шой  лесорубной  ватаги  выскочил  вперед  и  проворно  сунул,  под
медвежью лопатку рогатину. Зверюга взревел, по снегу заалели ручьи крови.
   Смертельно раненный зверь переломил рогатину, схватил мужика за плечи и
подмял под себя.
   Лесорубы, размахивая топорами, кинулись на зверя. Акинфий поморщился:
   - Пакость! Мерзкое убийство! Чтобы единоборство...
   Он вспомнил  юность  в  Туле,  поход  к  дьяку  Утенкову  и  недовольно
нахмурился.
   - Трусы! - брезгливо бросил он лесорубам.
   Мужики, не расслышав его окрика, похвастались:
   - Уложили-таки лесного хозяина!
   Демидов повел бровью и сказал сердито:
   - На Каменном Поясе один хозяин - Демидовы. Других не потерпим!
   Мужики покорно сняли шапки.
   Жадная сучонка, трусливо поджав хвост, лизала по снегу липкую кровь...
   Шел рождественский пост, но лесные варнаки содрали  со  зверя  шкуру  и
варили медвежатину. Мясо было жирное, отдавало чащобой. После обильной еды
народ изводился животами, а Демидов сердился:
   - Дурома, рады дорваться; медвежатину надо с толком  жрать!  Э-гей,  на
работу!
   Спал Акинфий в курной яме вместе с лесорубами - на  еловых  лапах.  Ямы
были покрыты толстым накатником, в накатнике - дыра, в нее и уходил дым. В
землянке застаивался синий угар, и  Демидов  подолгу  не  затыкал  дыру  в
накатнике. В дымоход виднелись оснеженные ели, темное небо и яркие звезды.
Несмотря на утомленность и долгое пребывание на  морозе,  Акинфий  не  мог
уснуть; ворочался, как зверь в берлоге, вздыхал. За хлопотами и работой  к
Акинфию подкралась тоска по женской ласке.  Днем  Акинфий  помогал  валить
лесорубам вековые сосны, но  въедливая  тоска  не  проходила.  В  двадцать
четыре года кровь бежала жарко, не могли ее остудить злые  морозы,  горные
ветры и маятная работа. Решил тогда Акинфий на несколько дней выбраться из
бора и податься к Невьянску...
   Синел вечер, над елями кружило воронье: никак не могло примоститься  на
ночлег. В глухом лесном овраге завыла голодная волчица. Конек под Акинфием
фыркнул, тревожно покосился. Акинфий нащупал за пазухой пистолет.
   Резвый конь вынес Акинфия к  ручью.  Из  трясин  вытекал  незамерзающий
родник, подле пылал яркий огонек. Под еловым выворотнем  у  костра  сидели
двое.
   Акинфий Демидов решил ехать на костер.
   Навстречу ему у выворотня поднялся рослый бродяга с  ружьем  в  руке  и
зычно крикнул:
   - Кто идет? Эй!
   Акинфий неторопливо подъехал к костру; над огнем висел котелок,  кипела
вода. За костром сидела освещенная пламенем чернобровая  девка  с  пухлыми
губами, над ними чуть темнел пушок. Она пугливо разглядывала вершника.
   Держа наготове ружье, щетинистый рыжеусый бродяга  исподлобья  поглядел
на Акинфия. Демидов заметил на бродяге добрый полушубок,  пимы  да  заячий
треух. По одежде видать - исправный мужик.
   "Кто знает? - подумал Акинфий. - Может, это и  не  бродяга,  а  дальний
посельник, а девка - то женка".
   И вдруг Акинфий припомнил старое. Где  он  видел  эти  зеленые  кошачьи
глаза да рыжие усы? Никак это преображенец? Ой ли?
   - Бирюк! Изотушка! - крикнул Акинфий и спрыгнул с коня.
   Детина опешил, опустил ружье:
   - Акинфка, никак ты? Вот бес!
   Оба крепко обнялись; девка  суком  поворошила  костер,  в  густую  синь
вечера посыпались золотые искры.
   - Вот где нам пришлось свидеться! - обрадованно сказал солдат.
   -  А  это  кто?  -  Акинфий  завистливо  поглядел  на  девку;   молодка
потупилась, над большими глазами затрепетали черные ресницы.
   - Женка. Да ты погляди, какая кержачка. Эх, и бабу я достал, Акинфка! -
похвастался счастливый солдат. - Весь Камень  обошел,  а  нашел  по  себе.
Аннушка, глянь на друга...
   Молодка зарделась, махнула рукой:
   - У-у... Пристал! Вода-то вскипела, аль толокно засыпать?
   - Сыпь погуще...
   От костра шло тепло; конь, опустив голову, пригревался. Под  выворотнем
были настланы свежие еловые лапы. Неподалеку потрескивало сухое дерево.
   - К ночлегу сготовились, - пояснил солдат. - Ну, подсаживайся к огню.
   Оба уселись рядом, крепкие, плечистые. Молодка пошевелила  головешки  в
костре, молчала да исподтишка поглядывала то на мужа, то на гостя...
   Мужики разговорились. Акинфий протянул к огню озябшие руки, растер.
   - Каким лихим ветром занесло тебя на Камень?
   - Подлинно, лихим. - Солдат разгладил рыжие усы: на  его  загорелых  от
морозного ветра щеках золотилась щетина. - От тебя не  скрою.  Сбег  я  из
полку. Осатанело, во! Петлю накидывай, а жить хочется, ну,  я  и  в  бега.
Убег без дум, без мысли. Может, то и  озорство,  ребятство.  У  царя  руки
длинные: куда податься? Пораскидал головой, поглядел на следы других и  по
ним подался на Каменный Пояс, в раскольничьи скиты... Я сам - кержак,  вон
оно что, брат!
   Акинфий повернулся к лошади, а сам быстро взглянул на молодку:  щеки  у
нее вспыхнули.
   Солдат продолжал:
   - Скитался я по раскольничьим скитам;  старцы  укрывали  да  пересылали
один к другому. Да... Кержаки - народ крепкий, прямодушный. Думал  я:  что
будет? Идти спасаться, а может, полесовать? На спасенье  -  у  меня  кровь
горячая, отвернет. Ну, так полесовать надо... Вот и ходил я по лесу да  по
скитам. Привольно, душе легко; лучше и не надо.  В  кержацком  поселке  на
свою Аннушку набрел... Не смерзла, Аннушка? - Солдат ласково  поглядел  на
женку. Она повела плечами:
   - Что ты! Аль я старуха какая...
   - Вон как, горячая моя. А ты слушай...
   На Акинфия опять навалилась тоска: за костром ровно дышала кержачка; на
голове у нее заячий треух, из-под него выбилась прядь кудрявых волос.
   - Счастливый ты, - позавидовал Акинфий солдату.
   В ближнем ельнике завыл волк. Молодка подняла  румяное  лицо,  сдвинула
густые брови.
   - Поразвелось проклятых...
   - То к рождеству волчьи свадьбы, - пояснил солдат. -  Теперь  их  самая
волчья пора. Так вот... Набрел я на  Аннушку  и  разом  по  хорошей  жизни
затосковал. Надумал я двух зайцев ухлопать. Знакомо тебе,  что  бирючи  на
Москве кликали: "За объявление руд от великого государя будет  прощенье  и
жалованье". Вот оно как!
   Акинфий вспыхнул, в сердце всколыхнулась  жадность.  Впился  глазами  в
солдата:
   - Так ты что ж?
   Кровь в жилах  Акинфия  приостановилась,  он  затаился.  Солдат  весело
подхватил:
   - А то ж! Две выгоды: прощенье, и добытчик буду! Полесовал я: белку  да
соболя бил, да на руду набрел...
   - Где? - прохрипел Акинфий, глаза помрачнели, руки задрожали.
   - На Тагилке-реке, а где - не скажу...
   - И чего нахвастал, - шевельнула бровями Аннушка. - И не  ты  нашел,  а
батя... А может, ничего и не  было.  -  Она  наклонилась  и  тихо  дернула
солдата за полушубок: - Ишь, развязал язык...
   - Эге, еда готова, садись есть! - весело закончил солдат  и  взялся  за
котелок.
   Ели  торопливо,  молча,  обжигаясь.   Акинфий   еле   сдерживался:   на
демидовских землях какой-то беглый  солдатишка  открыл  руду,  у  кержаков
раздобыл девку-красавку... Ух-х...
   Демидов пригласил лесовиков:
   - Поедем ко мне в гости?
   Солдат ел проворно, двигались крепкие скулы; поперхнулся.
   - На том прости, нам некогда. На объявку торопимся. Утречком и поспешим
дале...
   После ужина солдат притащил бревно, положил его вдоль логова и разжег.
   - Ну, а теперь на роздых... Спать - оно будет тепло...
   Солдат сразу захрапел, - словно камнем ко дну пошел. Женка  посапывала,
потом подкатилась к солдату, заснула крепко.
   Синие огоньки пламени бегали, лизали сухое бревно.  Конь  дремал  стоя.
Один Акинфий не спал; он поднял голову, долго смотрел на женку.  Спокойное
лицо ее было приятно. Рядом храпел солдат, во сне он жевал, и острый кадык
его ходил ходуном.
   "Так ты и бабу и руду захапать? - зло думал Акинфий. Темная и  страшная
мысль обожгла его: - А ежели разом и ни руды тебе и ни бабы..."
   Опять на Демидова нашло томленье, и в то же время в  груди  поднималась
лютая злость:
   "Ишь пес, на демидовское богатство руки потянул, а ежели, скажем..."
   Акинфий встал, лицо разгорячено; он поправил бревно, голубые языки огня
стали длиннее, ярче. Он прошелся по тропке, поднялся на шихан;  перед  ним
лежала падь, крытая лучистым снегом. С темно-синего неба из Млечного  Пути
на оснеженную землю сыпалась звездная пыль. Демидов снял треух, приложил к
голове горсть снега, но разгоряченная кровь, однако, не остывала.
   "Он же человек, - убеждал себя Акинфий. - И каждый свое счастье ищет".
   Но тут же со дна души его поднимался злой, безжалостный голос:
   "Ну, и пусть ищет подальше! Земли  наши,  наведет  он  сюда  крапивного
семени,  потеснят  нас...  Ежели  хочешь  хозяйничать,  Демидов,   сердцем
каменей..."
   Он и сам не помнил, как снова очутился у костра. Солдат раскинул  руки,
рыжие усы от храпа шевелились. Женка уткнулась носом,  спала  спокойно.  В
руках Акинфий держал треух и охотничий  нож.  Он  задел  ногой  солдатскую
походную сумку, из нее вывалился рудный камень.
   "Наша руда..."
   Синие огоньки пламени  гасли,  костер  смежил  голубые  глаза.  Акинфий
подошел к логову, стал на колени, взмахнул ножом.
   - Господи...
   Солдат дернулся и затих. Стало страшно, задрожала рука.
   Женка спала спокойно, крепко. Акинфий оттащил солдата за ноги,  положил
на коня. Без тропы, через ельник, через глубокий снег отвез тело на реку и
бросил на лед.
   - С водопольем  пошли  ему,  господи,  путь  дальний,  -  перекрестился
Акинфий. - Прощай, приятель...
   Не глядя на реку, Акинфий на коне вернулся к  костру.  Конь  захолодал,
дрожал мелкой дрожью. Женка все еще  спокойно  спала...  На  строгом  лице
кержачки блуждала счастливая улыбка...


   Зимний день сумрачен: из-за снежных туч тускло глядит  солнце.  Вратарь
открыл ворота, и в Невьянск на башкирском  коне  въехал  Акинфий  Демидов.
Сторож подивился: на коне позади Акинфия сидела заплаканная молодка.
   Привратник согрешил, подумал:
   "Приволок молодец бабу. Знать, закружит коромыслом".
   Никита Демидов  не  подивился  молодке,  но  встретил  Акинфку  сурово.
Молодку отвели в маленькую горенку, холопка принесла есть, но кержачка  до
еды не дотронулась. Села на кровать, незряче  уставилась  в  угол,  так  и
просидела весь день...
   Батька заперся с сыном в горнице с каменным сводом. У порога на волчьей
шкуре лежал пес. В печке потрескивали дрова.
   Никита опустился на скамью:
   - Ну, сказывай, как дела?
   У Акинфия забилось сердце, но, сдерживая себя,  он  спокойно  рассказал
отцу о просеке к Чусовой.
   Тут взор его разгорелся, он  рассказал  про  встречу  с  солдатом  и  о
рудах...
   Никита встал, прошелся по горнице.
   - Мохнорылый, а чужое добро задумал огребать. Ты  что  ж?  -  В  глазах
Никиты стояла ночь. - Бабу уволок, а о рудах не подумал?
   - Батюшка! - Акинфий упал в ноги отцу.  -  Батюшка,  согрешил:  убил  я
солдата, оберегая наше добро... Страшно мне от  крови.  Кажись,  и  сейчас
горит сердце... Первый мой грех...
   Никита поднял за плечи сына, успокоил:
   - Успокойся! Не  ты  виновен  в  его  смерти,  сам  напросился.  Закажи
панихиду по усопшему, на душе и полегчает. Всякое, сынок, в жизни бывает!
   Больше они в этот день ни о чем не  говорили.  Сын  ушел  в  горенку  и
пробыл там до утра.


   У Аннушки густые черные ресницы и круглая, словно точеная, шея.  На  ее
широкой спине - толстая темная коса. Одета она в голубую кофту, на  плечах
пушистый платок.  Аннушка  любит  сказки;  проворная  демидовская  старуха
складно рассказывает их. Лицо кержачки  строго,  глаза  печальны:  скорбит
глубоко. Из раскольничьих скитов принесла она  крепкую  веру  и  любовь  к
суровой молитве.
   Акинфию нравилось печальное лицо и покорность кержачки.  Больше  он  не
спрашивал ни о чем. Дел по заводу нахлынуло много; они шли, как водополье.
И жил Акинфий, как на водополье; на своем башкирском коньке ездил по горам
и падям, намечал новые заводы. За делами, в работе,  когда  подкрадывалась
тоска по женской ласке, он вспоминал Аннушку. Тогда  -  на  стану,  или  в
лесу, или в куренях, где рабочие вели пожог угля для прожорливых домен,  -
перед ним вставали зовущие глаза кержачки. В пургу, в мороз, через дебри и
тайгу он ехал к ней в Невьянск и день-два не уходил из ее горенки.
   Отец подумывал о Туле, торопился с литьем. Он предупреждал сына:
   - Гляди, не шибко прилипай к бабе, не то дело  порушится,  а  нам  надо
поднять такой дикий край!
   О жене Акинфий вспоминал редко, по весне собирался навестить ее. Тут не
было тревог; знал и верил отцовскому домострою. Верна будет Дунька!
   Когда уезжал Акинфий, Аннушка  изредка  выходила  погулять  по  заводу.
Недремлюще было око Никиты Демидова.  За  ворота  завода-крепостцы  ее  не
пускали. Да и куда пойдешь,  когда  по  тайным  тропам  в  горах  и  лесах
притаились демидовские дозоры. Никита пригрозил ей:
   - Ты, Анна, бегать не вздумай. Настигну и  в  скитах;  скиты  разорю  и
попалю. Так!
   Он хвалил сына:
   - Да и другого ты, как Акинфку, не  найдешь.  Умен,  пес,  и  жадный  к
работе...
   В одну из глухих, волчьих ночей в Невьянск возвратился Акинфий. За  ним
демидовская ватажка влекла на коне связанного кержака. Пленный скитник был
волосат, черен, как жук, и глазами напоминал раскольницу Аннушку.
   Кержака немедленно отвели в глубокий  демидовский  подвал.  Сам  Никита
спустился в тайник. В погребе  пахло  плесенью,  пламя  в  каганце  горело
прямо. Связанный кержак угрюмо молчал. Никита сжал кулаки, шагнул к нему:
   - Молвишь, что ли, где Аннушкин полюбовник руду сыскал?
   - Неведомо мне это...
   - Их-х, пес!..
   Кержака повалили на каменный пол.
   Ночью в горенке  Аннушка  слышала,  как  в  подполье  глухо  стучали...
Отчего-то скорбело сердце, не находило покоя. Суеверная кержачка  опасливо
подумала:
   "Не домовой ли то шебаршит в подполице?.."
   Скованного кержака заключили в узилище...
   Прошли крещенские морозы, по пышному снегу  наметилось  много  звериных
следов. По ночам к заводскому тыну  приходили  волки.  Наследив  по  снегу
вокруг крепостцы, волки садились против ворот и,  подняв  морды,  начинали
выть; в этом вое были темная тоска и ярая  злость.  Пристав  взбирался  на
башню, - от мерзкого волчьего воя по коже драл мороз, - бухал по волкам из
дробовика. Звери, ляская зубами, отбегали, садились и начинали опять выть.
   Ставили капканы, но волки обходили их.
   Волкодав в хозяйских хоромах угрюмо поглядывал на Демидова. Волчий  вой
беспокоил хозяина. К тому же на него напали тоска и подозрительность.
   В ночную  темь,  в  волчьи  ночи  заводчику  не  спалось,  пробуждалась
совесть. В густом мраке вставал Кобылка с ершиной  бороденкой,  хрипел.  В
углу, казалось, не сверчок верещал, а замученные. Сколько их? Об этом знал
только один Никита. В эти глухие ночи, когда он оставался наедине со своей
совестью, его томила тяжкая тоска.
   Он кряхтя вставал с постели и  подходил  к  потайным  слуховым  трубам,
долго прислушивался. В огромном  каменном  доме-крепости  среди  мертвящей
тишины рождались какие-то звуки: то ли стон, то ли плач, а может  -  треск
старых дубовых половиц...
   "Вот оно как бывает! -  озадаченно  думал  Никита:  -  Демидовы  крепко
сшиты, а душа и у них тоскует..."
   Он до полуночи ходил по горнице; пес тревожно поглядывал на хозяина.
   "Уж не Аннушка ли затеяла что? - подозрительно прислушивался Демидов. -
Кержаки-то - они народ лесной, тяжелый. Ежели им топоры в руки... Долго ли
до беды?.."
   Никиту обуревали  подозрения.  Ему  казалось,  что  Аннушка  узнала  об
отце-узнике, подговорила служанок...
   - Ух ты! - тяжко вздохнул Никита, сунул жилистые худые ноги  в  валенки
и, освещая путь горящей свечой, крадучись пошел вдоль коридора.  По  пятам
шествовал пес, с преданностью поглядывая на хозяина. Глаза Демидова горели
недобрым огнем, гулко колотилось его сердце.
   Заводчик остановился перед дубовой дверью; пес вилял хвостом, ожидал. В
горенке стояла тишина: спали. Пламя свечи в шандале колебалось.
   "Никак почудилось? Спит баба... А может, притаилась? Нет, не может того
быть..."
   Он сжал челюсти, закрыл глаза; ноги словно вросли в  каменный  пол;  на
двери с минуту колыхалась огромная угловатая тень человека.
   Никита резко повернулся от двери:
   "Волки окаянные тоску навели..."
   Грузным шагом он  медленно  возвратился  в  горницу.  На  башне  бухнул
выстрел. Волки замолкли, но через минуту вой их поднялся снова.
   Демидов накинул полушубок, надел треух, взял дубинку и вышел  на  двор.
За ним по пятам шел верный пес.
   С темного неба по-прежнему с шорохом падал снег. Никита, крепко  сжимая
дубину, подошел к воротам.
   - Открывай ворота, бей зверя! - злым голосом крикнул  Демидов.  Пристав
сошел с башни, перед ним стоял взлохмаченный хозяин.
   - Открывай! - гаркнул Никита.
   У пристава от хозяйского грозного окрика задрожали руки.
   Нетерпеливый Демидов отпихнул  пристава,  загремел  запорами  и  открыл
ворота. Против них на голубоватом снегу полукружьем сидели волки.  Зеленые
огоньки то вспыхивали, то гасли. Пес ощетинился, зарычал.
   - Воют, проклятые! - Хозяин с дубьем бросился на волков.
   Звери, ляскнув зубами, отскочили... Демидов прыгнул и шарахнул  дубиной
- передний волк взвизгнул и покатился на снег. На него набросилась стая.
   Никита подумал: "Эх, волчья дружба".
   - Батюшка, Никита  Демидыч...  Ой,  остерегись!  -  кричал  из-за  тына
пристав.
   Волки грызлись. Никита дубьем врезался в волчью стаю. Матерый  зверь  с
размаху прыгнул Демидову на спину - Никита устоял на  ногах.  Пес  острыми
клыками цапнул зверя за ляжку - зверь оборвался. Пес и зверь,  грызя  друг
друга, покатились по снегу.
   Остервенелый Никита бил дубьем зверя, а волки ярились; длинный и  тощий
прыгнул на грудь Никите и острым зубом распорол полушубок...
   - Так! - одобрил Никита и взмахнул дубиной.
   - Ой, страсти! Осподи! - Пристав не переставая палил из дробовика.
   На дворе заколотили в чугунное било. Сбежались сторожа и еле  оборонили
Никиту и пристава.
   Волки разорвали полушубок на  Демидове,  ветер  взлохматил  его  черную
бородищу. От Никиты валил пар. Зло ощерив крепкие зубы, с дубиной в  руке,
Демидов прошел в ворота и зашагал к хоромам.  Тяжело  дыша,  он  сам  себе
усмехнулся:
   "Ну что, старый леший, со страху наробил?"
   На истоптанном снегу  с  оскаленной  пастью  растянул  лапы  изорванный
волками верный пес...
   По наказу Демидова работные  люди  огнем  отогрели  глубоко  промерзшую
землю, ломами выбили яму и  схоронили  пса.  На  псиной  могиле  поставили
камень; на нем высекли слова:
   "За верную службу хозяину".
   Утром, узнав о волчьем побоище, Акинфий спросил отца:
   - С чего, батюшка, удумал такое?
   Борода у Демидова дрогнула, он крепкими ногтями поскреб лысину и сказал
угрюмо сыну:
   - Вот что, ты свою раскольницу на заимку отвези... Покойнее будет. Так!
   Акинфий понял, поясно поклонился отцу.
   На другой день Аннушку отвезли на дальнюю заимку...



3

   Думный дьяк Виниус сдержал слово, данное Демидову.
   На  масленой  неделе  невьянский  заводчик  получил  царскую   грамоту.
Помечена была грамота января девятого, года 1703-го. В грамоте говорилось,
что царь Петр Алексеевич, убедившись  в  полезной  работе  Демидовых,  для
умножения их  заводов  приписывал  к  ним  на  работу  волости  Аятскую  и
Краснопольскую и  монастырское  село  Покровское  с  деревнями,  со  всеми
крестьянами и угодьями. В свой черед, Демидовым указывалось  добросовестно
вносить в казну железом подати за приписных крестьян.
   - Вот оно и вышло! - ликовал Никита. - И не крепостные и не вольные,  а
одно слово - демидовские кабальные... Учись, Акинфка!
   Монастырский игумен, узнав про  царский  указ,  приказал  готовиться  к
дальней дороге. В  крытый  возок  положили  пуховики  и  подушки,  усадили
монастырского владыку, укрыли шубами и повезли  в  Верхотурье.  За  возком
игумена тянулся, поскрипывая полозьями, монастырский