вздохнул, насупился. По  его  недоброму  лицу  коллежский
асессор  догадался:  будет  разнос.  Он  подобострастно  изогнулся   перед
воеводой и стал по-песьи глядеть в глаза.
   - Подлинно воинских чинов не велико число,  -  коллежский  асессор  для
вежливого обхождения кашлянул в ладошку, -  но  дозвольте,  ваша  милость,
учесть отставных, кои на покое живут. Вот смею доложить вам... -  Свербеев
поднял руку и стал загибать сухие пальцы:
   - Отставных капитанов - два,  поручиков  -  один,  прапорщиков  -  два,
сержантов...
   - Отставить! - захрипел воевода, хлопнув ладонью по столу.
   Писчики провинциальной канцелярии пригнулись  и  старательно  заскребли
гусиными перьями. Щеки у воеводы задрожали:
   - Писать наказ!
   Повелел воевода разослать по Исетской провинции строгий наказ:  собрать
тысячу триста крестьян и  под  командою  выбранных  в  слободах  отставных
солдат безотлагательно прислать  в  Челябу.  Наистрожайше  было  наказано,
чтобы люди те вооружены были кто чем мог и провианту для  себя  приберегли
на две недели.
   Эту армию воевода наименовал "временным  казачеством"  и  ждал  от  нее
немалой пользы против супостатов.
   Спустя неделю  воевода  Алексей  Петрович  Веревкин  делал  смотр  сему
"временному казачеству". Воевода обходил  фрунт  войска,  выстроенного  на
военном плацу, и его бросало то в жар, то в холод. Что это были  за  люди?
Воевода впился глазами в седого скрюченного мужика:
   - Сколько годов?
   Мужик осклабился, приложил руку к уху:
   - Семьдесят!
   Рядом с мужиком стояло совсем дитя. Воевода даже о летах не  справился,
махнул рукой. Но пройдя шагов пять, увидел десяток таких же малолеток.  Не
стерпев обиды, Алексей Петрович, подойдя, спросил одного:
   - Давно мамка тебя от титьки отняла?
   -  Так  точно,  ваше  степенство!  -  улыбаясь  во  весь  рот,  гаркнул
малолеток.
   Воевода  сел  в  дрожки  и  в  злом  настроении  поехал  в   воеводскую
канцелярию. "Дураки, дураки, кого обмануть думают!  Себя!  -  рассуждал  в
сердцах воевода. -  В  пугачевском  манифесте  так  и  прописано:  казнить
нещадно дворян, бар, купчин да заводчиков, а они, шишиги,  рубят  сук,  на
коем сидят!"
   Неспокойство  воеводы  нарастало.  Дошли  слухи,  что  посулы  Пугачева
пожаловать   раскольников   крестом,   усами,   бородой,   крепостных    -
освобождением из рабского состояния  возымели  действие.  Начался  бунт  в
волостях Кубеляцкой, Телевской,  Кувакайской,  Каратабысской  и  в  других
местах...
   Воевода горько  думал  о  том  (о  себе,  конечно,  не  помышлял),  что
взяточничество до такой степени  всосалось  в  кровь  и  плоть  государева
служилого человека, что какое бы то ни было высокое лицо без взятки ничего
не сделает.
   Воевода признался себе  со  страхом:  кругом  произвол,  казнокрадство,
взяточничество, попирают закон и справедливость. Но с кого  пример  брать,
ежели известно, что сенат - и тот не кладет охулки на руку...
   Меж тем гроза надвигалась. Казачьи  степи  озарились  пламенем  пожарищ
яицких крепостей. Пока она шла стороной,  но  ждали:  вот-вот  захватит  и
Челябу.


   Число приверженцев Пугачева, особенно среди  башкирского  населения,  с
каждым  днем  увеличивалось.  По  селениям  появились  отряды  восставших.
Башкиры жгли почтовые дворы, во многих местах до смерти побили  около  ста
человек разного чиновного и дворянского звания, Неподалеку  от  Челябы  на
рудниках и заводах работные люди бросали работу, вооружались и  уходили  в
пугачевские отряды. Вскоре в  Челябе  стало  известно  о  неудаче  первого
столкновения сибирских войск с отрядами  Пугачева.  Нужно  было  принимать
срочные меры к обороне города.
   Челябинские купцы перепугались, то и дело тревожили  воеводу:  и  денег
сулили и провианту, требовали оградить их от  расправы.  Именитые  из  них
поставили лошадок на откорм,  собирали  и  увязывали  домашнюю  рухлядь  и
готовились в дорогу. Но куда? Дороги-то неспокойные стали.
   - Как же быть с войском? - тревожился воевода.
   Секунд-майор Иван Заворотков посоветовал ему изменить  приказ.  Воевода
послушался. Сборную команду из присланных старцев,  малолетков  и  болящих
распустили по домам: зря только хлеб жрали. Настрого было наказано явиться
в Челябу одному из семи  человек  здоровых  и  взрослых.  Остальные  шесть
человек должны  были  обеспечить  седьмого  пристойною  одеждою,  конем  с
прибором, фуражом и провиантом и давать рубль  пятьдесят  копеек  в  месяц
жалованья. В казаки приказано было брать только из семейств  многорабочих,
где было более пяти душ, а из семей малосильных не брать  ни  души,  и  не
назначать в войско, в видах сохранения их хозяйств и домашнего быта.
   По дорогам к Челябе потянулись податные людишки в незавидной  одежонке,
в лаптях; шли они нехотя, вооруженные кто туркой  [коротким  широкодульным
дробовиком], кто сабелькой или копьем, а то и просто дрекольем.
   Воевода, не  мешкая,  из  рекрутов  последнего  набора  сколотил  роту.
Каждодневно  их  водили  на  плац-парад  и  обучали  воинским   артикулам.
Челябинские купцы раскошелились: собрали деньги, наняли охрану и вооружили
ее ружьями и пиками.
   Градская ратуша, опасаясь нападения пугачевцев, обратилась с воззванием
к посадским и цеховым жителям: "О готовности к защите города теми, у  кого
какие ружья есть". Как тут не взмолишь, когда у торговых людей в  гостином
дворе скопилось товаров тысяч на полтораста рублен. Шутка ли сказать! Да и
воеводе не спалось: денежной казны в Челябе  от  выколоченных  податей  да
царских  поборов  было  пятьдесят  тысяч  рублей,  да  заготовленная   для
провинции соль, да вино в провиантском магазине.
   На деле, однако, оказалось, что ратных людей набралось немного, да и те
были мало пригодны к воинскому делу.  Не  было  и  офицеров  для  обучения
рекрутов. Притом выяснилась нехватка в оружии: кончился ружейный порох, да
и пушечный был на исходе. А тут ударили злющие декабрьские морозы,  войско
в плохой одежонке роптало.
   Меж тем волнения в Исетской провинции усиливались. Башкирские повстанцы
производили нападения на редуты и крепости. Не один раз  налетали  они  на
Уйскую крепость и побили там немало воинского народу. В одну морозную ночь
в Челябу прискакал из Саткинского завода купца Лугинина приказчик Моисеев.
У него была выдрана половина  рыжей  бороды,  скулы  подбиты,  левый  глаз
гораздо подпух. Четыре тысячи заводских работных людей восстали,  повязали
приказчика и смотрителей и стали поджидать подхода к  заводу  пугачевского
атамана.
   Час от часу становилось жарче. Посланный  в  разведку  в  Кундравинское
сержант Кирьянов с командой поспешно ретировался оттуда.
   До  воеводы  дошли  слухи,  что  командующий  войсками   на   сибирской
пограничной линии, генерал Деколонг собирается выступить с войском  против
пугачевских отрядов.
   Воевода воспрянул духом; в конце  декабря  1773  года  он  обратился  к
генералу за помощью. Одновременно с  этим  он  написал  слезное  донесение
сибирскому губернатору  Денису  Ивановичу  Чичерину  с  просьбой  прислать
пороху и мушкетов для вооружения  надежных  жителей,  а  ежели  можно,  то
выслать сильную воинскую команду.


   Престарелый командующий сибирской пограничной линией  генерал  Деколонг
на донесения воеводы Веревкина отмалчивался. Сибирский губернатор  Чичерин
прислал из  Тобольска  в  Челябу  просимые  порох  и  ружья.  Кроме  того,
правитель  Сибири  отдал  наказ  об  отправке  в  Челябу  рекрутской  роты
тобольского батальона. Роту повел в поход подпоручик Федор  Пушкарев.  При
роте шла полевая артиллерия для установки на  оренбургскую  оборонительную
линию. Мало того - Денис Иванович Чичерин послал на помощь особую  команду
под начальством секунд-майора Фадеева.
   От утешительных вестей воевода повеселел. Завалившись в сани, в  теплой
меховой дохе, он ежедневно разъезжал по Челябе и  лично  наводил  порядки.
Купечество ревностно служило молебны и  с  нетерпением  ждало  прихода  из
Тобольска ратных людей.
   Тем временем для подкрепления духа и обороны Челябы воевода пустился на
неслыханное своеволие  и  задержал  в  Челябе  проходившую  артиллерийскую
полевую команду. Было это весьма  кстати:  до  воеводы  дошла  весть,  что
шестьсот  повстанцев  при  двух  пушках  осадили  Белорецкие  заводы.   За
последние   дни   участились   нападения   и   башкирских    отрядов    на
правительственные и частные заводы.
   Но самое страшное было: работный народ повсюду  встречал  повстанцев  с
радушием и давал им людей, коней, провиант и оружие.
   В  эту  самую  пору,  когда  в  Челябе  шли  приготовления  к   встрече
неприятеля, тобольский секунд-майор Фадеев с командой подходил  к  городу.
Переночевав в подгородной деревушке,  в  пяти  верстах  от  Челябы,  утром
солдаты в боевом порядке выступили в путь,  но  за  околицей  в  балке  их
встретили башкиры. Секунд-майор был стар, опытен в военных оказиях; он  не
растерялся, быстро напал на врага.
   Однако башкиры, не смущаясь, кинулись в рукопашную.
   Не успел канонир подскочить к пушчонке, как ему  мигом  снесли  голову,
тяжело ранили подпоручика, прапорщика и двух рядовых. Секунд-майор  Фадеев
с командой еле спасся, преследуемый башкирами до самой Челябы.
   Кольцо вокруг города смыкалось.
   На другой день после этого события капрал Онуфриев задержал на  посадье
неизвестного роду-племени человека с подметным  письмом  Пугачева.  В  том
прельстительном письме обещаны были  народу  отеческие  вольности,  земля,
вода и казачество.
   Неизвестного человека отвели в застенок и пытали. Сам воевода  был  при
том и допрашивал. Под плетью схваченный  показал,  что  в  Челябу  прибыли
четыре крестьянина с письмами от самого Пугачева  и  что  он  -  заводской
человек из Кыштымского завода. А где другие люди с такими письмами, он  не
ведает, видел их всего один раз в царском кружале,  да  и  то  под  пьяным
мороком был.
   Вечером того же дня воевода ехал мимо собора; там  на  площади  галдели
десятка два казаков, и  среди  них  выделялся  плечистый  бородатый  казак
Михаил Уржумцев.
   У казака глаза горели недобрым огнем, он махал кулаком и кричал:
   - Скоро и мы почнем спущать барские шкуры!



2

   Город Шадринск за многие годы  изрядно  отстроился,  завелись  обильные
торжки. Со всех окрестных  сел  шли  сюда  обозы  с  крестьянским  добром.
Продавали сибирские мужики жито, сало, шерсть, мед, всякую живность. Купцы
понастроили в городке торговые подворья и каменные  палаты.  Осенью  подле
острожка, на привольном  берегу  Исети,  кипела  Михайловская  ярмарка.  В
городке стоял великий шум и  гам:  спорили-кричали  до  хрипоты  купчишки,
ревели пригнанные на продажу стада, блеяли овцы, гоготали гуси. На Торжке,
словно с цепи сорвалось, пировало-гуляло сибирское купечество; немало было
перепито-переедено купеческой утробой. Гуртами ездили купцы в мыльни и  до
упаду с похмелья парились, после чего пили ведрами квас.
   В эту самую пору,  когда  шла  купецкая  гульба,  на  Торжке  творилось
невиданное: мужики собирались табунами, таинственно  шушукались.  Пора  бы
домой, но они не расходились, толпились подле старого слепца и слушали его
старинные песни.
   Среди народа толкался приехавший с дальней лесной заимки Иван  Грязнов.
Высокий, широкоплечий мужик с густой темно-русой бородой совсем не походил
на беглого демидовского работягу. Был сейчас беглый в большой силе, крепок
и умен -  прожитое  горе  всему  научит.  Много  лет  он  укрывался  среди
сибирских кержаков, работал на хозяев, от которых выдачи  не  бывало.  Шли
годы, Ивашка раздался в плечах, обрел силу, но в душе все еще тлела  тоска
по Аниске: "Что с ней? Куда девалась она?" В глубине души таил надежду  на
лучшее, но когда оно придет?..
   На Торжке  Грязнов  внезапно  обрел  радость.  Стоя  на  возу  у  ворот
острожка,  монастырский  дьячок  Прокуда  прочитал   мужикам   уведомление
Исетской провинциальной канцелярии. Дьячок  был  остронос,  уныл,  осенний
ветер трепал его ветхий подрясник. Скинув скуфейку с головы,  он  нараспев
внятно читал:
   - "Ноне в степи появился вор и обманщик, донской казак Емелька Пугачев,
беззаконно и богохульно приявший на себя имя в бозе  почившего  императора
Петра Третьего..."
   Ивашка просиял от вести: "Вот оно, пришло долгожданное!"  Беглый  нажал
могучим плечом и протискался ближе. Между тем дьячок продолжал читать:
   - "Не менее ста тысяч человек своими очами видели,  что  он,  блаженной
памяти государь император Петр Федорович, в начале июля помянутого года от
приключившихся ему болезненных припадков отыде от сего временного в вечное
блаженство  и  погребен  в  Невском  монастыре,  при  множестве  помянутых
зрителей, в том числе и здешних  Исетской  провинции  присутствующих,  при
должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх  натуры,  чтобы
до конечного и праведного суда божия и воскресения мертвых мог бы кто-либо
через одиннадцать лет из мертвых воскреснуть, а потому  означенный  вор  и
разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец..."
   Словно ветерок прошел по толпе - заволновались мужики. Дьячок пригладил
волосы, надел скуфейку и слез с  воза.  Обступившие  его  крестьяне  жадно
допытывались:
   - Скажи, дьяче, может, это и в самом деле царь? Может,  вместо  него  и
впрямь кого другого в гроб положили?
   Лица у мужиков были тревожные, хитрые, чуялось - таят  они  что-то  про
себя. Дьячок прикрикнул на них:
   - Не драны, что ли? Сказано, что таков объявился!
   Беглый протискался к дьячку, схватил его за руку:
   - Ну, отче, обрадовал ты мое сердце.
   - Пошто так? - уставился на него монашек. - Велика радость,  подумаешь!
Смута идет по земле, а ты возликовал. Эх, непутевый!
   - Не о том я, дьяче! - ласково отозвался Ивашка. - Тут  кружало  рядом,
может, уста твои примут пития веселого.  Ась?  -  Беглый  лукаво  прищурил
глаза.
   Дьячок замахал руками:
   - Отыди, сомутитель! Сан  мой  хоть  мал,  но  от  скверны  опасусь.  -
Оглядевшись, он тихонько, будто в раздумье, добавил: - Чрево  мое  грешное
ноет. Для укрощения демона, может, и хлеснуть ему в пасть полштофа?
   Ивашка схватил его за рукав и поволок в кабак...
   Хотелось ему узнать от дьячка большее, но, как ни юлил он  подле  него,
тот пил хмельное и ни словом больше не  обмолвился  о  смуте.  Опростав  в
кружале два штофа, дьячок  уставился  бараньими  глазами  в  милостивца  и
захихикал.
   - Ты, человече, много заработать хошь! - погрозил он перстом Ивашке.  -
Горное  начальство  тыщу  рублев  отвалит  тому,  кто  приведет  Пугача  в
колодках.
   - А хошь бы и так! - сдерживаясь, сказал Грязнов. - Но где  же  напасть
на его след?
   Дьячок утер реденькую бороденку и подмигнул хмельно.
   - Тебе скажу, мужик ты, видать, добрый, не скряжный. Слушай!  -  Дьячок
пододвинулся к Ивашке и, обдавая его винным перегаром, зашептал пьяно:
   - Ты, христолюбец, к Челябе ступай, а может, и дале! Вот тебе и след. А
поймаешь Пугача - тыщу пополам...
   Беглый сжал кулаки, хотел было хряснуть  по  лисьей  морде  дьячка,  но
удержался и, напялив на голову треух, шагнул к двери.
   На площади все еще суетились  мужики.  Солнце  клонилось  к  закату.  У
дороги, подле воза, сидел слепец и  протяжно  пел.  Вокруг  него  толпился
народ. Ивашка пробрался к старцу, прислушался.
   Старец нараспев тянул:
   - "Как ныне имя наше властью всевышней  десницы  в  России  процветает,
того ради повелеваем сим нашим именным указом..."
   - О чем он? - шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув  головы
к нему, дерзко отозвался:
   - Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу.
   Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче:
   -  "Как  прежде  были  дворяне  в  своих  поместьях  и  вотчинах,  оных
противников нашей власти и возмутителей  империи  и  разорителей  крестьян
ловить, казнить, вешать..."
   Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел:

   Как во славном было городе Казани,
   На широком на татарском баз-зар-ре...

   Мужики крикнули ему:
   - Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай...
   Слепец встряхнулся и перешел на речитатив:
   - "Поступать с дворянами так,  как  они  чинили  с  вами,  крестьянами.
Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует  тишину  и
спокойную жизнь  до  скончания  века.  И  подписал  сию  весточку-манифест
царь-батюшка Петр Федорович!" - Старик закончил  пение  и  встал  во  весь
исполинский рост.
   Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел  среди
народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец  протянул
большую руку и затянул:
   - Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание...
   Он пробирался среди возов  и  мужиков,  горделиво  неся  голову.  Ветер
трепал его седые длинные волосы и бороду.  Народ  почтительно  расступался
перед этим желанным  вестником.  Крестьяне  охотно  подавали  ему,  и  он,
кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их:
   - Спаси вас бог, люди добрые... Спаси вас бог...
   Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс:
   - Благодарствую, просветил ты мою душу...
   В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и  пошел  в  умет.
Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах.


   За окном, затянутым пузырем, глухая  темная  ночь.  У  печки  в  светце
потрескивает    лучина.    Стряпуха-полуночница     неугомонно     шаркает
рогачами-ухватами, передвигает чугуны,  загодя  готовит  приезжим  варево.
Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся  думы  и
не дают покоя.
   "Только бы добраться к нему,  тогда  всем  заводчикам  можно  напомнить
старое", - думает беглый и не смыкает глаз.
   Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко  вздыхает  седоусый  инвалид.
Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога.
   Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на  полатях,  набил
табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая  на  одной  ноге,  как
подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки
на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо  разжег  трубочку.  Потянуло
едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки.
   Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова  забрался  на  полати  и,
сидя, продолжал дымить.
   Беглый заворочался.
   - Не спишь, сосед? - ласково спросил седоусый и  спокойно  поглядел  на
Грязнова.
   Ивашка   приподнялся   и   посмотрел   на   инвалида.    Было    что-то
привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида  и  в  тепло
освещенном трубочкой щетинистом лице.
   - Не спится, - отозвался Грязнов и вдруг  спросил:  -  Откуда  шагаешь,
дядя? Из каких будете?
   - Шагаю не издалека, а куда - не ведаю, дорожка  сама  поведет.  А  кто
такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой,  а  величают  уткой?  -
улыбнулся он своей шутке и тут же  поправился:  -  Федор  Волков,  вчистую
выписан. За ногу да храбрость медаль получил.  Да,  было  дело,  пруссакам
жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью  нищ  и
сир! - Он пронзительно посмотрел на Ивашку.
   - Ну, и я такой же горемыка! - отозвался Грязнов.
   - Выходит два сапога - пара. Гляди, и обрел я родную душу! Видел  тебя,
парень,  днем,  прицелился  и  так  подумал:  "Потянул  журавель  к  своей
станице!" Теперь все к солнышку торопятся! - загадочно сказал солдат.
   - Правда светлее солнца. Я ее отыскиваю! - сдержанно ответил Грязнов.
   - Вижу, днем сметил, как подле слепца вертелся да выслушивал письмо,  -
прямо отрезал бомбардир.
   - Ну! - удивился беглый.
   - Вот те и ну! Журавель летает высоко,  да  видит  далеко.  Мнится  мне
Кунерсдорф и знакомый казак. Если это он, то не клади волку руку в  пасть.
Оттяпает! -  Солдат  пыхнул  трубочкой  и  вдруг  положил  руку  на  плечо
Грязнова. - Насквозь вижу, удалец, куда торопишься. Бери с  собой,  м