рубаху, баранью шапку долой:
   - Гуляй, ребята!
   Преображенцы хлестали водку как воду. Многие вытащили из карманов рога,
пили  табак  [курили  ("пить  ртом  табак"  -  из  Уложения  царя  Алексея
Михайловича)]. По кружалу пополз сизый едучий дым.
   Однако Акинфка не терял рассудка, пил мало, больше других раззадоривал,
сам прислушивался, что кричат пьяные Преображенцы  да  питухи.  Выглядывал
кузнец потребного человека. Усатый преображенец пил угрюмо и жаловался:
   - Я, брат, один, как ворон на  перепутье.  Всю  родню  порастерял.  Кои
были, по расколу сбегли, а я остался. Не люблю кержацкого бога я: тяжел он
и больно беспощаден, а  сам  небось  черен,  и  душа  у  него  -  уголь...
Слышь-ко, а сбегли они на  Каменный  Пояс,  там,  сказывают,  раскольничьи
скиты, а еще, бают, руды там... Слыхал, что царские бирючи кличут...
   Акинфка жадно схватил преображенца за руку:
   - Отколь знаешь?
   Преображенец обсосал кончики рыжих усов, от хмельного у него порозовели
скулы.
   - Все знаю. - Солдат прищурил зеленый кошачий  глаз.  -  Сам  провожал,
сбереженья ради от лиходеев, дьяка Рудного приказу на те места. Приволье!
   У Акинфки пальцы на ногах  свело  судорогой,  горло  пересохло.  Затаив
волнение, кузнец спросил:
   - Брешешь ты, что руды там?
   - Я, брат, не пустобрех, а солдат. Там край привольный,  горы  да  лес.
Железо под ногами. Пьем, што ли!
   Солдат, посапывая, пил много. Выпив кружку, обсосав усы, сказал:
   - Меня зовут Изотом. Изот Бирюк, - запомни,  может  когда  сгожусь.  Я,
брат, ни крови, ни черта не  боюсь.  В  Преображенские  пошел  -  сбег  от
боярина.
   Акинфий очарованно глядел на тронутое оспой лицо  преображенца.  Кругом
галдели охмелевшие. Целовальник зорко посматривал за народом да  время  от
времени выходил из-за прилавка и оправлял светец;  по  задымленным  стенам
колебались уродливые тени. Слегка покачиваясь, кузнец вышел из избы.  Двор
был окутан тьмою; в черном небе рассыпались крупные звезды. Из-за дубового
тына с  Москвы-реки  набежал  ветерок.  Посредине  двора  темнело  что-то.
Акинфка подошел, вгляделся. На конском  помете  лежал,  посапывая,  пьяный
ярыжка. На поясе болтались  медная  резная  чернильница  и  пук  очиненных
гусиных перьев. В рот питуху вложен  был  кусок  дерева,  а  завязано  это
клепало тряпкой на затылке. Ярыжка спал на стуже, лицо  у  него  посинело,
ветер шебаршил его бороденку.
   Акинфку осенило: вот кто напишет челобитную царю о рудах. Чем  черт  не
шутит!
   - Эй, хожалый, вставай! - Кузнец ткнул ярыжку сапогом в бок.
   Питух замычал спросонья. Акинфка сгреб  его  за  шиворот,  поставил  на
ноги, - ярыжка покачивался.
   - Стой, приказная крыса. - Акинфка взял пьяницу  за  грудки  и  тряхнул
его. - Дай от кляпа опростаю...
   Он освободил ярыжке рот.
   - Ты кто?
   -  Не  вишь,  что  ли?  -  скрипучим  голосом  закуражился  ярыжка.   -
Писчик-повытчик, приказна строка. На кого поносную кляузу писать  хошь?  -
Пьянчуга потянул курносым носом, бороденка у него дрыгала, от стужи зуб на
зуб не попадал.
   - Идем, што ли, в избу? - Акинфка потащил ярыжку в кабак.
   Целовальник недружелюбно покосился на обоих. Питухи закричали:
   - Кобылка очухался...
   Кузнец подвел ярыжку к стойке:
   - Наливай чарку поболе.
   Питух опростал ее, благодетельное тепло пошло по жилам; он крякнул.
   - Ну, благодарствую. Чего ж писать? -  поглядел  он  с  готовностью  на
кузнеца.  -  А  ты,  божья  рожа,  -  ярыжка  нисколько  не  обижался   на
целовальника за вбитый в рот деревянный кляп, - отведи нам камору да  тащи
штоф да огуречного рассолу - голова больно трещит.
   Усатый преображенец Бирюк сидел  за  дубовым  столом  каменным  идолом;
хмель не брал его.
   - Ты умно затеял, - одобрил он Акинфку. - Пиши  челобитную,  непременно
выйдет. По рукам твоим вижу, жилистый ты,  только  тебе  и  хапать  земное
богатство. Ставь еще штоф!
   В тесной горнице в светце трещало сало. Ярыжка, высунув  язык,  выводил
усердно:
   "Державнейший царь, государь милостивейший..."
   Акинфка привалился грудью к столу, глядел на бумагу, сопел:
   - А ты, ярыга, пиши царю: сколь его государевым велением запрет положен
рубить на уголь  лес,  пожалованный-нам  в  Малиновой  засеке,  оттого  не
выходит продолжать литье пушек и снарядов в  Туле,  посему  бьем  челом  о
дозволении добывать руду  на  Каменном  Поясу,  на  заводе  Невьянском.  А
условия таки...
   Кузнец хитро сощурил глаз и стал  излагать  условия.  Ярыжка  опорожнил
стопку, крутнул головой и захихикал:
   - Ну и хватка у тебя, молодец! По нонешним годам далеко пойдешь,  ежели
ноги тебе загодя не переломают. Ась?.. Пишу, пишу...
   Ярыжка склонился над челобитной, перо заскрипело.
   Ночь была темная, ветреная;  где-то  залаяли  цепные  псы.  Караульщики
глухо постукивали в била. В  слюдяных  и  брюшинных,  из  рыбьего  пузыря,
окошках давно погасли огни. Пропели петухи. В горницу ввалился Бирюк:
   - Уходим, помни - в случае чего, зови...
   Заскрипели ворота, хлопали дверьми, из кружала с гомоном уходили пьяные
преображенцы...
   Утром Акинфка вернулся на постоялый двор. Батька встретил хмуро:
   - Где был?
   Сын положил перед отцом челобитную. Никита оглядел бумагу, пощупал.
   - Так, - выдохнул он; на крутом лбу собрались  морщинки.  -  Так,  дело
хорошее. Одначе ты, сучий сын, без мово спросу... Всю ночку думку я держал
- заворовал ты. Хотел идти в Разбойный приказ... Счастье  твое,  что  дело
обладил, а то быть тебе битому!
   - Прости, батюшка, так довелось, а упустить удачу пожалел! - поклонился
отцу Акинфий.
   В окна заползал синий рассвет. На улице скрипели  возы;  на  дворе  под
поветью бранились мужики. Никита взглянул на отблески зари и заторопился:
   - Ну, живей, надо собираться к царю!



4

   Царь Петр понимал: нужно добыть выход к морю; только  тогда  Московское
государство  из  полуазиатской  державы  превратится  в  могущественную  и
несокрушимую.
   Три дороги лежали к морям, каждую из них  преграждал  сильный  по  тому
времени противник. Дорогу к Балтийскому преграждала могущественная Швеция.
Пользуясь нашествием иноземцев на Русь и временным ее  ослаблением,  шведы
захватили искони русские земли, прилегающие к Балтике и  невским  берегам.
Дед Петра - царь Михаил - вынужден был уступить по  Столбовскому  договору
древние русские города: Иван-город,  Ямы,  Копорье,  Орешек  с  приневским
краем, где испокон веков жили русские люди и приверженные к Руси племена -
чудь и карелы. Швеция зорко стерегла путь к  Балтийскому  морю,  доступ  к
Черному закрыли турки, только и был выход к жаркому Каспию да на севере  к
Студеному морю. В устье Волги стояла Астрахань, а на севере - Архангельск,
но сюда лишь изредка заходили  иноземные  суда;  при  страшном  бездорожье
доставка товаров в Россию была очень трудна и непомерно дорога. Царь  Петр
решил отвоевать доступ к Балтийскому морю.
   Подошел 1700 год. Государь  ввел  ряд  неслыханных  на  Руси  новшеств:
приказано было в знак нового столетия  перейти  на  иное  летосчисление  и
вести его не от библейского сотворения мира, как прежде,  а  от  рождества
Христова, и самый новый год считать не с первого  сентября,  а  с  первого
января.  Встреча  Нового  года  была  отмечена  фейерверком   и   пушечной
стрельбой. На  Москве  во  дворах  приказов,  на  воинских  плацах  и  при
купеческих хоромах палили из пушчонок и мелкого оружия, а по  ночам  целую
неделю пускали ракеты, жгли смоляные бочки, костры, расставляли  на  окнах
горящие плошки...
   Начатый столь знаменательно 1700 год оказался, однако, прискорбным.
   В этом году Россия в союзе с Данией и Польшей начала войну со  Швецией.
Союзники думали объединенными силами быстро  покончить  с  врагом,  но  не
так-то вышло.  Шведский  король  Карл  XII  внезапно  напал  на  Данию,  в
несколько дней с армией добрался до Копенгагена и принудил датского короля
подписать позорный для него мир.  Из  Дании  Карл  XII  быстро  перебросил
войска в Ливонию, где русские к тому времени осаждали Нарву.
   Глубокой осенью, по  непролазной  грязи,  под  непрестанным  докучливым
дождем, теряя обозы, коней, измученные походом русские  войска  подошли  к
древнему городку, обнесенному крепкими  каменными  стенами  и  опоясанному
валами. Дул пронизывающий ветер, серые  тучи  моросили  косым  дождем;  по
дорогам над падалью с криком кружилось воронье. По утрам с  речной  низины
ползли густые  холодные  туманы.  Тридцатитысячное  русское  войско  дугой
охватило Нарву и стало окапываться. Из крепости по русскому  лагерю  часто
палили из пушек.
   Русские установили орудия и после долгих приготовлений  открыли  огонь.
Однако пушки оказались негодными, и к тому же  в  армии  не  было  опытных
артиллеристов. Стены Нарвы остались нетронутыми.
   Царь поселился в рыбачьей хижине и лично  наблюдал  за  осадой.  Каждое
утро он на сивой кобыле объезжал редуты.  Плащ  под  беспрестанным  дождем
промокал насквозь, с треуголки ручьями стекала вода; Петр уныло и  подолгу
смотрел на серые, убегающие  вдаль  холмы,  на  заплывшие  грязью  дороги.
Всюду, куда ни падал взор государя, за  полевыми  укреплениями  торчали  в
сером небе поднятые вверх оглобли телег,  увязших  по  ступицу  в  тягучей
грязи. По обочинам дорог валялись разбитые бочки из-под вонючей солонины и
рыбы, обломки изуродованных колес, брошенные передки, изодранные  кули,  а
по канавам и оврагам разлагались сваленные туда туши павших коней. Ветерок
доносил тошнотворный запах. Петр Алексеевич зло поводил  кошачьими  усами.
По жидкому месиву дорог  и  бесчисленных  объездов  в  лагерь  нестройными
толпами подходили отставшие ратники.
   Недовольный царь возвращался в хижину, где подолгу сидел у  камелька  и
задумчиво курил трубку. Обветренное лицо его было угрюмо. И было  от  чего
кручиниться: давно в походных магазеях кончились и  солонина,  и  рыба,  и
толокно. Солдаты перебивались одними  заплесневелыми  сухарями,  а  подвоз
из-за осенней распутицы прекратился.
   Прошел второй месяц в ожидании падения Нарвы.
   В ночь с 17 на 18 ноября пришла  потрясающая  новость:  к  Нарве  через
двадцать четыре часа прибудет с войском шведский король.
   В эту самую ночь Петр спешно покинул свой лагерь, поручив  командование
русскими войсками герцогу де Круи.


   В мутном холодном рассвете 19 ноября перед русским  лагерем  неожиданно
появились шведы.  Раскинутые  на  огромном  пространстве  русские  войска,
голодные, продрогшие, плохо организованные, были застигнуты врасплох.
   Шведы  стремительно  ворвались  в  лагерь,  -  все  смешалось.  Конница
Шереметева, вместо того чтобы ударить в тыл неприятелю, бросилась  удирать
вплавь через Нарову. Охваченная паникой пехота ринулась  на  мост  -  мост
рухнул...
   Дул пронзительный сиверко, слепил колким снегом глаза русским солдатам.
По застывающей реке плыли трупы... Подмерзшими дорогами убегали  одиночные
беглецы и конники, но их настигали леденящий холод и голод...
   Только преображенцы да семеновцы твердо встретили противника,  но  одни
они не в силах были обороняться; их наполовину перебили шведы...
   В  снежный  буран  глухой  ночью  Петр  примчался  в  Новгород.  Спустя
несколько часов вестовой Ягужинский привез ему ужасную  весть  о  разгроме
армии...
   В тесной, жарко натопленной горнице царь метался  как  зверь.  Высокий,
ссутулившийся, в  заштопанных  чулках  и  грубых  башмаках,  он  топал  по
комнате, заволакивая ее клубами табачного дыма...
   К утру царь овладел собою. После страшного урока  он  понял,  насколько
силен враг и как неподготовлена русская армия к войне. Противоречивые,  то
тревожные, то решительные мысли  обуревали  царя.  Надо  увеличить  армию,
обучить ее, снабдить оружием. Сломить леностную  неповоротливость  воевод.
Возможно, враг теперь же двинется на  Новгород,  а  он  не  укреплен.  Что
делать? "Бороться! - решил Петр. - Бороться до победного конца!"
   Он сместил воеводу,  велел  немедленно  ставить  заплоты,  копать  рвы.
Разбитому, голодному войску навстречу выслал обоз с провиантом.
   После поражения под Нарвой у Петра осталось  еще  двадцать  три  тысячи
войска: корпус Шереметева и дивизия  Репнина.  Надо  было  действовать.  И
государь не дремал: он впервые ввел рекрутские наборы, собрал войско  и  в
короткое время по-новому обучил его ратному делу.
   Царь был быстр в решениях, жесток и настойчив. Артиллерию потеряли  под
Нарвой, металла не хватало, запасы свейского железа иссякли, - Петр  велел
снимать с церквей колокола, благо в  них  звучала  хорошая  медь,  и  лить
пушки. Псковских и новгородских монахов он велел  гнать  и  потреблять  на
фортификационные работы.
   Царь Петр поджидал шведов из Польши, метался по трактам, проселкам,  из
города в город: готовил  страну  к  обороне.  Ладили  земляные  форты  под
Новгородом, возводили валы под Псковом, не щадя при этом ни  строений,  ни
усадеб. Так, государь  приказал  на  крутобережье  реки  Псковы,  напротив
Гремячей башни, засыпать землей церковь: землекопы в  пять  дней  наметали
Лапину горку, еще далее насыпали второй форт - Петрову горку.  Опоясывался
древний Псков земляными валами.
   Больше всего тревожила царя нехватка ружей, пушек,  ядер.  Заводы  были
мелкие, не хватало искусных ружейных мастеров, не находилось  тороватых  и
цепких людей, способных разворотить горы, добыть руду, лить пушки и  ядра.
Ох, и круто было! А время не ждало, шло. Чего доброго, вот-вот король Карл
с войсками нагрянет...


   Никите Антуфьеву везло: к полдню от Троицы вернулся царь и, узнав,  что
его поджидает ружейник из Тулы, велел без  проволочки  позвать  его.  Петр
находился за ранним обедом; Антуфьевых ввели в столовую палату. За царским
столом  сидело  много  преображенцев;  неподалеку  от  государя,   положив
костистое  лицо  на  руку,  угрюмо  поглядывал  Ромодановский   -   голова
Преображенского  приказа.  Кузнецу  стало  страшновато,  под  сердцем  лег
холодок. Акинфка, как драчливый петух, бойко поглядывал то на Петра, то на
высокого кудрявого преображенца - того самого, чьему коню ладил подковы.
   "Ишь сокол, куда залетел,  -  восхищался  Акинфка,  -  и  царю  на  ухо
чегой-то шепчет, - поди, запанибрата с ним..."
   Царь сидел одетый в зеленый кафтан с небольшими красными отворотами, на
ногах - зеленые  чулки  и  старые,  изношенные  башмаки.  Рядом  на  лавке
валялась черная портупея. Он жадно ел, широко расставив  угловатые  локти;
изрядно проголодался в дороге; усы его  при  жевании  топорщились.  Завидя
тульского кузнеца с сыном, Петр повел круглыми навыкате глазами и неуклюже
кивнул головой. Это означало: садись! Кузнецы смутились: одеты были они  в
простые кожаны, в дегтярные козловые сапоги, кругом же царя -  сподвижники
в мундирах преображенцев, в расшитых камзолах и в навитых париках, тут  же
три боярина уселись в разубранных позументами и  канителью  шубах;  на  их
мясистых  лицах  блестел  пот.  Длинный   сутулый   царь   вытянул   ноги,
недружелюбно поглядел на боярские бороды и снова обратился к Никите:
   - Садись!
   Оно, правда, неловко садиться рядом с государем,  да  что  поделаешь  -
царская воля хуже неволи, пришлось сесть.  Никита  украдкой  покосился  на
сына: "Сиди да помалкивай, слушай, что старшие говорят".
   Царь устал, но был весел; он выпрямился и налил чару:
   - Ой, Демидыч, ко времени на Москву пожаловал. Побили нас свей, изрядно
оконфузили: пушки под Нарвой порастеряли, вот вояки!
   Петр засмеялся - сверкнули белые острые зубы. Хлопнул кузнеца по плечу:
   - Дураков, когда учат, бьют. Битье впрок идет: научимся сдачи давать. -
Царь толкнул Акинфку в бок.
   За столом стоял гул, все держали себя  привольно  и  каждый  по  своему
нраву. Одни бояре дулись, как индюки. Государь смолк, сцепил большие руки,
положил на стол, помолчал и сказал деловым тоном Никите:
   - Демидыч, пушки надо лить. Колокола с церквей я велел поснимать - медь
будет.
   Кузнец провел корявой ладонью по черной бороде, наморщил  высокий  лоб:
прикидывал что-то в уме.
   - Того маловато будет, Петр Ляксеич, - степенно вставил кузнец. -  Надо
горы рыть да руду плавить.
   Царь разжал руки, поглядел на Никиту:
   - Верно, надо руду рыть...
   - Опять же, Петр Ляксеич, - кузнец потупил глаза, - как  ныне  и  пушки
лить? На нашем тульском заводе льем мы для тебя, великого государя, всякие
воинские припасы, а ныне по именному твоему царскому указу около Тулы леса
на уголь и ни на какие дела рубить не ведено...
   Петр молча слушал; достал из кармана глиняную  короткую  трубку,  из-за
обшлага - кисет, набил носогрейку кнастером и сладко затянулся горьковатым
дымком. Кузнец продолжал:
   - Теперь из-за угля в железных плавках и  во  всяких  припасах  чинится
остановка... Великий государь,  отпусти  нас  в  Сибирь,  на  Верхотурские
железные заводы, пушки да воинские припасы лить. Я чаю,  война  со  свеями
затяжная будет, а сбереженья ради пушек да припасов тех ой как много надо!
   Царь вынул изо рта трубку, засопел носом. Напротив за  столом  сидел  в
пышном парике и в малиновом камзоле Шафиров. За день  до  того  у  царя  с
Шафировым шла беседа о казенных железоделательных  заводах.  До  Каменного
Пояса не скоро рукой достанешь -  далеко;  много  трудностей  в  правлении
сибирскими заводами. Нерадением, многими сварами и крамолами  приставников
горному делу причинялся немалый вред. Заводами сибирскими  ведали  воеводы
беспечно и несмышлено и оттого вводили государство в немалые убытки; из-за
больших  потерь  и  хищений  приставников  заводам   грозило   совершенное
разорение.
   Петр через стол кивнул Шафирову:
   - Слышал, Павлович, куда наш туляк гнет?
   Шафиров приветливо оглядел тульских кузнецов, ответил царю:
   - Гоже, но надо, государь, подумать.
   Петр задумчиво постучал тугими ногтями по столу.
   - Что ж, Демидыч, заходи ко мне вечерком,  потолкуем;  дело  большое  и
мозгов требует немалых."
   - Мы, Петр Ляксеич, ужотка челобитную припасли на Невьянский заводишко,
- не стерпел Акинфка. Батька  Никита  вздрогнул,  потемнел.  Худощавый,  с
приятными чертами лица Алексашка Меншиков наклонился к  уху  царя,  шепнул
ему что-то, и оба засмеялись...
   Вечером Никита  снова  пожаловал  к  царю.  Петр  ждал  в  опочивальне:
готовился на покой. Отвалился в кресле; за  окном  была  мартовская  тьма.
Алексашка, высокий и гибкий, сидел перед  царем  на  корточках,  стаскивая
сапоги. А Петр Алексеевич, раскинув длинные ноги, спокойно сосал  глиняную
трубочку.
   Рядом на круглом столе валялись шахматы, картузы табаку, стояло блюдо с
засахаренными лимонами. Огромная кафельная печь пылала жаром.
   Никита несмело остановился у порога.
   - Ну, пришел. Я уж подумал и решил...
   У Никиты екнуло сердце: "Что-то решил царь?"
   Петр, босой, прошелся по комнате. Алексашка поставил царские  сапоги  в
угол и доброжелательно ткнул кузнеца в плечо:
   - Радуйся, медвежатник, царь заводы дает...
   Петр круто повернулся к Никите. Кузнец стоял не шелохнувшись, не  знал,
верить иль не верить. Царь взял его за плечи, тряхнул.  Глядя  в  упрямые,
глубоко запавшие глаза кузнеца, государь сказал:
   - Отдам я тебе, Демидыч, завод на Нейве-реке  да  земли  рудные  округ.
Отливай ты поспешно пушки да мортиры, делай фузеи, шпаги,  сабли,  тесаки,
копья... Заводишко тот оплатишь в государеву казну в  пять  лет  воинскими
припасами да по ценам, кои я укажу...
   - Государь, - начал Никита, и руки его задрожали.
   Петр продолжал:
   - Отдаю завод тебе, потому что знаю: твердый ты человек, крепок на руку
и ловок, не ускользнет от тебя дело.
   - Медвежатник, - сверкнул из угла веселыми глазами Меншиков. -  Но,  по
очам вижу, и хапун здоровущий!
   Длинные волосы на голове у царя висели  лохмами,  он  почесал  ногу  об
ногу, насупил брови:
   - Ты, Демидыч, гляди у меня. Людишек не забижать, казну не  обманывать.
Заворуешься - быть на дыбе, хребет сломаю...