астилась к старухе Юлька. Она  вынула
из платочка золотой, и  он,  как  огонек,  засверкал  на  смуглой  женской
ладошке.
   - Ой, горит жарынька! Уголек ясный! - впилась в золото  знахарка,  лицо
ее по-ястребиному вытянулось. Скрюченные дрожащие руки жадно потянулись  к
червонцу. - В грех вводишь, красавица.
   Юлька быстро зажала золото в кулачке.
   - Дашь, что ли, отравы? - настойчиво спросила она.
   Старуха закряхтела, встала и потянулась к укладке, стоявшей в углу. Она
долго рылась там, вынула ладанку и подала ее гостье.
   - Вот насыпешь щепотку сего зелье в питие или в  яство  -  и  конец,  -
морщась, сказала она. - А если уж и после того будет жива твоя соперница -
значит, вековать ей долго. Сам господь бог за нее. Тогда отступись!
   Юлька молча разглядывала ладанку. Лицо ее  зарумянилось.  Она  тряхнула
головой и вышла из хибарки...


   Юлька боялась одного: узнает Никита о ее  делах  -  убьет.  Она  решила
сманить Митьку Перстня на преступление. Конюх по-старому служил барину, но
было заметно - стал задумчив и печален. В саду он обладил большую клетку и
усадил в нее подросшего зверя.  Годовалый  медвежонок  сильно  баловал,  и
баловство это беспокоило хозяина. Зверь ожесточился, рвался из темницы, но
запоры были крепки. Перстень только и отводил душу  в  забаве  с  мохнатым
другом. Он выпускал его на волю,  гонял  по  саду,  схватывался  бороться.
Незаметно он ярил Мишку, и зверюга свирепо кидался на людей. Одного Митьку
только и слушался он. Конюх с горя напивался пьяным и забивался в медвежью
клетку. Там два горюна засыпали в обнимку.
   Перстень таил в своем сердце сильную  тоску  по  Катеринке.  Эта  тоска
вспыхивала  то  буйством,  то  ревностью.   Близкие   Никиты   Акинфиевича
советовали:
   - Гляди, поопасись, любезный! Варнак разум теряет.
   - Ништо, - улыбнулся Демидов, в серых глазах его вспыхнуло озорство.  -
Не боюсь я варнака, одно словцо знаю. Разом  обомлеет,  ежели  на  хозяина
руку поднимет.
   Однажды в жаркий полдень заводчик пожаловал в конюшню. Все было  чисто,
в порядке. В прохладных стойлах отдыхали сытые вычищенные кони, размеренно
хрупали овес.
   Хозяин  прошел  в  обширное  стойло,  где  стоял  его  любимый  вороной
Игрень-конь.  Легким  ржанием  скакун  приветствовал  Демидова.  Никита  с
удовольствием поласкал бархатистую кожу коня.
   В ту же минуту в яслах зашумело сухое сено, из вороха  трав  высунулась
лохматая голова, зеленые кошачьи глаза впились в Демидова.
   - Митька! - признал хозяин конюха и успокоился. - Ты что ж дрыхнешь?
   - Натрудился больно, невмоготу  было,  -  отозвался  конюх  и  проворно
выбрался из яслей. Он стряхнул с  одежды  былинки  и  мрачно  уставился  в
Никиту Акинфиевича...
   Хозяин встретил вызов упрямым взглядом.
   - Ты что ж, все еще в обиде? - с еле уловимой насмешкой спросил он.
   - Молчи о  том,  хозяин!  -  глухо  отозвался  Перстень,  и  глаза  его
сузились.
   - А бес, поди, шепчет на ухо, ась? -  лукаво  ухмыльнулся  Демидов,  не
спуская глаз с холопа.
   - Шепчет, - признался Митька. - В такую пору ухожу  в  медвежью  клеть.
Уволь, хозяин, от места при себе. Богом заклинаю, уволь!
   - Почему? - удивился Никита.
   - Суди сам: хожу тут и все вижу. Сохну я, неровен час... Всякое бывает,
хозяин...
   - Ничего не будет. Запомни, холоп: в своей жизни и корысти я,  Демидов,
волен, и никто больше. Слышал?
   Никита Акинфиевич повернулся  и  ровным,  размеренным  шагом  пошел  из
конюшни. В полутьме хлева остался одинокий Перстень; он скрипнул зубами.
   В  тот  же  день,  словно  по  делу,  прибежала  на  конюшню  проворная
похудевшая Юлька. Она, как сорока, носилась от стойла к стойлу, без умолку
щебетала и восхищалась конями. Между делом, будто невзначай, двинув конюха
плечом, заглянула ему в глаза.
   - Прозевал кралю? - задорно улыбнулась она.
   Митька угрюмо промолчал.
   - Ну, что сопишь? Язык присох, что ли?
   - Ты вот что: уйди! Не вводи в грех! - простонал конюх.
   - Дурак! - отрезала Юлька. - Стоящий мужик разве уступит  свою  кохану?
Убьет, а не отдаст пану в наложницы! - Экономка брезгливо поджала губы.
   - Не мути мою душу! - отвернулся от нее Перстень, но  она  не  унялась,
схватила его за рукав и зашептала жарко:
   - Понесла она от хозяина. И рада тому, поет, гулена. Ох, и любит же она
его! Ох, и любит...
   - Убью! - поднял кулак Митька, глаза его потемнели.
   Но Юлька и тут не угомонилась, она вся подалась к нему, играя  глазами,
протянула руку:
   - На, возьми... Отравить гадину надо.
   - Что это?
   - Бери. - Юлька сунула ладанку. - Отрава тут.
   - Ах ты, гадина! - Не помня себя, Митька хлестнул экономку по лицу. Она
взвизгнула, но тут же опомнилась и торопливо выбежала из конюшни.
   - Убью! - орал конюх. - Изничтожу!
   Голос его дрожал гневом. От крика встрепенулись и зафыркали  в  стойлах
кони. Прижимая руки к сердцу,  Юлька  опасливо  оглянулась  на  конюшни  и
стремглав бросилась прочь...


   В начале августа Никита Демидов отбыл в Казань. Вечером  перед  дорогой
хозяин вымылся в бане и, утомившись, рано завалился спать.  Катеринка  эту
ночь простояла на молитве, радовалось сердце: впервые не пришел хозяин.
   "Пусть хоть в шахту, на черную работу,  но  душе  покой!  -  облегченно
думала она. - Лучше кабала, чем позор и попреки заводских женок!.."
   Утром Никита Акинфиевич вызвал к себе экономку и пообещал:
   - Отбываю ноне, сударушка! Запомни зарок: ежели одна волосинка спадет с
Катюшиной головы, шкуру с тебя спущу!
   Молчаливая Юлька безвольно опустила руки. Скорбно смотрела на Демидова.
Не было в нем ни жалости, ни  страсти,  сидел  перед  ней  чужой,  суровый
человек с жестоким неподвижным лицом.  Взор  хозяина  выжидающе  впился  в
Юльку, и в эту минуту она уловила в нем что-то  общее  с  портретом  деда,
Никиты Антуфьевича. Руки хозяина были сухи и жилисты, крепко  уцепился  он
ими за ручки массивного кресла, весь подался вперед и, как орел,  стережет
добычу.
   Она ушла обиженная. А следом за ней Никита вызвал к себе приказчика.
   - Ты вот что, слушай, - властно сказал хозяин. - В  доме  остаются  две
бабы. Оберегай их от порухи другими да гляди, как бы сами не перегрызлись.
Вот и весь сказ. А теперь коней мне!..
   В сенях подкованными сапожищами затопали холопы. Никита покинул горницу
и вышел на крыльцо в ожидании экипажа.
   А в эту пору в своей горенке горько плакала Юлька; невыносимо жалко  ей
было себя. Но сквозь слезы  и  жалость  к  себе  в  сердце  ее  проснулось
ожесточение. "Теперь погоди!  Покрасовалась!.."  -  гневно  думала  она  о
Катюше...
   В обширных хоромах после отъезда Демидова стало пустынно. От  шагов  по
горницам катился гул. По ночам зловеще трещало сухое дерево -  рассыхалась
старинная мебель. В подполице скреблись  мыши.  Покинутые  наложницы,  как
тени, одиноко бродили по опустевшему дому.  Хитроглазая  Федосьевна  зорко
приглядывала за ними.
   В каменном доме всегда было  сумрачно,  а  над  горами  голубело  небо.
Отходили золотые августовские дни. Близилась осень.
   В саду еще было тепло и отрадно. Ночи стояли лунные, призрачные, а днем
шуршал листопад, последней  красой  отцветали  цветы.  Федосьевна  подолгу
грела на солнышке свои старые кости.
   -  Едет  осень  на  рыжей  кобыле  -  загляденье!  -  восторгалась  она
августовскими красными днями. - Уздечки у ней серебряные - паучьи  тенета,
колокольцы - журавушки в небе. Осподи, до чего ж хорошо!
   Юлька не слушала старуху, бродила по дому босая, нечесаная.
   - Опустилась краля! - недовольно качала головой федосьевна.
   Катюша выходила в сад. Под  березкой,  среди  кустов,  стояла  одинокая
скамья. Девушка забиралась  сюда  и  затихала  в  благостном  одиночестве.
Невдалеке журчал ручей, шелестела листва,  и  над  горами  голубело  небо.
Здесь, в забытом углу, отходило горе, и, подолгу разглядывая даль, девушка
задумчиво грустила.
   Так сидела она под березкой в теплый  осенний  день.  Желтые  листья  с
легким шорохом падали к ее ногам. Она  полузакрыла  глаза;  сквозь  густые
ресницы золотым сиянием проходил светлый день.  Мнилось  Катюше,  что  она
одна-одинешенька во всем мире. Кажется ей, что плывет она  в  утлой  ладье
среди голубого сияния, и легко-легко стало на душе...
   Очнулась она от злого урчанья. Подняла голову и обомлела. Поднявшись на
дыбы, перед ней стоял медведище. Глаза  у  зверя  злые,  колючие.  Медведь
заревел, поднял лапы...
   Когда на крик сбежалась дворня, зверь, повергнув на землю, мял Катюшу.
   Вилами, дрекольем мужики отогнали зверя  и  заперли  в  клетку.  Катюшу
отнесли в хоромы. Истерзанная, с неузнаваемым лицом лежала  она  на  белых
простынях. Ничего не осталось от прежней  красоты  Катюши.  Обмывая  раны,
Федосьевна качала головой:
   - Отцвела-отпела свою песенку, горемычная! Кому ты теперь такая нужна?
   Юлька выбралась из своей светелки и пришла погоревать над подругой,  но
бабка зло прикрикнула на беспутную:
   - Уйди, окаянница, уйди прочь!
   Экономка пробовала слезами утихомирить бабку, но разве обманешь  старое
сердце? Федосьевна схватила клюшку и заревела:
   - Прочь, варначка! Твоих рук дело. Скличу приказчика - худо будет.
   Юлька притихла, трусливо убралась из горницы.
   Катюша лежала молчаливая, неподвижная,  только  сердце  ее  не  угасло,
билось...
   С гор подули ветры, из-за шиханов  выплыли  черные  неприглядные  тучи,
пошли осенние докучливые дожди. На холодную влажную землю  упал  последний
золотой лист. Ночью в трубе выл беспризорный гулена-ветер, навевая  тоску.
Демидовский дом потонул во мраке, тяжелое горе притаилось в нем.
   В оголенном саду в клетке скулил скучавший зверь.  Митька  не  приходил
больше к клетке, не тешил дружка. Медведю было сыро,  холодно,  стервенело
его сердце...


   Между прочими делами кыштымский управитель сообщил хозяину:
   "А еще малая беда  приключилась:  медведище  искромсал  девке  Катерине
лицо. К чему приставить теперь эту холопку - воля ваша".
   Никита Демидов отписал:
   "Дабы та девка меж двор не шаталась, найти ей вдовца  и  выдать  ее  по
нужде замуж. Хозяйству от сего буде прибыль".
   В зимний мясоед изувеченную Катюшу выдали  замуж  за  вдовца.  По  селу
издавна шатался непутевый  человечишка  Ермилка-горщик,  буян  и  пьяница.
Ему-то кыштымский управитель и сосватал Катюшу.
   Незадолго до венца Митька Перстень  встретил  изувеченную  Катеринку  у
колодца. Хоть  и  страшно  выглядело  изуродованное  лицо,  но  парень  не
отшатнулся от горемычной. Большие ясные глаза Катюши теплым светом озаряли
лицо. Заныло  сердце  Перстня,  потянуло  к  ней.  Она  ласковым  взглядом
улыбнулась ему, но тут же померкла, затуманилась.
   Конюх сказал ей:
   - Не кручинься, Катюша. Я все так же... Ежели бы ты захотела...
   Он не досказал своей мысли, она решительно повела головой:
   - Не надо, не говори так! Кому я теперь нужна?
   Лицо ее не выражало ни мук, ни печали. Она примирилась со своим горем.
   - Слышал? - спросила Катюша. - Хозяин меня за Ермилку отдает.
   Митька взял ее за руку:
   - Уйдем отсюда!
   - Не терзай меня, - тихо отозвалась она. - Некуда мне уходить! От  себя
не укроешься. Каждому человеку свое счастье на роду написано...
   Кони жадно пили воду из колодца. Игрень-конь поднял  гривастую  голову,
заржал. С его мягких губ брызнули серебристые капли.  Перстень  с  любовью
посмотрел на скакуна.
   - Ускачем на этом дьяволе!..
   Из-под ресниц Катюши выкатились слезинки, она торопливо утерла их.
   - Скачи один за своим счастьем! - отчужденно сказала она, повернулась и
тихо побрела по тропинке.
   - Катюша! - в последний раз окликнул ее Перстень. - Помни, в беде кличь
меня!
   - Спасибо на добром слове, - чуть слышно проговорила Катюша и  ускорила
шаг...
   В полях навеяло глубокие переметы-сугробы,  ели  в  лесах  гнулись  под
тяжестью снега. Птица жалась к человеческому жилью, запах  дыма  привлекал
лесное зверье, Кыштым спал в зимних просторах.
   Катюше мнилось: одета земля саваном, помертвела, не прошелестит  больше
лес, не пропоет веселая птица. Шла свадебная гульба,  а  горемыка  ушла  в
себя, не слышала ни песен, ни похвальбы пьяного  Еремки,  с  которым  люди
судили век вековать. По наказу хозяина заводской управитель шумно справлял
свадьбу. Священник возложил венцы на пьяного горщика и  Катюшу.  Был  этот
венец для нее мученическим...
   На другой день свахи подняли молодых и  содрали  с  Катерники  сорочку.
Сбежалась вся мужняя родня  и  любопытные  соседки.  На  молодайку  надели
тяжелый хомут и в одной нательной рубахе повели невестку на позорище.
   Впереди  всех  на  улицу  выбежала  худая  злющая  свекровь  и   забила
уполовником в котел.
   - Порушена!  Порушена!  -  исступленно  закричали  охмелевшие  свахи  и
загремели в сковороды.
   Позади всех, шатаясь, чванливо  вышагивал  уже  подвыпивший  спозаранку
Ермилка. Бороденка у него всклокочена, сам грязен, гречушник набекрень,  и
пьяненькие глаза веселы и озорны. В руках у мужа кнут,  которым  он  то  и
дело грозил жене.
   - Пошла, пошла, гулящая! - закричал он вдруг на жену.
   Кругом гудела  толпа,  возбужденная  и  расстроенная  горем  и  слезами
Катеринки. Посреди дороги встал Митька Перстень.
   - Стой, миряне! - закричал он.  -  Одумайтесь,  что  вы  робите?  Пошто
измываетесь над горемычной?
   - Ты кто такой? - накинулся на него с кнутом Ермилка.  -  Откуда  такой
защитник моей бабе выискался? Прочь с дороги!
   Но никто не двинулся с места. Женки в толпе сердито закричали:
   - Не допустим обиды над Катюшей! Не по своей вине  такое  вышло!  Барин
приневолил, да еще батьку Пимена порешил. Она и  так  жизнью  обижена.  Не
дозволим!
   Гром в сковороды смолк, но Ермилка все еще куражился: размахивал кнутом
и нацеливался огреть молодую жену. Из толпы вышел литейщик Голубок, вырвал
у пьянчужки кнут и огрел его.
   - Ты это что же? - взревел Ермилка.
   - А коли у самого нет разума и совести, так я научу тебя!  -  построжал
старик.
   - Поучи, поучи его, дядя! - одобрительно закричали кругом.
   Но Голубок больше не тронул Ермилку,  растолкал  свах  со  сковородами,
сердито оттолкнул свекровь и крикнул женкам:
   - Айда, помогите!
   С Катюши живо стянули тяжелый хомут, прикрыли ее платком и приласкали:
   - Успокойся, родная, не допустим тронуть!
   - Я муж, что хочу, то и делаю! - снова осмелел Ермилка.
   Голубок сумрачно поглядел на него и посулил:
   - Только тронь сиротину, всем миром  с  тебя  штаны  спустим  и  крепко
проучим! Бери женку за руку, веди с миром  в  дом.  Что  было,  то  быльем
поросло!
   Но Катюша отшатнулась от Ермилки:
   - Не люб он мне! Ой, не люб! Лучше в гроб, чем опять с ним!
   Трепещущая, она вырвалась из рук и убежала  к  овинам.  Посреди  дороги
стоял Перстень и, тяжело опустив голову, думал:
   "Увести к себе мир не дозволит. Повенчана с  другим,  а  с  ним  ей  не
житье. Ох, и тяжко!"


   Катерину разыскали в предбаннике с веревкой  на  шее.  Молодая  женщина
сидела в уголке  и  тихо  пела.  Слегка  раскачиваясь,  она,  как  ручеек,
наполняла баньку своим чистым, серебристым голосом.
   Женки заглянули в глаза несчастной и отшатнулись. Поняли они: со  стыда
и горя молодка навек лишилась ума-разума.
   Издавна среди народа повелось, что  никто  не  смеет  поднять  руку  на
несчастного человека. Женки дали дорогу безумной. Оборванная, страшная,  с
протянутыми руками она вышла из бани.
   В логах разливались вешние ручьи. Посинели  далекие  шиханы,  повеселел
лес. В горы пробиралась несмелая запоздалая весна.  Под  звуки  капель  по
озолоченной солнцем дорожке Катюша шла и шла к шумному горному лесу.
   Женки долго задумчиво глядели ей вслед, потом все разом поклонились:
   - Прости нас, окаянных! За горестью  по  слепоте  своей  не  разглядели
твоего злосчастья, тяжко согрешили... Не помогли вовремя в беде!
   Весной вернулся Никита Акинфиевич из Казани. После  осмотра  завода  он
вспомнил о Катюше.
   - Где она? Как живется бабе?
   - Загубил Ермилка молодую, - скорбно доложил хозяину приказчик.  -  Нет
ноне Катеринки, бродит по тутошним местам Медвежий огрызок.
   Демидов  задумался,  но  ненадолго.  Как  легчайшее   облачко,   быстро
промелькнула и отлетела его грусть. Хозяин встрепенулся,  поднял  глаза  и
приказал приказчику.
   - Отсчитать Ермилке сто плетей! Такую бабу загубил, варнак!..
   На деревьях вскрылись клейкие почки, и прошумела первая гроза в  горах.
Перстень вызвался отвезти хозяина на соседний рудник. Он запряг в  бегунки
резвого коня и взобрался на облучок.
   Игрень-конь легко взял и резко понесся по веселой дороге. Демидов сидел
молча, погруженный  в  свои  думы.  Мчались  лесом,  чащобами,  пересекали
говорливые ручьи, миновали укрытые водяной пылью горные падуны. В  кустах,
в кедровниках гомонили птицы, хлопотали над гнездовьем.
   Кругом буйно шумела жизнь.  Мчались  мимо  заброшенных  шахт,  одиноких
заимок...
   Знал Перстень одну заброшенную  шахту,  залитую  полой  водой,  укрытую
лесной глухоманью.
   К ней подкатил ямщик, лихо осадил коня и соскочил с облучка.
   - Ну, хозяин, молись, пришел твой конец! - сказал Перстень  и  выхватил
из-за голенища охотничий нож. - Было время, мочалил ты мою душу,  опоганил
самое дорогое.
   - Брось! - сумрачно отозвался Демидов. - Не до шуток ноне мне.
   - Какие шутки! - угрюмо перебил Митька. - Настала  пора  поквитаться  с
тобой  за  Катюшу.  -  Лицо  конюха  потемнело,  он  надвигался  медленно,
неумолимо...
   Демидов насторожился. Среди наступившей зловещей  тишины  раздался  его
суровый голос:
   - А помолиться-то дашь?
   - Крестись, поторапливайся, хозяин! - Перстень весь насторожился,  ждал
момента.
   Никита взмахнул рукой - над Митькой вздымилось легкое зеленое облачко.
   - Хотя ты и кержак, а табаку понюхай! Добрый тютюн! Крепкий!..
   Перстень взвыл от едкой боли в глазах и прикрыл их ладошками; нож выпал
из рук в дорожную пыль. Проворный Никита подхватил его.
   - Ну, так оно лучше, без убийства, - спокойно сказал он.  -  Ты  что  ж
думал, что хозяин - простофиля, ротозей? Так тебе и подставит свою  глотку
под разбойный нож? Насквозь вижу, лиходей, что носишь ты в своем сердце.
   Перстень задыхался от гнева на себя: "Как прозевал я эту сатану?"
   - Знал мои умыслы, а пошто взял меня за кучера? - огрызнулся он.
   - А потешить себя хотел, - насмешливо отозвался Демидов. - Жизнь в  сих
краях - что опресноки. Поозоровать захотелось... Ну, поворачивайся, леший!
- Хозяин деловито вытащил из тарантаса веревку, схватил Перстня за руки  и
прикрутил их назад. - Теперь сядем рядком да потолкуем  ладком.  Так,  что
ли?
   Он усадил конюха рядом с собой, взял вожжи, свистнул и как ни в чем  не
бывало продолжал путь...
   Перстня  бросили  в  кыштымский  застенок,  хотели  пытать,  но   когда
хватились, в темнице лежали перепиленные железа да темнел  подкоп.  Лихого
парня и след простыл.
   - Ничего, - успокоил себя Демидов. -  И  в  горах  бегуна  поймают,  не
унесешь кости, поганец! - пригрозил он.
   На этом хозяин и покончил. Торопился он в дальнюю дорогу, некогда  было
думать о провинившемся холопе.


   Из  Ревды  в  Кыштым  внезапно  прискакал  гонец  с  печальной  вестью:
скончался братец Григорий Акинфиевич. Хотя особой любви Никита и не  питал
к брату, но все же сильно опечалился, подумал о себе. "Гляди, как  коварна
смерть, ты думаешь, строишь планы,  размахнулся,  а  она  вдруг  тебя  жих
острой косой!" Угрюмый и молчаливый, он отправился на  похороны.  Григорий
жил неслышно, вел дела скромно и старался всегда держаться в  сторонке  от
братьев. И сейчас, лежа в гробу, он казался маленьким  и  жалким.  Демидов
истово помолился и долго вглядывался в ставшие незнакомыми черты брата.
   - Эх, рано убрался! Сорока шести годочков не было! - со вздохом  сказал
он и постарался успокоить вдову:
   - Ты, Настасья Павловна, не убивайся, все там будем!
   Вдова, хилая, полубольна