бойцы".
   - Берегись! - закричал Акинфий...
   Серый камень тяжелой громадой перегородил стремнину, и вода с плеском и
грохотом билась буруном...


   Плыли...
   Мимо пронеслись Чусовые Городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых
башнях темными жерлами грозили древние пушки.
   Пронеслись мимо "бойцов";  народ  суетился,  опасались:  вот-вот  струг
стрелой ударится о серый камень, разобьется вдребезги, и бурун унесет  его
на дно. Акинфий молча сжимал челюсти и зорко глядел на скалы; сердце  было
твердо, и он не ощущал страха. Позади плыли шестьдесят стругов,  груженных
железной кладью.
   Приказчики из сил выбивались, знали: упустишь барку - убьет Демидов.
   Оно так и вышло: под Разбойником один из стругов  нанесло  на  каменную
грудь, завертело, качнуло, и груженный  железом  струг  пошел  на  дно.  С
тяжелой кладью пошли  на  дно  и  бурлаки.  Семеро  бросились  вплавь,  но
стремнина  захлестнула  отважных.  Только  двое   добрались   до   берега,
отлежались и сбежали в лес.
   В устье Чусовой струги стали на якорь.  Дознался  Акинфий  о  беде  под
Разбойником, потемнел:
   - Сбегли? Их счастье: подохли бы под плетью.
   Поднял серые глаза на приказчика и наказал строго:
   - Согнать народ с деревень и со дна добыть железо. Государеву добру  не
гибнуть в омуте...
   Струги отплыли дальше...
   По вешней воде сплыл Акинфий Демидов к Волге-реке. Вверх  по  Волге  до
Нижнего Новгорода и далее по  Оке  струги  тянули  бечевой.  Шли  бурлаки,
впряженные в лямку, с малыми  роздыхами.  Надо  было  торопиться,  пока  в
верховьях не спала вода.
   Пели горюны унылые песни в трудовой шаг; на перекатах, случалось, баржа
садилась - с уханьем, надрываясь, снимали и  тащили  дальше.  Вечерами  на
бережку жгли костры, обогревались; спина бурлацкая гудела от лямки.
   Спустя несколько недель  Акинфий  Демидов  сплавил  военные  припасы  в
Москву и сдал в Пушечном приказе, а сам выехал в Санкт-Питербурх...


   Приехал Акинфий  Демидов,  когда  бате  на  Мойке-реке  отвели  немалый
участок землицы и сам государь велел Демидовым строиться.
   - Эх, и не ко времени это подошло, - жаловался Никита  сыну.  -  И  без
того рабочих рук великая недостача...
   Акинфий Никитич добрался до санкт-питербурхского губернатора Александра
Даниловича Меншикова. Тот сразу признал туляка:
   - А, кузнец! К добру ты, молодец, пожаловал. Хоромы возводить надо...
   Меншиков был все так же строен, румян и ловок, только появилась  важная
осанка, да Преображенский мундир сменил он на бархатный камзол со звездой.
В обращении с Демидовыми остался прост.
   Пробовал Акинфий отнекиваться от стройки хлопотами по государеву  делу,
но губернатор не унялся:
   - А ты там успевай, да и тут не зевай! Строй!
   Так  и  не  договорился  Акинфий  об  отсрочке;  вместе  с  батей   они
обдумывали, как бы урвать у губернатора рабочих рук да сманить на Каменный
Пояс иноземных мастеров, могущих лить пушки...
   Губернатор меж тем проявлял необыкновенную ретивость - каждый день  его
можно было встретить на стройке то в крепости, то в гавани, то на каналах,
где рубили мосты. Вставал Меншиков с зарей, был бодр,  энергичен  и  всюду
поспевал.
   Демидовы восхищались:
   - Вот господь бог царю работничка послал!
   Царь Петр Алексеевич снова отбыл в Ладогу  -  спускать  на  воду  вновь
отстроенные фрегаты...



6

   По-прежнему в кромешной тьме работали рудокопщики. Сенька  Сокол  оброс
бородой, цепи натерли язвы, тело отощало, и  проступали  угловатые  кости.
Только глаза  Сокола  остались  большими  и  яркими,  горели  непримиримой
ненавистью. Кержак утихомирился, но и  на  него  порой  внезапно  нападала
ярость; тогда он крепкими руками рвал железо, но кандалы не поддавались.
   Из-за  плохих  крепей  нередко  были  обвалы,  засыпало  людей.   Погиб
подземный кузнец дед Поруха, и с  новой  партией  кабальных  ковать  их  к
тачкам спустился тульский кузнец Еремка. У  Еремки  озорные  глаза,  шапка
набекрень, покрутил русой бороденкой, сплюнул:
   - Ай да Демидов, загодя у сатаны преисподнюю выпросил. Не кум ли подчас
он ему?
   Доглядчик ткнул Еремку в бок:
   - Ты дело делай, а язык за зубами придерживай,  а  то  самого  к  тачке
прикуют.
   - Эхма, подходи, народ крещеный, обвенчаю с каторжной! - Еремка  взялся
за молот и стал приковывать кабальных к тачкам.
   Лежа в забое, Сенька Сокол по голосу узнал веселого  хлопотуна  Еремку.
Сокол поднялся, сгибаясь  и  волоча  тачку,  пошел  на  тусклый  огонек  в
штольне.
   Еремка приковал последнего, поднял голову; струхнул. В него  уставилась
лохматая  борода.  На  черном  лице  горели  воспаленные  глаза.  Человек,
согнувшись, держал в руках кайло и тяжело хрипел.
   - Ой, леший! Осподи Исусе!..
   - Еремка, аль не признал?
   Тульский кузнец изумился:
   - Ну, и по имени кличет. Во бес!
   Сенька  двинулся  вперед,  кандалы  звякнули,  отбросил  тачку.  Еремка
напряженно,  с  опаской  вглядывался  в  рудокопщика,  и  вдруг  лицо  его
просияло:
   - Ой, Сокол, ой, певун мой!
   Они обрадованно глядели друг на друга. О чем говорить, когда  доглядчик
рядом вертится, кричит Еремке:
   - Отковал свое, иди к бадье!
   Еремка на ходу спросил:
   - Как-то жизнь?
   - Сам видишь. - Голос у Сеньки хриплый, оскудел.
   Еремка приостановился, огляделся, сильно дохнул,  и  светильник  погас;
сразу сдавила черная тьма. Кузнец схватил Сокола за руку:
   - Демиды отбыли на Москву, чуешь?
   - Чую. - Сенька тяжко вздохнул.
   - Вдругорядь спущусь, подарочек приволоку, а  ты  не  зевай.  Чуешь?  -
шепнул Еремка Соколу. - А пока - вот...
   Сенька ощутил в  руке  добрую  краюху  теплого  хлеба  -  нагрелась  за
Еремкиной пазухой.
   - Э-ге-ге! - закричал зычно Еремка. - Светильня сгасла, кремня дай!..
   Сокол, пошатываясь, вернулся в забой. Кержак сидел на  выбитых  глыбах,
тяжко дышал:
   - Куда бродил?
   Сокол переломил хлебную краюху пополам и половину отдал кержаку:
   - Ешь!
   Кержак взял хлеб, но есть не стал, спросил:
   - Хорошее, может, слышал?
   - Погоди, будет и оно. - Сокол взялся за кайло и стал долбить породу...
   Наломанную руду в тачках возили  в  рудоразборную  светлицу,  к  бадье.
Вверху глубокого колодца виднелось белесое  небо,  на  краях  бадьи  лежал
снег; рудокопщики догадывались о зиме. Но вот уж давненько, как  на  бадье
снег исчез, края  ее  были  влажны,  скатывались  ядреные,  чистые  капли.
"Вешние дожди идут", - угадывал кержак.
   Прибывшая свежая партия кабальных рассказывала:  на  земле  весна;  лес
оделся листвой, поют птицы. Сухой плешивый  старичок  из  прибывших  вынул
из-за пазухи зеленую веточку березки. К веточке  потянулись  десятки  рук.
Все с  жадностью  разглядывали  зеленые  листочки.  Кержак  оторвал  один,
положил на ладошку, долго не сводил глаз, а в  них  стояли  мутные  слезы.
Сокол глянул на друга, засопел и отвернулся:
   - Год отжили в преисподней... Ни дня, ни солнышка, ни ласки...
   Весь день Сокол пел  тоскливые  песни,  рудокопщики  побросали  работу,
слушали. Доглядчик пробовал разогнать плетью, но кержак крикнул:
   - Не тронь, урок сробили... А тронешь - кайлом прибьем!..
   Кандальники с тачками ходили в рудоразборную светлицу и долго  смотрели
вверх узкого колодца: там голубело  небо.  Все  тянули  бородатые  грязные
лица, ухмылялись:
   - Весна!
   Доглядчик выходил из себя. Хотя кабальные урок свой отработали, но вели
себя непривычно, как пчелиный рой весной. Походило на бунт. Доглядчик  при
смене поднялся наверх и доложил о своей тревоге Мосолову.
   Демидовский приказчик спустился в шахты.  Тускло  светились  огоньки  в
забоях, мужики старательно ломали руду, над потными телами  стоял  пар.  В
подземельях давила духота, стояла могильная тишина. Мосолов усмехнулся:
   - Где бунт, коли людишки робят, как кони...  А  ежели  песню  поют,  то
разумей: от песни работа легче.
   Сумрачный доглядчик перечил:
   - Они табуном ходили и на небушко взирали!
   Мосолов поднял палец и сказал внушительно:
   - На господа бога, знать, ходили глядеть. Каются, ноне святая неделя.
   Мосолов был полнокровен, полон силы; ходил он, заложив за  спину  руки,
зоркие глаза заглядывали во все закоулки.
   "Пустое, - подумал он, - человек спущен  в  могилу,  прикован  цепью  к
большой тяжести - тачке, где ему вылезти?"
   Хотелось поскорей выбраться  из  сырых  душных  шахт,  и  он  с  легкой
издевкой сказал доглядчику:
   - Человек не птаха, не взлетит из этакой глубины.
   Мосолов поднялся наверх спокойный и уверенный. Над прудом дымили домны;
знакомо и равномерно стучали обжимные молоты. На  горе  шелестела  свежая,
сочная зелень, в пруду квакали лягушки. Солнце садилось за горы...


   Рыжеусый стражник Федька, как только сплыл Акинфий по Чусовой, загулял.
Дверь  в  шахтовый  спуск  запирал  на  замок,  ружье  ставил  в  угол   и
присаживался к столу. Доглядчик-раскоряка поднимался к нему, и оба пили...
   Пьяный доглядчик жаловался:
   - Говорит, человек не птаха, не подымется... А мы -  гуси-лебеди.  Пей,
кум...
   Пили...
   В колодце вверху сверкали крупные звезды.
   "Надо бежать! - решил Сокол. - Весной под каждым кустом дом".
   На неделе демидовские  дозоры  поймали  беглого  и  пригнали  в  шахты.
Веселый Еремка спустился в рудник ковать беглого к тачке.
   Как и прошлый раз, Сокол добрался до  Еремки.  Коваль  встретил  Сеньку
насмешкой:
   - Жив, шишига? Крепка шкура-то?
   Доглядчик отвернулся. Еремка дохнул на светец - огонь погас.
   Кузнец засуетился:
   - Ой, будь ты неладно, кремня дайте...
   Во тьме он ткнулся в Сеньку и сунул в руку напильничек:
   - Держи подарочек... Ежели в  бадье  будет  зелена  веточка  -  наверху
пьяны. Беги...
   Высекли огонь; Еремка держал наготове молот, посапывал.  Сокол  как  не
был - растаял...
   После каторжной работы кабальные укладывались  на  отдых  поздно.  Пели
песни и под песни трудились с напильником над кандальем...
   Мосолов сел на  хозяйского  конька  и  поехал  осматривать  стройку  на
Тагилке-реке. Невьянские  жильцы  вздохнули  легче.  Над  прудом  сверкало
солнце, над горами голубело небо; люди как бы впервые увидели их.  Веселый
кузнец Еремка пришел к Федьке-стражнику со штофами и стал  пить  вместе  с
ним.
   У пруда расхаживал народ - отдыхал, девки песни пели. Только  бородатый
кат с разбойничьими глазами ходил сумрачный у правежной избы, ворчал:
   - Съехали хозяева - загуляли. Быть битым холопам!..
   Кат в бадье отмачивал свои сыромятные плети: "Хлеще будут!"
   В троицын день девки на реке  пускали  венки;  по  площади,  заложив  у
целовальника в кабаке свою сабельку, расхаживал пьяный Федька, куражился.
   Кат подошел к нему:
   - Ты что ж, служивый человек, не у места?
   - Я стражник - вольный человек, - бил себя в грудь Федька. - Пью-гуляю,
ноне святая троица, а ты уйди, варнак...
   У ката мысли ворочались медленно, хвастовство Федьки ему пришлось не по
душе, он насупился и отошел от бахвала. Завалился кат на замызганные  нары
и весь день-деньской проспал...
   Утром по заводской улице бежал доглядчик-раскоряка, размахивая  шапкой,
истошно кричал:
   - Караул, рудокопщики сбегли!..
   Федька-стражник лежал в пропускной  избе,  повязанный  по  рукам  и  по
ногам,  вращал  хмельными  глазами.  В  колодце  болталась  пустая  бадья.
Спустились вниз; по шахтам бегали растревоженные голодные крысы  да  гулко
падали в темных переходах капли. В  рудоразборной  светлице  нашли  одного
старика рудокопщика, Лежал он на спине, заходился в долгом  кашле,  харкал
кровью и смотрел вверх колодца на голубое пятнышко неба. Старик в  забытьи
говорил тормошившим его:
   - Помираю. Улетели соколы - не поймать!
   На земле стояла жара, но кату было холодно, он  надел  полушубок,  взял
плеть и пошел в горы отыскивать Мосолова...


   В горы, в лес из рудника бежали  кабальные.  В  лесу  -  дичь,  тишина,
болото; человеческий голос слаб, тонет во мхах, в буйных  травах.  В  чаще
под лапой зверя трещит сухой валежник.
   Глухой ночью беглые выбрались  на  поляну,  кузнец-кержак  камнем  сбил
кандалы народу. Огня не раскладывали. Сокол сидел на пне, кабальные лежали
на траве; меж вершин качающихся деревьев блестели звезды.
   Сенька убеждал беглых:
   - Бежим все вместях. Веник повязанный крепок, не сразу  сломишь,  а  по
прутику без труда  переломаешь.  На  дорогах  и  тропках  демидовские  псы
сторожат, по следу побегут, по одному перехватают.
   Кержак сидел у пня, руками уперся в землю,  примял  папоротник.  Борода
взъерошена, глаза волчьи.
   - Верную речь Сокол держит! - одобрил он.
   Беглые молчали, потупив глаза в землю.
   - Ну, что молчите? - Кержак потянулся и выворотил папоротник с землей.
   - Я бы рад, - шевельнулся тощий мужичонка; бороденка у него ершиная, на
лице  ранние  морщины,  -  рад  бы...  Да  к  дому  спешить  надо...  Я  -
галичский...
   - Вот видишь, ему до Галича, а мне  к  Рязани  подаваться,  -  как  тут
вместе? Вот вить как,  а?  -  Молодец  в  серой  сермяге  поскреб  ногтями
нечесаный затылок.
   Сенька спросил с горькой усмешкой:
   - А на Рязани что тебя поджидает? Аль  не  отведал  у  барина-господина
плетей?
   - Бухнусь барину в ноги; верно, отходит плетью, да  простит.  На  земле
маята лучше, чем под землей.
   Сенька недовольно сдвинул брови:
   -  Эх  ты,  рязань  косопузая,  о  себе  думаешь.  Зайцем  потрусишь  -
поймают...
   - Не поймают, - шевельнул плечами рязанец и ухмыльнулся.
   - Храбрый! - Глаза кержака стали грозны. -  Ослобождали  -  с  нами,  а
ослобонили - в сторону. Я, Сокол, с тобой иду. Завязали мы,  Сенька,  свою
жизнь одним узелком: драться нам вместе и умирать вместе.
   К Сеньке подобрались пять беглых; решили с ним идти в  огонь,  в  воду.
Остальные - кто куда.
   По лесу потянул предутренний холодок,  на  кустах  засверкала  роса,  и
звезды гасли одна за другой.
   Беглые в одиночку, по двое уходили каждый в свой путь.  Уходили  молча,
не прощаясь, - стыдно было за поруху товарищества.
   Меж тем в Невьянск на взмыленной лошади прискакал демидовский приказчик
Мосолов и начал расправу. Со всего  завода  согнали  рабочих  к  правежной
избе; перед ней стояли козлы. Первым привязали Федьку-стражника,  спустили
штаны, и кат, поплевав на ладони, стал хлестать нерадивого. Стражник пучил
рачьи глаза, не стерпел - орал благим матом. Кат прибавил силы в  битье  -
Федька, осипнув, поник головой и замолчал. После каждого  удара  дергались
только Федькины пятки.
   После Федьки-стражника перепороли всех рабочих: на каждом  нашли  вину.
Заводские выстроены в круг, в центре козлы, Мосолов хватал подряд  первого
попавшегося и вытаскивал на середину круга. Злой, с перекошенным лицом, он
люто кидался на людей:
   - Где ходил, где был?
   - Дык, я до кузни шел да прослышал - сбегли...
   - Секи! - командовал Мосолов кату.
   У ката глаза налились кровью, рука раззуделась, сек нещадно. Сыромятный
ремень сочился кровью.
   - Ой, ладно! Ой, так! - поощрял Мосолов и хватался сам за плеть.
   - Уйди! - отталкивал его кат: - Уйди, а то и тебя отхлещу...
   - У, черт ретивый! - Мосолову по душе была такая усердность ката.
   Секли  женщин,   бесстыдно   задрав   сарафаны.   Холопки   огрызались,
вырывались, но дюжий кат глушил их кулаком и привязывал к станку.
   Розыск шел три часа; кат выбился из сил; он бросил плеть, сел  у  козел
прямо на землю и подолом рубахи утер ручьи пота; руки у палача дрожали.
   - Что, пристал, пес? - недовольно поглядел на  ката  Мосолов.  -  Давай
плеть...
   Мосолов сбросил кафтан, засучил рукава, сам стал сечь. Палач глядел  на
приказчика, морщился:
   - Плохо...
   В сараях,  где  складывалось  железо,  нашли  доглядчика  Заячью  губу.
Доглядчик висел на кушаке, страшно высунув язык.
   - Сам себя порешил, - доложили Мосолову.
   Приказчик выругался:
   - Труслив, губан! Выбросить из петли падаль...
   По дорогам и  лесам,  на  перевалах  зашевелились  демидовские  дозоры,
хватали беглых, вязали веревками и гнали в  Невьянск.  Поймали  и  галича,
поймали и рязанца. Рязанец пал на колени перед объездчиком:
   - Убей тута...
   - Что, убоялся в Невьянск волочиться?
   - Убоялся. Страшно, - тихим голосом сознался рязанец.
   - Умел бегать  -  сумей  ответ  держать,  -  толкнул  в  спину  беглого
объездчик.
   Галич держал себя смирно, шел с искровавленным  лицом  и  утешал  себя:
"Христос терпел и нам велел..."
   Искалеченных, избитых волокли в вотчину невьянского  владыки.  Каменную
терновку [тюрьму] тесно набили провинными. Беглым набили колодки, заковали
в цепи. Тем, кто огрызался, на шею надели рогатки.


   Сенька Сокол  и  кержак  да  пять  беглых  ушли  далеко;  много  застав
миновали. На демидовских  куренях  нарвались  на  углежогов.  Углежоги  не
донесли, поделились последним хлебом...
   В лесу беглые  поделали  себе  дубины.  Вел  Сенька  Сокол  ватажку  на
Волгу-реку. Дышалось легко, по лесам пели птицы, на глухих  озерах  играли
лебединые стаи. Под июньским солнцем млели белоствольные березки, на полях
гудели пчелы - собирали мед.
   Раны от кандалья заживали,  обвертывали  их  лопушником  -  врачевались
сами. Песен не пели, шли молча.
   - Успеем, напоемся. - Сенька всматривался в синие горы. - Все  горы  да
увалы, увалы да горы. Погоди, вот минем Башкир-землю, выйдем на  Каму-реку
и запоем.
   - Петь будем, купцов дубьем бить будем, ух,  чешутся  мои  рученьки!  -
Кержак сладко потягивался, в черной бороде поблескивали острые зубы.
   По горам да по лесам поселки редки, народ  мается  в  них  суровый,  но
обычай такой: посельники на полочке у кутного окна на ночь ставили  горшок
молока да хлеб. Бежали из  Сибири  на  Русь  измаянные  люди,  уходили  от
демидовских заводов на юг, в степи, скрывались кабальные на  Иргиз-реке  у
раскольников. Всех беглых подкармливали посельники. Сенькина ватажка  сыта
была...
   Вышли на Каму-реку: вода -  синяя,  леса  -  темные.  По  берегу  тропы
натоптали лаптями бурлаки, намочили  едким  потом;  на  тропах  не  растет
трава, не цветет цвет. В Каме-реке рыба играет, струги плывут. В Закамье -
боры, над ними медленно двигаются снежные облака...
   В сельце ватажка упросилась в баню. Кривоглазая баба в  синем  сарафане
недоверчиво оглядела мужиков:
   - Может, вы беглые, а то каторжные, а мужик мой на стругах ушел...
   Кержак присел на колоду, рассматривал бабу.  Она  была  тощая,  ноги  -
курьи, незавидная. Кержак сплюнул.
   - Верно, народ мы ходовой, но баб не трогаем.
   Про себя кержак сердито подумал: "Измаялись, а не всякую подбираем".
   И женщине:
   - Ты нас, хозяйка, пусти; испаримся да богу помолимся...
   Посельница жадно оглядела ватажку:
   - Лужок скосите - пущу. Мужики не мужики, гляжу, а медведи...
   Пришлось стать за косу. Пожня густа и пахуча, травы  сочны  и  росисты.
Посельница накормила ватагу, косилось споро;  работалось,  как  пелось.  В
мужицкой душе поднялось извечное - к земле приглядывались, принюхивались к
травам.
   Над пожней неугомонно играли жаворонки - старые приятели. Солнце грело,
во ржи кричали перепела.
   Сенька первым шел, за  ним  -  кержак,  за  кержаком  -  пятеро.  Трава
ложилась косматым валом, дымилась - испарялась роса...
   К полудню  покончили  с  пожней,  посельница  сытно  покормила.  Беглые
накололи дров, истопили баню, залезли в нее.
   В бане - хохот, хлест, ругань; кряхтели, мычали от  запаха  веников  да
хлестанья. Сладко ныло, свербело измаянное тело.
   Кривоглазая посельница загляделась: здоровущие озорные мужики  выбежали
из бани - и в Каму-реку. Плыли,  сопели;  наигрались  -  и  на  берег;  от
накаленного тела шел пар.
   После доброго пара и маяты беглые забрались на сеновал и захрапели.
   Той порой беглецов заметил староста; он обегал  дворы,  собрал  крепких
мужиков-прасолов, судовщика; побрали  вилы,  топоры,  окружили  сеновал  и
повязали сонных беглых. Они спросонья глаза протирали:
   -