его дом  сожжен.  Память  Павла  IV,
покровительствовавшего   установлению   инквизиции,   беспрестанно   осыпали
оскорблениями. Его статуя была сброшена с  Капитолия  и  разбита  на  куски.
Повсюду уничтожали  гербы  фамилии  Караффа;  даже  останкам  папы  было  бы
нанесено оскорбление, если бы ватиканские каноники не похоронили его  тайно,
а папская гвардия не заставила  бы  уважать  жилище  первосвященников.  Этот
римский мятеж против инквизиции не устрашил испанских инквизиторов. А  народ
испанский был воспитан в правилах, совершенно противоположных  правилам  его
предков времен Фердинанда V и первого десятилетия Карла V.  Люди,  способные
размышлять, знают, как глубоки впечатления детства даже от  таких  вещей,  в
которых с течением лет начинаешь видеть обман и иллюзию.


       Статья вторая

АУТОДАФЕ 1560 ГОДА

     I. Севильские инквизиторы, рассчитывавшие, может быть,  на  присутствие
Филиппа II, приготовили для него второе аутодафе, подобное  вальядолидскому.
Потеряв надежду привлечь монарха, они исполнили  эту  церемонию  22  декабря
1560 года. Здесь  сожгли  четырнадцать  человек  живьем  и  трех  формально;
тридцать  четыре  человека  были  подвергнуты  епитимьям,  и  прочли   также
примирение трех других жертв, которых особенные причины побудили осудить  до
аутодафе. Доктор Эгидий, каноник-учитель Севильи (о котором уже столько  раз
говорилось в этой Истории), был одним из тех, чью статую со