- Доволен будешь, государь. Оно верно, карман я свой стерегу, но  и  то
понимаю: отечество оборонять надо, а без  воинских  припасов  где  тут  от
свеев убережешься.
   На Спасской башне проиграли куранты; Петр сладко зевнул, протянул руку:
   - Где челобитная? Давай, што ли... Ден через трое в приказ  рудных  дел
наведайся...
   - Понял? - Алексашка посмотрел на кузнеца. - Ну, а  теперь  иди.  Тебе,
мин герр, на покой пора... Дел у нас не оберись... Ну, иди,  иди,  кузнец,
все! - Он вытолкнул туляка за дверь.
   Никита надел на сильно полысевший череп лисий треух, с минуту  постоял,
прислушался. Царь о чем-то говорил с Меншиковым, но разобрать нельзя было.
   Кузнец, не чуя под собою ног, заторопился на постоялый двор  поделиться
радостью с Акинфкой.


   Ярыжка Кобылка, кабацкий человечишка без роду без племени, был проныра.
Разнюхал ярыжка, где тульские кузнецы на постое стояли, - как из-под земли
вырос перед ними. Никита сердито глянул на курносого худобородого  ярыжку:
"Чего только, кошкодав, под ногами вертится?"
   Ярыжка не смутился, снял трепаную шапчонку - в дырьях торчала пакля,  -
поклонился кузнецу:
   - Торопись, хозяин, весть хорошую принес тебе. Коли  пойдешь  со  мной,
доведу до Рудного приказа; там тебе царская грамота есть.
   Подлинно, - отколь только пронюхал  ярыжка,  -  в  приказе  рудных  дел
поджидали тульского кузнеца. Приказ помещался за кремлевской стеной,  изба
была брусяная, в слюдяные оконца шел тусклый, серый свет.  Стены  приказа,
засаленные спинами просителей, хранили на себе следы  чернильных  пятен  и
пестрели непристойными рисунками и надписями. В  углу  из-за  позолоченных
окладов  глядели  строгие  лики  угодников;  слабое  пламя   лампады   еле
колебалось перед ними.
   Остроглазые писчики хитро оглядели челобитчиков.
   Стольник вручил Никите царскую грамоту. В ней - на то обратил  внимание
тульский кузнец -  вместо  прежнего  Антуфьева  именовался  он  Демидовым.
Жаловал царь Демидова Верхотурскими железными заводами на  реке  Нейве  со
всеми строениями, с заготовленной рудой,  углем,  дровами,  мастеровыми  и
работными людьми. Разрешалось туляку искать руду и разрабатывать  ее  и  в
других местах Каменного Пояса. А в тех местах,  в  которых  Демидов  сыщет
руду, никто уж брать ее не мог. Позволено царем Никите  ставить  на  Нейве
новые заводы,  а  также  на  других  реках,  и  на  них  с  этого  времени
запрещалось кому бы то ни было  строить  мельницы.  Для  заводской  работы
дозволялось покупать людей и свозить на Урал. Для рубки леса, возки руды и
выжигания угля Демидов мог верстать  за  плату  верхотурских  крестьян.  А
плата была установлена заранее: четыре алтына  за  сажень  дров.  Если  та
оплата крестьянам покажется низкой, то в грамоте строго оговаривалось:  "А
буде мужики начнут противиться и покажут в том свое  упрямство,  то  их  к
сечке и возке дров принудить, чтобы тех заводов не остановить".
   Чтобы людишки не ленились, Демидову разрешалось по  своему  усмотрению,
без суда, наказывать нерадивых за лень и провинности. Воеводе же  настрого
наказывалось не вмешиваться в заводские дела Демидова.
   Заводчику также дозволялось покупать  людей  и  отводить  им  потребные
земли. Для пользы дела  прирезались  к  заводу  казенные  лесные  дачи  на
тридцать верст вокруг Невьянска, а в  версте  по  указу  значилась  тысяча
сажен. Никита Демидов за то должен был отливать для казны пушки и мортиры,
делать фузеи, сабли, тесаки, палаши, копья,  латы  и  шишаки.  Сверх  того
предписано было ему делать прутовое железо и проволоку  и  вообще  "искать
всякому литому и кованому железу  умножения,  чтобы  во  всякой  нужде  на
потребу нашему великому Московскому государству всякого железа наделать  и
без постороннего свейского железа обойтись было можно, и стараться,  чтобы
русские люди тем мастерством были  изучены,  дабы  то  дело  в  Московском
государстве было прочно".
   Никита Демидов заторопился в обратный путь. Привезенные из  Тулы  фузеи
сдали в  Пушкарский  приказ.  Фузеи  на  поверке  оказались  добрыми,  без
изъянов, и приказный дьяк похвалил Никиту за сноровку.
   Стояли последние недели великого поста, с гор тронулись  первые  ручьи;
на  косогорах  появились  первые  проталины,  и  земля  на  них   дымилась
испариной. Шумели и торопились вешние  воды;  поспешили  тульские  кузнецы
домой. В Туле поджидал  казенный  заказ  на  двадцать  тысяч  фузей,  дело
разрасталось.
   Ярыжка  Кобылка  упросил  Никиту  взять  его  с  собой.  Крепкий  туляк
посмотрел на тщедушного человека, отмахнулся:
   -  Поди,  ни  едино  царево  кружало  не  пропустишь,  пригубляешь   до
умопомрачения.
   Кобылка смело выдержал хмурый демидовский взгляд:
   - Верно, пригубляю и во хмелю буен, но разуму не  теряю,  писать  борзо
горазд; и то рассуди, хозяин: дела у тебя пойдут  большие,  народищу  тьма
занадобится; когда залучать людишек будешь, никто лучше меня кабальных  не
учинит. Вот и кумекай тут! И опять же, хозяин, не забудь то: коли  человек
пьян да умен - два угодья в нем.
   Никита прикинул в уме; подлинно, ярыжка - пьянчуга, но плутовская  рожа
да умная речь кузнецу по душе пришлись.
   - Ладно, пес с тобой, садись в сани, отвезу в Тулу, но на жалованье  не
рассчитывай, а сыт будешь...
   - Жадный ты, хозяин, - почесал затылок ярыжка, - да  идти  мне  некуда.
Ладно, и на том спасибо.
   Молва о царской милости к Демидовым опередила  кузнецов;  туляки  шапки
ломали перед ними. Дьяк Утенков повесил нос - он у него  алел  клюквой:  с
досады дьяк зачастил заглядывать в сулеи да в штофы. Эх, не знал дьяк, где
найдешь, где потеряешь! Кабы знал, где упадешь, -  подостлал  бы  соломку!
Никита Демидов силу свою почуял, дьяка на завод не пускал, да и дьяк  стал
его побаиваться.
   По приезде собрал Никита в горницу всю семью: жену да  трех  сыновей  -
старшего Акинфку, Григория да худущего и желчного Никиту. За работой и  не
заметил батька, как молодая поросль поднялась. Только сейчас и  разглядел.
Никита-сын за последние два годочка  вытянулся,  был  желтолиц,  словно  в
желтухе обретался, даже белки глаз желтые; горбонос. Несмотря  на  рост  в
косую сажень, он все еще бегал по Кузнецкой слободе, ловил собак да  кошек
и мучил, находя утеху в своем жестокосердии. В кузнице  он  измывался  над
кузнецами, заушничал, и потому демидовские работные люди не любили  его  и
при случае делали ему пакости. Средний сын Григорий, тихий, молчаливый, ко
всему относился  равнодушно.  Сыновья  с  отцом  встали  в  ряд,  лица  их
построжали. В углу  перед  иконами  горели  лампады,  лысый  череп  Никиты
поблескивал. Он разгреб пятерней лохматую бороду:
   - Ну, ребята, дело большое подошло - молись...
   Он первый положил "начал", за ним бухались  в  поклонах  жена  и  сыны.
Молились долго, горячо.
   Кобылка приоткрыл дверь в горницу, просунул мочальную бороденку:
   "Поди ж, молится, аспид, как бы народ получше ограбить..."
   Сквозняк из двери заколебал пламя лампад. Никита оглянулся, на  высоком
лбу зарябили морщины. Ярыжка торопливо прикрыл дверь, скрылся...
   Отмолившись до ломоты в костях, все уселись за стол. Никита положил  на
столешник большие натруженные руки.
   - Думаю я, мать, - строго сказал Демидов,  -  ехать  на  Каменный  Пояс
доверенному нашему да Акинфке. Завод тот на Нейве срочно принять да к делу
приступить... Ехать Акинфке без бабы. Дунька тут гожа.
   Сыны молчали.  Стояла  тишина,  слышно  было,  как  потрескивало  пламя
лампад.



5

   Весна  приспела  бурная:  ручьи  стали  глубокими  реками,  калюжины  -
озерами. Шумела вешняя вода; перелетные птицы, журавли и гуси,  крикливыми
косяками стремились на север; оживал лес -  по  жилам  потянулись  сладкие
соки. Шалая вода посрывала на путях-дорогах мосты, порвала гати,  затопила
низины.
   Через вешние топи, по болотам, пробирались  демидовские  приказчики  по
обедневшим серпуховским и кашинским господским усадьбам, скупали и свозили
в Тулу крепостных. Подбирали приказчики  народ  крепкий,  к  кузнечному  и
литейному делу привычный;  разлучали  их  с  семьей.  Чтобы  в  дороге  не
сбежали, не заворовали, ковали народ в цепи, на  неспокойных  колодки  или
рогатки надевали. Отощавший, рваный народ гнали, как скотину,  по  грязным
трактам и запуткам. По барским поместьям  женский  стон  стоял:  провожали
родных.
   Каждый день ходил Акинфка в  губную  избу.  Писчики  отбирали  сильных,
рослых работников среди татей, беглых и лихих людей.
   На больших дорогах подбирал Демидов гулящих, сманивал раскольников.
   В Туле за дубовым тыном, за крепкими запорами, под охраной сторожей,  -
у каждого сторожа по пистолету, - томился народ в чаянии своей судьбы.
   Несмотря на строгости, народ каждый день убегал; беглецов ловили,  били
батогами и надевали колодки. Пища  выдавалась  скудная  -  пустые  щи  или
тертая редька да ломоть затхлого хлеба. Никита в свободную минуту  забегал
взглянуть на свою работную силу. Народ жаловался Демидову:
   - Что ж это ты, хозяин, голодом нас задумал уморить? Псы у  тебя  лучше
жрут, чем мы.
   Никита привычно гладил бороду, изгибал дугой густые брови.
   - Так то псы, они свою работенку несут, а вы без дела  пока  тыкаетесь.
Вот по воде сплывете на Каменный Пояс - другая жизнь пойдет.
   Выглядел хозяин сыто, молодцевато и самонадеянно. От  горести  и  тягот
обозленные крестьяне разорвали бы в куски Демидова, да поди сунься:  рядом
наглые приказчики с батогами да два клыкастых кобеля-волкодава.
   Акинфка с вершниками сбегал  в  Серпухов,  -  там  на  пристани  ладили
струги, конопатили  их  пенькой,  смолили,  готовились  в  дальнюю  водную
дорогу. На лицо Акинфки лег плотный вешний загар, легкий жирок  рассосало,
он стал суше и жилистей. Мотался  молодой  хозяин  на  карем  иноходце  по
лесным дачам, где работные выжигали уголь, на  рудники  ездил  -  подгонял
народ. Тульский  завод  разрастался,  галицкие  плотники  рубили  смоляные
пристройки. Изредка верхом на коне Акинфку сопровождала крепкая, загорелая
женка. Ехала она по-казачьи, часто с  веселой  песней.  Акинфка  любовался
могучим телом жены - силу уважал он. Ночью женка упрашивала  его:  "Возьми
меня на Каменный Пояс; стоскуюсь я".  Акинфка  за  хлопотами  и  тревогами
уставал за день, ласки его оскудели, стали коротки и сухи.  Держа  на  уме
другое, он отвечал женке:
   - Куда тебя сейчас свезешь? Там горы да чащобы, и угла нет.  Отстроюсь,
запыхают домны - стребую тебя.
   - А ежели это год, а то и два пройдет? - кручинилась женка.
   - Может, и три пролетит, - спокойно потягивался Акинфка.
   Дунька,  лежа  в  постели,   загорелась,   приподнялась,   по   подушке
разметались густые косы; заглядывая в серые глаза мужа, горячо дыша, она с
дрожью спросила:
   - А ежели я с тоски полюблю кого, что тогда? Смотри, Акинфка!
   Кузнец спокойно и холодно пригрозил:
   - Ежели то случится, на цепь прикую. Помни!
   Дунька потянулась вся, хрустнули кости.
   - Коли полюбишь всласть, и железа не страшны. Чуешь?..
   Разве переспоришь эту чертову бабу? Акинфка отвернулся. Он был спокоен:
в Туле оставались отец, мать, они-то не дадут бабе шалить.
   Подошла святая неделя, сборы закончились. Ехал с Акинфкой  на  Каменный
Пояс приказчик, да посылал Никита для литья пушек лучшего своего тульского
мастера. Для возведения второй домны и пушечной вертельни ехал доменщик  -
легкий, веселый старик. Из Москвы в Серпухов по  царскому  указу  пригнали
десятка три московских мастеровых. Демидов  поручил  Акинфке  взять  их  с
собой.
   На святой неделе пришел к Демидову только что  выпущенный  из  долговой
ямы разорившийся купец Мосолов - кряжистый человек с плутоватыми  глазами.
Он низко поклонился Никите и, заискивая перед ним, попросил:
   - Пошли меня с Акинфием Никитичем на  Каменный  Пояс.  Ей-ей,  сгожусь.
Какая моя жизнь стала на Туле? В семь лет перебедовал семьдесят семь  бед.
И то живем - покашливаем, живем  -  похрамываем.  С  кашлем  вприкуску,  с
перхотой впритруску...
   Знал Никита, что за этими купеческими прибаутками скрывается  хитрость.
"Хапуга, - мысленно оценил он купца, - да  человек  строгий,  с  башкой  и
спуску не даст".
   При этом Демидову лестно было заполучить купца в приказчики.
   - Ладно, хоть и накладно самому  будет,  да  что  поделаешь  со  старой
дружбой, - охотно согласился на просьбу Демидов.


   На Егория вешнего, когда выгнали в поле скотину, к дубовому  заводскому
острожку Демидова съехались подводы. Дороги и поля  подсохли,  реки  текли
полноводно; наступили погожие дни. На Оке-реке раскачивались смолистые, из
пахучего теса струги. Работный народ последний  день  томился  за  дубовым
тыном. Грузный Мосолов расхаживал по баракам, сбивал людишек  в  артели  и
ставил над ними старост. Голос у  Мосолова  криклив,  руки  тяжелые  -  не
подвертывайся. Поутру на Серпухов потянулись обозы. За ними шли  в  лаптях
ободранные  мужики,  худые,  лохматые.  Скрипели  телеги,  перебрехивалось
собачье, на семейных возках кричали дети.  Меж  возов  ездили  приказчики,
батогами подгоняли отсталых. Бабы пели тоскливые  песни.  Жгло  полуденное
солнце.
   Акинфка на день задержался в Туле: думал нагнать  работные  ватаги  под
Серпуховом. День выпал праздничный, на поемных лугах у Тулицы бабы и девки
хороводы водили, исстари так повелось. Мужики по лугам шатались, боролись,
песни пели, в городки играли. Демидовские кузнецы в тот день не  работали,
затеял с ними Акинфка кулачный бой.  Кряжистые  бородатые  раскольники  из
посадья шли стеной на чумазых жилистых ковалей. Бились молча, крепко.  Над
ватагами стоял стон. Акинфка сбросил  дорогой  кафтан,  малиновый  колпак,
кинулся в самую кипень.  Его  изрядно  колотили,  из  глаз  кузнеца  искры
сыпались, земля кругом шла: но он, наклонив  бычью,  крепкую  голову,  шел
неустрашимо вперед, круша тяжелыми кулаками противника.
   На горе стоял Никита Демидов, с ним - приказчики. Отец, как  стервятник
добычу, стерег сына. После ловких и крепких ударов Акинфки батька  крякал,
утирал пот с лица. На лугу валялись поверженные. Глядя  на  работу  сынка,
Никита не стерпел, похвастался:
   - Вот оно что значит демидовское семя. Гляди-ко!
   Посадские кержаки дрогнули  и  побежали.  Акинфка  настигал  и  колотил
уходивших.
   И тут на дороге нежданно-негаданно вырос парень  с  дорожной  котомкой.
Босой,  пыльный.  Глаза  пронзительные,  плечи  широкие,  лицо   тронулось
золотистым пушком. Акинфка орлом налетел на кряжистого странника.
   - Ты кто?
   Парень улыбнулся легко и просто:
   - Дорожный человек.
   Акинфка склонил лобастую голову, начал задирать:
   - Звать как?
   - Сенька Сокол.
   - Ишь ты, - Сокол? А ну, держись!
   Кузнец стиснул кулаки и кинулся на противника. Парень ловко  увернулся,
сбросил котомку, глаза его налились кровью.
   - Пошто ты? - И пошел на Акинфку.  Не  успел  Акинфка  опомниться,  как
парень крепко двинул его кулаком в бок. - Пошто ты? - спрашивал  парень  и
бил Акинфку. Кузнец лишь поворачивался да охал...
   На горе стоял батька.
   - Так его! Ловко, эк... Правей,  под  жабры.  Ох,  в  сусло  дурака,  -
нетерпеливо топал Никита и залюбовался парнем.  -  И  отколь  только  этот
богатырь взялся?
   Парень ловко подхватил Акинфку под пояс и положил на лопатки.
   - Ты пошто? - спросил парень.
   Акинфка засмеялся без злобы, искренне:
   - Дурак, кладет, а сам спрашивает - пошто? У, пусти...
   Парень опустил руки, моргал глазами. Кузнец поднялся.
   - Ну, спасибо, друже, за науку! Впервые меня так угостили! Айда ко  мне
на гостьбище!
   Прохожего проводили в избу, дали обмыться. Никита по-хозяйски оглядывал
парня:
   - Отколь бредешь, куда?
   По волосам, остриженным по-кержацки, догадывался Никита,  что  дорожный
человек - раскольник. Был он высок, строен, легок в движениях,  в  широких
плечах да руках чуялась сила; по душе Сокол пришелся  Демидову.  Прохожего
человека усадили за стол, накормили, напоили. За угощеньем Акинфка крикнул
охмелевшему парню:
   - Целуй женку! Будь братом!
   - Ой, что ты! - зарделся Сенька.
   Дунька повернулась боком, сметила:  синие  глаза  гостя  полны  светлой
радости. Не знала она, злиться или радоваться случаю.
   - Целуй... Аль брезгаешь?
   Никита покосился на сына, но делать  нечего.  Гость  встал,  подошел  к
молодой хозяйке и опустил голову в нерешительности.
   - Что ж ты! - вскинула глаза Дунька и подставила  сочные  губы.  -  Раз
хозяин велит, гость покориться должен...
   Акинфий  услышал  в  голосе  женки  озорство,  но  тряхнул  головой   и
подтолкнул парня:
   - Ну...
   Сенька  Сокол  трижды  поцеловал  хозяйку.  На  вид  поцелуи   казались
постными, но в последний раз взволновалась Дунька, словно молнией  обожгло
ей кровь. "Неужели?" - спросила себя и тут  же,  отогнав  догадку,  озорно
сказала:
   - Варнак, хороших баб толком целовать не  умеешь!  Поглядим,  как-то  в
работе будешь. - Она вышла из горницы.
   - Ты, душа-человек, пей, - хлопнул Никита гостя по плечу. - Пей, дух из
тебя вон! Никуда ты не пойдешь больше - работы и у нас край  непочатый,  а
руки у тебя крепкие.
   - Эту пестрядину да рвань брось, - Акинфка рванул гостя за портки, - мы
тебя добро оденем. Знай работай только!
   От сытной пищи и от вина гость охмелел. Сулея на столе качалась, огни в
лампадах расплылись; гость тряхнул головой, но пьяным  морок  не  отходил.
Парень облокотился о дубовый стол,  положил  курчавую  голову  на  широкую
ладонь и, раскачиваясь, запел лихую песню. Голос его был легкий и  ладный,
за душу брал. Дунька в стряпной посуду мыла, шелохнулась от песни; и опять
по телу пробежал огонь... "Пригож, и певун притом.  Ух,  кручина  моя!"  -
перевела дух молодая женка.
   Сенька не заметил, как сбоку подсел юркий человечишка  со  слезившимися
глазами. Волосы его,  густо  смазанные  квасом,  блестели;  у  человечишки
личико с кулак, хитрое, за ухом очиненное гусиное перо.  Откуда  только  и
чернильница медная на столе взялась...
   - Я, брат, ярыжка, кличут меня Кобылкой, давай чокнемся да выпьем, - он
протянул чарку. Чокнулись, выпили. Кобылка взял из миски хрусткий огурчик,
откусил.
   - Гляди, до чего ты по нутру пришелся  нам,  не  отпустим  тебя,  да  и
только. А для крепости службы хозяину грамотку напишем, так... Ты  слушай,
а я настрочу...
   Ярыжка извлек бумажный лист, выдернул из-за уха гусиное перо,  обмакнул
и стал писать:
   "Быть по сей записи и впредь за хозяином своим во рабочих крепку, жить,
где мой хозяин Никита Демидов укажет, с того участку никуда не сойти, жить
на заводе вечно и никуда не сбежать".



6

   В ту пору, когда Акинфий плыл с работными  людьми  по  Каме,  из  дикой
степи в Тулу пришла весна. Расцвели розовым цветом яблони, загудели пчелы,
ветер приносил из садов томящие, сладкие запахи.  Буйно  прошумела  первая
гроза, отгремел гром, по оврагам с гомоном стекали обильные  воды,  хорошо
пахло тополем. Из-за омытых садов вечерами вставал  ущербленный  месяц,  и
тогда все - городище, сады, поля - одевалось зеленоватой  дымкой.  В  чаще
черемухи сладко пел соловей.
   Никита - высокий, чернобровый - выходил на крыльцо и,  зорко  оглядывая
весеннюю благодать, радовался:
   - Ин, какая плодоносная весна ноне идет. Земля  и  бабы  богато  рожать
будут!
   Из земли обильно лезли злаки. Глядя на их буйный разгул, кузнец  ощущал
свою душевную и телесную мощь. Дики и дремучи были окружающие  Тулу  леса,
бурливы  реки,  и  в  сердце  Никиты  поднималось  молодое  и   тревожное.
Разглядывая широкую спину снохи, он думал:
   "Напрасно Акинфка не взял бабу с собой. Весна-то - она, брат,  э-ге-ге!
Яр-хмель!"
   Кузнец подолгу ходил по полям, тянуло к  себе  извечное,  мужицкое,  и,
надышавшись всласть весенним запахом, шел в кузню и  мимоходом  брался  за
молот. И тогда под молотом звонко гудела наковальня  и  огненным  ураганом
сыпались искры...
   В эти дни по согретому солнцем пыльному тракту вместе