зил он.
   В душе писца росла тревога, хотя внешне держался он тихо, покорно.  Вел
он себя осторожно, воровски. В  темную  ночь,  когда  в  доме  все  уснули
глубоким сном. Колесников неслышно выбрался во двор и скрылся в загуменье.
Как тать, крался он вдоль бревенчатого заплота.
   Не знал он, что зоркие глаза Перфильки напряженно следят за ним. Старик
неслышно прошел в загуменье и притаился в темном углу.
   Писец достал из-под стрехи тугой татарский  лук  и,  навертев  бумажку,
пустил за тын стрелу.
   "Ишь,  гадина,  что  робит!  Предает,  пес!"  -  догадался  старик.  От
негодования его колотил мелкий озноб.
   Сделав свое дело, писец невидимой тенью убрался в дом. За ним  неслышно
юркнул Перфилька.
   "Атаману все надо рассказать!" - решил он.
   Все утро он поджидал Грязнова у дверей воеводской канцелярии.
   - Допусти на пару слов. Дело есть тайное! - строго сказал он атаману.
   Грязнов усмехнулся, повел плечом:
   - С какой поры у тебя тайные дела завелись, дед?
   - А ты не шути! - нахмурился Перфилька. - Тут что-то важное есть!
   Однако не пришлось старику поговорить с  атаманом.  Наехали  сотники  и
увлекли Грязнова на валы. Так до ночи и не вернулся он в свою избу.
   Догадывался Перфилька, что воеводский писец затевает неладное,  а  что,
никак не узнать. Со скучающим  видом,  точно  от  безделья,  не  привлекая
внимания, старик обошел двор и прилегающие огороды. В зарослях быльника он
отыскал знакомую  открытую  калиточку  -  отсюда  тропка  бежала  прямо  в
степь...
   Осада Челябы продолжалась. Все люди  из  воеводского  дома  уходили  на
валы, к тыну и там  проводили  все  время.  Так  и  не  удалось  Перфильке
поговорить наедине с Грязновым. В один  из  дней  атаман  прислал  старику
каравай.
   - Гляди, что творится! - обрадовался Перфилька. - Вспомнил  о  старике.
Пожалел! - У него задрожали на ресницах слезы благодарности. Он  решил  во
что  бы  ни  стало  добраться  до  Грязнова  и  рассказать  ему  о   своих
подозрениях.
   Ночью городок задрожал от грохота  пушек.  Ядра  падали  неподалеку  на
площади перед воеводским домом. Одно из них угодило в амбарушку и  вырвало
угол.
   "Почалось!"  -  подумал  Перфилька   и   прислушался.   По   канцелярии
раздавались тяжелые шаги атамана. "В раздумье бродит!" - решил старик.
   В коридоре шумно дышал часовой. Мертвая тишина снова застыла в обширном
доме. Где-то за обветшалым сундуком в подполице скреблись крысы.
   "Все у  заплотов,  а  его  покинули  одного!"  -  встревоженно  подумал
Перфилька, и внезапный страх охватил его: "А что, если писец..."
   Вправо за площадью в глухом переулке в крепостной стене были  восточные
ворота. Никто не охранял их, они выходили в глубокий,  заросший  тальником
овраг.
   "А что, если он впустит их сюда?" - Жгучая догадка обожгла старика.
   Он хотел кинуться в горницу, в которой расхаживал Грязнов, предупредить
его, но в эту минуту за окнами затопало множество  ног,  раздались  крики.
Перфилька распахнул дверь в коридор. Часовой, трусливо взглянув  на  него,
прохрипел:
   - Никак чужаки в город ворвались!
   Пятясь задом, он нырнул во двор, исчез в потемках.
   Крики становились громче, тревожнее. Из гомона вырвался знакомый  голос
писца:
   - Сюда!.. Сюда! - кричал он. - Бунтовщик тут!..
   Вслед за этим раздались глухие удары  в  дверь.  Перфилька  ворвался  в
горницу и схватил атамана за руку.
   - Измена! Беги! - бледный, трясущийся, закричал он.
   - Да ты что, сдурел?
   Но старик снова схватил его за рукав и настойчиво прошептал:
   - Обошли кругом. Отрезаны! Иди за мной! Иди!..
   Грязнов зло выругался, но покорно пошел за ним.
   В конюшне он быстро взнуздал скакуна и проворно вывел его на загуменье.
Перфилька открыл заветную калитку. Кругом все тонуло во  мраке.  Со  степи
дул свежий ветер. Старик потянулся, обнял и поцеловал атамана.
   - Скачи, дорогой, еще не все пропало! Только тут и спасенье! Выберешься
и помощь приведешь!
   - Спасибо, отец! - крикнул Грязнов и юркнул на коне в калитку...
   Когда Перфилька вернулся в свою каморку, писец с солдатами  носился  по
дому, обыскивая все закоулки.
   -  Где  возмутитель,  собачья  душа?  -  истошно   кричал   Колесников.
Нарвавшись на Перфильку, он набросился на него: - Не видел?
   - А хоть бы и видел, не скажу, иуда! - отрезал старик.


   Всю ночь пушки били по Челябе. По дорогам  сомкнутым  строем  двигались
колонны. На заре ядро с превеликим грохотом ударило в  крепостные  ворота,
поднялись столбы дыма, затрещало дерево. В образовавшуюся брешь, как  вода
в  половодье,  ворвался  шумящий  солдатский  поток  во  главе  с  майором
Гагриным.
   - За мной, братцы! За мной!.. Коли супостатов! - закричал он  солдатам,
бежавшим мимо с ружьями наперевес.
   Глухой гул человеческих  голосов  нарастал  и  плескался,  как  ревущая
горная река. На валу у тына началась паника. Напрасно  кричали  и  грозили
пугачевские сотники  и  есаулы,  приписные  мужики,  оборонявшие  заплоты,
побросали дубины, рогатины, пики  и  в  страхе  разбегались  по  городу  в
поисках убежища. Иные хоронились в подполицах обывательских домов, другие,
обезумев от страха, бросались в  разлившийся  Миасс  и  стремились  вплавь
добраться до Заречной слободки, упиравшейся в густой березовый лес, третьи
сдавались на милость победителя. Но майор Гагрин не щадил повинную голову.
Еще кипела схватка, а на площади перед воеводской избой на  глаголях,  где
еще час  тому  назад  висели  окоченевшие  трупы  захваченных  повстанцами
дворян, уже корчились в предсмертных судорогах пленники правительственного
войска.
   Брезжил синий  холодный  рассвет.  В  тающем  сумраке  его  ожесточенно
дрались последние защитники крепостцы.
   В  углу  крепости,  на  валу  стояла  пугачевская  батарея,  и   старый
инвалид-бомбардир Волков не хотел сдаваться. Он  бил  вдоль  улиц  города,
нанося врагу большой урон.
   - Порадейте, братцы! - уговаривал он пушкарей.  -  На  последнее,  хотя
душу дай отвести! Все равно не пощадят царицыны собаки!
   Заводские пушкари и сами понимали, что наступил решительный час.  Лучше
умереть в бою, чем сдаться на муки победителям!
   Пороховой дым обволакивал вал, и казалось, что все кругом горело. Майор
Гагрин  долго  всматривался  в  сторону  пугачевской  батареи  и  приказал
перебить последних защитников. Прокрадываясь  между  домами  и  сугробами,
стрелки вели частый ружейный огонь  по  батарейцам.  То  один,  то  другой
падал, сраженный пулей. Однако никто не  дрогнул.  Кипучий,  взволнованный
бомбардир всюду успевал и для всех находил ласковое слово.
   - Пока  наши  матушки-орудия  рявкают,  не  видать  им  нас!  Они  наши
защитники! - ласково поглядывал он на орудия. -  Гляди,  ловко-то  как!  -
похвалил  он  наводчика,  когда  пушчонка  ударила   в   самое   скопление
наседавшего врага. - Ай да матушка!..
   Но тут старый солдат схватился за правую руку.
   - Эх, черти, куда попали! - сердито выругался он,  увидев  кровь.  Рука
повисла плетью. Однако он пересилил боль и мужественно пошел к орудию. - А
ну-ка, огоньком! - прикрикнул он  и  левой  рукой  схватил  за  прицельные
планки. Не успел старик навести орудие, как  вторая  пуля  пронзила  левое
плечо. Он растерянно оглянулся вокруг, поморщился. - Вишь ты, какое дело!
   К нему подбежала посадская женка и холстиной стала  перевязывать  раны.
Она бережно перевела старика в затишье и сказала ему:
   - Ты уж, батюшка, посиди тут!
   - Э, нет, шалишь! - снова вскочил бомбардир и опять, ковыляя,  пошел  к
своей пушке.
   - Да ты куда? - набросилась на него баба.
   - Известно куда! К орудию!
   - Зачем?
   - Добрая ты, а  глупая,  доченька!  -  сказал  он  ласково.  -  Да  оно
затоскует без меня. Кто его наводить станет? Оно ко мне  привыкло,  других
не послухает!
   Он по гребню вала пошел к батарее. Не успел старик добраться  до  своей
пушки, его ранили в голову.
   Но в эту минуту пушка загрохотала и ударила ядром в самую густую  толпу
наступавших. Лицо старика просияло.
   - Гляди! Чувствует, что я тут... Спасибо, родная! - Он нашел силы дойти
до пушки и головой припал к дулу.
   - Батюшка, уйди! - не отставала от него баба, взглядывая  на  пушкарей,
которые, забыв все на свете, слали ядро за ядром по врагу.
   Бомбардир так и не отошел от орудия, пока четвертая пуля не попала  ему
в грудь. Глаза его заволоклись туманом.  Собирая  последние  силы,  старик
приподнял голову и глазами подозвал к себе молодого канонира:
   - Береги ее до последнего...
   Он  не  договорил  и  навсегда  угомонился.  Заводской  парень   строго
посмотрел на женку и прикрикнул:
   - Айда отсюда! Сейчас выпустим последние припасы и взрываться будем!..
   А в это время на другом конце Челябы шла тоже последняя схватка. Митька
Перстень с полусотней конников  врубился  в  неистово  оравшую  солдатскую
лавину и прокладывал себе дорогу в поле. В толпе,  в  человеческом  месиве
слышались только стоны поверженных, храпели кони,  вырывалось  озлобленное
слово да звенели удила и сабли.
   Напрасно майор Гагрин бросался в самую кипень  боя;  его  злой  дончак,
дыбясь среди груды тел, топтал и своих и чужих, однако проворный  и  лихой
рубака Перстень отбивал все удары врагов. Его маленький гнедой  башкирский
конек юлой вертелся среди свалки и выносил хозяина изо всех бед.
   От скрещивавшихся сабель сыпались  искры,  неистово  ржали  разъяренные
кровью кони; много пало вояк в страшной резне и давке, но ватажка  Перстня
прорвалась-таки за городской тын и понеслась в дикое поле. Гагрин погнался
было за пугачевцами, но вовремя  одумался.  В  степи  полусотня  отчаянных
рубак не устрашилась бы и сотни противников. Обескураженный майор вернулся
в крепость. Здесь на валу он осадил коня и оглядел город.
   Всходило солнце, первые отблески восхода заиграли на  крестах  церквей,
озолотили свежий тес обновленных заплотов и, добравшись до  реки,  озарили
сиянием вешние воды. У валов и подле заплота  валялись  груды  бездыханных
тел, а вдали за валом в диком поле, припав  к  луке,  словно  стлались  по
земле темные всадники, - быстро уходили от беды конники Перстня...
   Все утро майор Гагрин с нетерпением  ожидал,  когда  приведут  пленного
атамана Грязнова. Но посланные на розыски люди не возвращались.
   "Должно быть, утонул на переправе через Миасс",  -  с  досадой  подумал
майор, расхаживая по опустевшей  воеводской  избе.  В  разбитое  окно  дул
свежий апрельский ветер, пол был весь засорен рваными бумагами.  "Мерзость
запустения!" - с брезгливостью рассматривал Гагрин следы опустошения.
   Майор решил пройти  в  жилые  комнаты  воеводского  дома.  Крепко  сжав
рукоять сабельки, он решительно распахнул дверь в покои и на пороге  носом
к носу столкнулся  с  долговязым  чиновником.  Испуганный  неожиданностью,
Гагрин отступил.
   - Кто ты? - насупив брови, строго спросил он чиновника.
   Человек в затертом мундирчике упал на колени.
   -  Ваше  высокоблагородие,  не  губите!  -  возопил  он.   -   Извольте
выслушать!..
   - Кто ты? Откуда взялся? - успокоившись, но сохраняя строгость на лице,
снова спросил майор.
   - Канцелярист Колесников. Пленен ворами. Ваше высокоблагородие,  будьте
милостивы! - слезливо умолял чиновник и протянул руки.  По  испитым  щекам
его текли слезы.
   - Изменщик, предался вору! - сердито  закричал  Гагрин.  -  На  глаголь
захотел?
   Канцелярист прополз на коленях  вперед  и  ухватился  за  ноги  майора.
Прижав свое мокрое остроносое лицо к грязным сапогам офицера, взмолился:
   - Пощадите! Это я наказал открыть вам восточные ворота. Это я...
   - Молчать, чернильная душа! - не на шутку вдруг  рассвирепел  майор.  -
Где же вор? Куда сбежал? - Он схватил канцеляриста за шиворот и потряс.  -
Сказывай, где вор?
   -  Сбежал!  -  поник  головой  чиновник.  -  Сбежал   в   степь.   Ваше
высокоблагородие, тут есть один старикашка-слуга, так он  переметнулся  на
сторону врага. Он и спас его!
   - Притащить злодея! - выкрикнул офицер. - Эй, кто там?
   Вошли два солдата, чиновник залебезил перед ними:
   - За мной, братцы, за мной! Я покажу, где обретается злодей!
   Перфильку притащили из светелки. Он не  упирался,  шел  смело  и  перед
столом допросчика держался с достоинством.
   - Ты и есть тот самый злодей? - сердито спросил Гагрин.
   - Я есть Перфилий Иванович Шерстобитов! - с гордостью ответил старик.
   - Вору и самозванцу служил! На глаголь вздерну! - прикрикнул офицер.
   - Врешь! - перебил его  Перфилька,  и  глаза  его  блеснули.  -  Врешь,
супостат! Не вору и  самозванцу  я  служил,  а  царю  Петру  Федоровичу  и
простому народу!
   - Вот как ты заговорил, собака! - гневно  выкрикнул  майор.  -  Убрать!
Повесить супостата!
   - Что, не по душе правда? - насмешливо сказал Перфилька  и  укоризненно
покачал головой. - Эх, барин,  барин,  не  кричи  и  не  пугай!  Не  будет
по-вашему. Меня изничтожишь, другого, а всю Расею не перебьешь!
   - Повесить! - зло приказал майор, и рядом со стариком встали конвойные.
Они схватили старика за руки:
   - Пошли, дед!
   Перфилька вырвался, прикрикнул:
   - Не трожь, я сам до своей могилы  дойду!  Я  не  из  трусливых!  -  Он
вскинул голову, озорно блеснул глазами и вдруг на ходу запел:

   Ты взойди-ка, взойди,
   Солнце красное...

   - Цыц! - прикрикнул, наливаясь яростью, Гагрин.
   Старик еще бойче запел:

   Над дубравушкой, дубравушкой зеленой,
   Обогрей, обсуши людей бедных...

   Старика подвели к виселице. Он огляделся на просторы, перекрестился:
   - Ну, шкуры, вешайте! Вам только со стариками и воевать!
   Он стоял прямой, решительный. Из озорства палач выкрикнул:
   - Повинись, старый! Гляди, помилуют!
   - Все равно ту же песню спою! Не угомонится русский  народ,  пока  всех
своих захребетников не перебьет! Айда, делай, собака, свое дело!..




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Воронко уносил Грязнова в южноуральскую пустыню. Далеко позади осталась
Челяба, в туманной дали  на  горизонте  синели  горы,  дыбились  уральские
камни-шиханы. Впереди, как океан, распахнулась безлюдная степь. Седогривый
ковыль под вешним ветром бежал волнами к  далекому  горизонту.  На  редких
курганах высились черные  каменные  идолы,  грозные  и  молчаливые  стражи
пустыни. Над курганами в синем небе парили  орлы.  На  перепутьях  в  пыли
тлели кости, белели оскаленные конские черепа.
   Вдали на барханах, среди степного марева, пронеслось  легконогое  стадо
сайгаков, а  за  ними  по  следу,  крадучись,  бежал  серый  волк.  Почуяв
человека, зверь трусливо поджал хвост и юркнул в полынь.
   Великое  множество  сусликов,  выбравшись  из  нор,  оглашали   пустыню
свистом. На встречных озерах шумели стаи перелетных птиц. Шумной тучей при
виде всадника с водной глади поднимались варнавы [гнездящиеся по  песчаным
береговым норам красные утки на Урале именуются варнавами].
   Степь! Степь!
   Три дня и три ночи атаман блуждал среди колышущихся седых волн  ковыля.
Ранним утром из-за степных озер вставало солнце и зажигало самоцветы росы,
унизавшей травы, и паутинки, раскинутые  среди  хрупких  былинок.  Поздним
вечером раскаленное светило скрывалось за курганами, смолкали тогда  свист
сусликов, клекот орлов, над пустыней загорались звезды, прилетал  холодный
ночной ветер.
   Апрель в степи чудесен; и небо, и озера-ильмени, окаймленные  камышами,
и  реки,  набравшие  силу  от  талых  вод,  отливают  приятной  для  глаза
голубизной.  С  наступлением  сумерек  на  степь  ложатся  густые  тени  и
наступает ничем не нарушаемая благостная тишина.
   На четвертую ночь вспыхнули золотые огоньки. От края  до  края  золотая
корона охватила ночную землю - пылала степь.
   Воронко взбежал на курган и тоскливо заржал. Грязнов поднялся в  седле.
Очарованный огоньками, он всматривался в ночную даль.
   Над курганом во тьме с криком летели лебеди,  прошумели  утки.  А  небо
было тихо, мигали звезды. Только один Воронко пугливо дрожал.
   "В ильмени! Там спасенье!" - подумал атаман и, повернув коня, помчал  к
обширному мелководью. Сюда неслись стада сайгаков,  не  боясь  человека  и
зверя.
   Под звездным небом в тихой заводи застыли стада. Лишь вдали от  берегов
раздавался тихий плеск: встревоженно хлопали крыльями гуси...
   Огоньки во тьме росли, торопились к небу.  Словно  кровью  окрашивалась
темь.
   Воронко притих; вздрагивая  ноздрями,  нюхал  воду;  застыл  изваянием.
Утомленный долгим путем,  всадник  склонил  голову,  и  сладкая  полудрема
охватила его. В сонных глазах мелькали  золотые  рои  искр,  они  плыли  к
темному небу и гасли среди звезд. На смену им из мрака  поднимались  новые
огоньки; они росли, окутывались синим дымком, а на водах  ильменя  от  них
заструилась  багряная  дорожка.  И  месяц,  выглянувший  из-за   барханов,
помутнел, стал угрюмо-багровым.
   Была это явь или сон, беглый не помнил. Может, степная гарь, приносимая
ветром, пламенеющее ночное небо и впрямь были морокой.
   На предутренней  прохладе,  когда  атаман  пришел  в  себя,  перед  ним
распростерлись прозрачные воды ильменя. Ни сайгаков, ни лебединых стай  не
было. За ильменями лежала черная, обугленная земля.
   Грязнов выехал из тихой  заводи,  добрался  до  оврага  и  здесь  подле
родника увидел зеленеющий мысок, над которым сизой струйкой вился дымок. В
песчаном обрыве оврага он заметил лачужку. Подле очага сидела растрепанная
старуха.
   Она не встрепенулась, не поднялась, когда Грязнов  спрыгнул  с  коня  и
подошел к ней. Белесые глаза старухи уставились на атамана. "Колдунья! - с
суеверным страхом подумал он. - Ишь как наворожила: и огонь кругом обежал,
и зверье не тронуло!.." Он подсел к огоньку и строго спросил:
   - Ты откуда, баушка?
   - Божий человек я, сынок! - безучастно отозвалась старуха.
   - Казачка, стало быть, баушка?
   - Кто - не знаю, не ведаю, сынок. Былиночка  в  поле.  Занесло  ветром,
ровно перекати-поле, издалека. Ох, издалека, - ровным голосом ответила она
и озабоченно заглянула в котелок. - Ох, горе-горюшко какое, нечем угостить
тебя. Не будешь ведь есть мои корешки степные?
   Атаман с любопытством разглядывал старуху. Была она древняя-предревняя.
Руки ее, похожие на курьи  лапки,  покрытые  желтоватой  чешуей,  дрожали.
Что-то знакомое, давным-давно забытое мелькнуло в лице бабки.
   - Недавно сюда прибрела, миленький, из станицы. Шла я в прошлом году из
Троицкого, да ноженьки отказались служить, вот и приютили  казачьи  женки:
которую травами попользую, с которой душевно потолкую, докуку  отведу,  от
них и сыта была. А как солнышко пригрело, потянуло на  волюшку,  выбралась
я, миленький, на степь. Гляди, какой пал горячий прошел,  да  уберег  меня
господь! - Она кивнула на простиравшуюся черную степь.  -  А  кто  же  ты,
родненький? Не разбойничек ли? Так у меня ничегошеньки не припасено...
   - Что ты, баушка, какой же я разбойник! Заблудился тут в степи!
   Старуха пытливо осмотрела его  и,  устремив  взор  в  огонь,  задумчиво
сказала:
   - Кто тебя знает! Много  ныне  тут  по  степи  кружит  людей,  стерегут
молодца...
   Опять что-то знакомое мелькнуло в  лице  старухи.  Грязнов  вспомнил  и
вскочил от изумления.
   - Бабка Олена! - признал он наконец старуху. - Да как ты сюда попала?
   Старуха покачала головой:
   - Ошибся, касатик, не Олена я...
   - Да ты вглядись в меня, старая! - Ивашка приблизил к ней лицо.  -  Аль
не узнаешь меня? Да я ж демидовский беглый Грязнов!
   - Нет, касатик. Имечко свое я стеряла, давно стеряла!
   - Да ты вспомни, баушка! - упрямо продолжал атаман. -  Под  Кыштымом  в
лесу, на еланке, ты выходила меня. Давно это было, давненько!  И  как  ты,
старая, свои косточки сберегла и каким ветром тебя сюда в степь закинуло?
   Он ласково глядел в глаза старухи,  и  голос  его  дрожал.  Старуха  не
утерпела и вдруг залилась слезами.
   - Ласковый ты мой, сынок! - неожиданно  прошептала  она.  -  Неужто  из
родимых мест примчал? Ах, ты... ах, ты!..
   И