л  он  старику  рудокопщику.  -
Отколь только она взялась тут?
   - Это мать сыра-земля  по  нас  плачется.  Томимся  мы  тут  на  работе
непосильной, голодуем, холодуем, она, сердешная,  и  жалится.  За  нас  ей
скорбно. Слезы точит она, точит...
   Горщик смолк, пристраиваясь в забое. На  мгновение  наступила  гнетущая
тишина, в  густой  тьме,  отмечая  вечность,  одна  за  другой  со  звоном
монотонно падали капли в невидимую лужицу. Старик положил  рядом  кайлу  и
спросил Ивашку:
   - Ты, парень, видать, впервые под землей? Ничего,  привыкай,  ко  всему
привыкай: к горю, к кручине, к слезам земным! Бывает, что и людей заливает
тут... Как звать-то?
   - Иваном.
   - Хорошее имечко. А меня кличут Данилкой. Чуешь, парень?
   - Чую, - отозвался Ивашка, согнулся и полез в забой.
   Весь  день  он  ожесточенно  бил  кайлой  в  кремнистую   породу,   бил
неотступно, упрямо, словно хотел пробить себе  дорогу  из  могилы.  Скинул
намокшую от едкого пота рубаху. Но и жаркая работа и глухой стук кайлы  не
могли отвлечь его от мрачных дум. Слишком грозен и душен  мрак.  Крохотный
глазок огня сиротливо  томился  среди  каменных  громад,  предвещая  беду.
Железными  острыми  изломами  поблескивала  растущая  груда  руды.  Кто-то
черный, невидимый, с хриплым дыханием бросал ее в тачку и  отвозил.  Время
тянулось медленно. "И когда наступит конец этому проклятому колдовству?  И
выберусь ли когда-нибудь на волю?" - думал Ивашка.
   Усталость как яд разливалась в натруженных членах, в крови.  Оцепенение
леденило тело. Изломанный, ослабевший забойщик к  концу  дня  выбрался  из
шахты. Он бросил наземь кайлу и упал на траву. Грудь не вмещала хлынувшего
могучего  потока  свежего   воздуха:   рудокопщик   задышал   часто-часто,
закружилась голова, а глаза не могли оторваться и наглядеться на  мир,  на
заходящее солнце, на широкую зеленую понизь, на которой стрижи  с  веселым
писком чертили вечернее небо.
   - Ну, вставай, парень, пора! - раздался над ним знакомый голос  старого
горщика.
   Черные, угрюмые, рудокопы тронулись друг за дружкой к  поселку.  Ивашка
пошел следом. Впереди и позади кабальных шли рудничные мастерки.
   В темнеющем небе зажглись первые звезды. Над казармой  редкими  витками
тянулся дымок -  готовили  ужин.  Где-то  поблизости  в  чахлых  кустах  в
сумеречной тишине прозвучало ботало, одинокая буренка неторопливо брела  к
человеческому жилью.
   - Эх, и жизнь горькая! - вырвалось  у  старика  Данилки,  и  плечи  его
опустились еще ниже...
   День  за  днем  потянулась  маята  подневольного   рудокопщика   Ивашки
Грязнова. И каждый раз перед спуском под землю тоскливое  чувство  сжимало
сердце горщика; из черного зева шахты всегда тянуло леденящим  холодом.  В
эту темную сырую пропасть нехотя уходили  люди.  Ивашка  огрубел,  мускулы
стали  словно  литыми;  в  лицо  въелась  порода,  только   бородка   гуще
закурчавилась да на лбу пролегли глубокие морщинки от дум.
   Ночами в тесной рабочей казарме в спертом воздухе рудокопы на  короткое
время забывались в тревожном сне. Многие бредили, и во сне не покидали  их
муки, тяжелый кашель колыхал грудь.
   Ивашка приглядывался к горщику Данилке. Благообразен, терпелив  старик.
Он, как пень, оброс мохом, могучими узловатыми руками вцепился в землю.
   - Откуда ты? - полюбопытствовал молодой рудокоп.
   - С  Расеи  беглый.  Убийца,  свою  женку  порешил  и  сюда  на  Камень
хорониться прибег. Вот и ухоронился в демидовской могиле. Горюном стал!  -
охотно поделился с Ивашкой старик. Речь его была  спокойна,  незлобива,  а
глаза ясные, как небо в закат.
   - За что ж ты ее? - помолчав, спросил парень.
   - Бабу? За измену, не стерпело сердце, пролил кровь внапрасне!
   И то дивно было Ивашке, что, неся  расплату  за  кровь  женки,  никогда
Данилка не клял женщин, не ронял про них грязных слов.
   - Женщина  велика  сердцем,  а  мужик  перед  ней  слабодушен.  Каждого
человека мать родила. Разве можно хаять родную  мать?  Неуместно,  парень,
дурное слово про родимую плесть... Бывает и так - добрая баба  и  телесной
силой мужика превышает... Скажу тебе один сказ...
   Старик приподнялся на жестком ложе.
   - Уральскую бабу не возьмешь ни силой, ни страхом. Ее вода не  берет  и
зверь обходит. На Камне баба прошла великое горе и стала  крепкой,  особых
статей человек. Когда-либо слышал про камскую Фелисату? Нет? Эх,  жалость!
Великая атаманша была, слухом наполнила горы...
   Горщик примолк, нахмурился, приводя в порядок мысли, и  продолжал  свою
быль.
   - Давным-давно на лесном Усолье жил один поп, было то назад лет сто,  а
может, и поболе. Женился этот поп  на  своей  работнице,  из  Орла-городка
пошла она к нему в услужение. Девка была кремень, красивая,  глазастая,  а
силы такой, что раз переоделась парнем да на бой с солеварами вышла. Тогда
в Усолье по праздникам кулачные бои бывали. Пристала она к партии, которая
послабей, и всех покрушила. Увидел это  поп  и  прилип,  женился  на  ней.
Человеку все мало, бес его на ссору  толкает,  часто  поп  забижал  женку.
Только  терпела-терпела  Фелисата,  да  размахнулась  и   ушибла   попика,
угомонила навек. Ну, похоронили попа с честью, хотели было Фелисату  взять
- не далась: кто с такой силищей справится? Тут стрельцов пригнали, сонную
забрали, посадили... Что ты думаешь? Она, слышь-ко, в ту же ночь  высадила
ворота в остроге, сама ушла и всех колодников за собой увела. Вот  тебе  и
баба!..
   Данилка закопошился в своем тряпье, на  стене  качнулась  его  огромная
лохматая  тень.  В  оконный  проруб  заглянула  робкая  звездочка.  Ивашка
торопил:
   - А дале что?
   - Потерпи,  дай  помыслить.  -  И  снова  зажурчала  неторопливая  речь
горщика: - В ту пору на Каме у самого Усолья стояла большая  строгановская
ладья. Села Фелисата с колодниками в ладью, отвезла их  в  Орел-городок  и
отпустила на все  четыре  стороны.  "Идите,  братцы,  промышляйте  гулящим
делом. Кладу вам завет: воевод и купцов хоть в Каме топите,  а  мужика  не
трогать! А кто мужика тронет, того не помилую!.."  Сказала  и  ушла.  А  в
Орле-городке подманила она двух сестер  своих,  девки  могутные,  в  красе
орлицы, перерядились парнями, раздобыли доброго оружия  и  стали  по  всей
Каме-реке плавать... А где, слышь-ко, узнает, что есть  сильная  баба  или
отважная девка, сейчас Фелисата к себе сманит. Так и собрала  она  большую
да грозную шайку, баб с  полсотни  у  ней  было.  Нашли  они  себе  пещеры
потайные, изукрасили персидскими коврами да  дорогой  утварью  и  положили
промежду себя зарок, чтобы добычу делить поровну и в стан свой мужиков  не
пускать, жить без соблазну. Э, вон как!.. Что-то бок ломит, недужится мне,
- вздохнул старик и заворочался в своем логове.
   Огонек в каганце то вспыхивал, то  погасал.  Робкая  звездочка  заметно
отошла от оконного проруба. Ивашка сидел на жестких нарах, повесив голову.
   - Ну что загорюнился, бедун? Слушай дале! - ободряюще сказал  горщик  и
продолжал свою бывальщину: - А в той поре, слышь-ко, из Сибири  караван  с
царским золотом по Каме шел. Проведала о нем Фелисата и на легких  стругах
кинулась по следу. Под Оханском нагнала, перебила всех  стрельцов,  что  с
караваном шли. Из Оханска поспешила царским слугам помощь, Фелисата помощь
отогнала, а оханского воеводу на берегу повесила. Забрала  награбленное  и
ушла в свои потайные пещеры... Пять годков бушевала Фелисата, ни купцу, ни
царскому приставу ходу на Каме не было. Ежели кого начальство либо хозяева
обижали, сейчас к ней шли. Она уж разбирала спор по  всей  правде.  Одного
князя как-то за обиду крестьянскую высекла розгами, а кунгурского купца  -
так того вверх ногами повесила.  В  Сарапуле  вершил  всем  воевода  один,
ладился поймать ее. Все  своим  служакам,  приказной  строке,  похвалялся:
"Настигну да запру ее в клетку железную!"
   Прослышала Фелисата похвальбишку  воеводы  и  сама  средь  темной  ночи
наехала к нему: "Ну, запирай, говорит, посмотрю я, как ты с бабой один  на
один совладаешь".
   А у воеводы от страха язык отнялся. Только потому, слышь-ко, она его  и
помиловала. Раз узнала она, что на Чусовой появился лихой разбойник и себя
за ее выдает. А разбойник-злодей этот  больно  простой  народ  обижал.  Не
стерпело ретивое, послала она к нему  свою  подручную:  "Ой,  уймись,  лих
человек, пока сердце мое злобой не зашлось". А подручная-то на беду  была,
слышь-ко, красавица писаная, пышная да синеокая. Разбойник  не  пожалел  -
обидел девку. Тут  и  поднялась  сама  Фелисата,  повела  за  собой  бабью
вольницу и вызвала его на открытый бой. На Чусовой они и дрались. Два  дня
крепко бились, вода заалела от крови; на третий день одолела  она  злодея.
Тогда собрала на берегу всех крестьянишек,  кому  разбойник  обиду  нанес,
велела принести на широкий луг большой чугунный котел, связала  поганца  и
живьем сварила его в том котле. И стали все ее бояться и  уважать...  И  я
там, слышь-ко, у ней был, мед пил, по усам  текло  и  в  рот  перепало!  -
неожиданно оборвал свою байку старик и улыбнулся глазами. - Чур,  меня  ко
сну клонит, старые кости гудят...
   - Стой, погоди! - схватил за руку горщика Ивашка. - Не увиливай, скажи,
что стало с Фелисатой-девкой?
   - Что, хороша баба? - ухмыльнулся Данилка и огладил бороду.  -  Людская
молва сказывает, под старость  покаялась  девка,  в  Беловодье  ушла,  там
монастырь поставила и сама игуменьей стала. Другие гуторят, на Волгу ушла,
Кама тесной ей показалась. А кто знает, что с ней? Может, и  сейчас  жива,
такие могутные, слышь-ко, по многу веков живут... Ага! - кивнул старик.  -
Ишь ты, сверчок заиграл!..
   Он улегся, укрылся тряпьем и быстро отошел ко сну, а Ивашка все  сидел,
думал, на сердце его кипела неуемная ненависть к Демидовым, искала выхода.
Огонек мигнул и угас, в подполице заскреблась мышь, а  думки,  как  тучки,
бежали одна за другой, тревожили сердце.  Полночь.  На  заводе  ударили  в
чугунное било. Звук, как тяжелый камень, упал во тьму, и от края  до  края
ее побежали круги... За оконным прорубом задернулся синий полог  неба.  Из
темных углов казармы вылезли неясные тени. Горщик  отвалился  на  спину  и
уснул...


   Горюн Данилко занемог, старость да каторжная  работа  сломили  крепкую,
неподатливую кость. Горщик слег, не вышел на  работу.  Приказчик  Селезень
доложил о том Никите Акинфиевичу. Демидов нахмурился, сам наехал в рабочий
закуток. Горщиков выстроил в ряд. Хозяин пытливо оглядел их.
   - Притащить Данилку!
   Два досмотрщика приволокли старика. Горщик опустился перед хозяином  на
колени.
   - Почему на работу не вышел? - грозно спросил Никита.
   Старик покорно склонил голову, прошептал запекшимися от жара губами:
   - Хворь одолела, хозяин. Из сил выбился, видно, остатние отошли...  Ох,
смертушка...
   - Не притворяйся, старый оборотень! - прикрикнул заводчик. - Ката сюда!
   Данилка прошептал:
   - Бога побойся, хозяин! Хвор  я  и  немощен...  -  Глаза  старика  были
печальны, вид - скорбный.
   Демидов не отозвался. Заложив руки за спину, он не спеша прошелся перед
фрунтом работных.
   - Построить улицей, да по вице каждому! - кивнул Никита Селезню.
   Ивашка стиснул зубы, однако вместе с горщиками построился в "улицу". Во
двор въехала телега, нагруженная доверху лозняком. Рядом с  ней  шествовал
заводский Кат - плечистый варнак с дикими глазами. В недавнюю пору  привез
его Демидов из отцовской вотчины - Тагила.
   "Пусть привыкают к демидовским обычаям, - рассудил Никита Акинфиевич. -
Холоп да беглый только боя и страшатся!"
   Глядя на ката, молодой горщик весь затрепетал. Рудокоп, сосед по забою,
незаметно сжал Ивашке руку, шепнул:
   - Ты, парень, не трепещи. Обвыкай! Против силы не супротивься. А будешь
идти поперек - ребра поломают! - Он угрюмо  поглядел  на  Ивашку,  на  его
чумазом лице блеснули белки глаз.
   - Не буду я бить! - тихо, но решительно  отозвался  молодой  горщик.  -
Пусть лучше убьют, а псом не буду!
   - Ну и убьют. А ты тише!.. - предупредил рудокопщик.
   Кат схватил Данилку за шиворот и  одним  махом  сорвал  ветхую,  рваную
рубаху; он легко вскинул старика себе на плечи и подошел к хозяину.
   Рудокопам дали по лозе. Селезень, вручая вицу, поучал:
   - Бей наотмашь от всей силы! Недобитое сам примешь на свою спину.
   - Начинай!  -  нетерпеливо  крикнул  Никита  и  захлопал  в  ладоши:  -
Раз-два... раз-два...
   Медленно ступая, кат  пошел  по  живой  улице.  Угрюмо  опустив  глаза,
горщики друг за дружкой наотмашь опускали вицы на костлявую спину старика.
Она мгновенно очертилась белыми рубцами; они бухли, наливались кровью.
   Старый Данилка незлобиво крикнул товарищам:
   - Умираю, братки, не выдержу!..
   Никто не отозвался. Безмолвствовал и Грязнов. Только сердце  его  гулко
билось в тишине, словно рвалось на волю. Чем ближе размеренный  шаг  ката,
тем сильнее стучит сердце.
   Рядом послышалось сопение, медленный шаг ката оборвался  подле  Ивашки.
Кат злобно глянул горщику в лицо:
   - Ну, что не бьешь? Не задерживай!
   - Не буду! Пошто над стариком издеваетесь? - истошно закричал парень  и
бросил вицу под ноги кату.
   Полуобнаженный старик с поникшей головой вдруг ожил и простонал:
   - Бей, Иванушка! Мне все едино, а тебя жаль...
   На лбу у молодого горщика выступил пот.  Не  помня  себя,  он  рванулся
вперед, но тут дюжие приказчики схватили его за руки.
   - Пусти, пусти! - кричал Ивашка. - Все равно не дамся!
   Демидов подошел к нему и, не повышая голоса, сказал:
   - Не дашься, супостат? Петухом запоешь! Двести всыпать!..
   Схваченный, зажатый в сильных руках, горщик задыхался от  переполнявшей
его злобы к хозяину. Он рвался из крепких рук;  сильный  горщик  тянул  за
собой приказчиков...
   Между тем стоны старика  становились  все  глуше  и  глуше.  Когда  кат
вернулся тем же медленным, степенным шагом обратно по живой улице, Данилка
лежал на его спине - неподвижный, молчаливый.
   Палач положил тело у ног заводчика.
   - Никак не выдюжил! - удивился  тот.  -  Отошел,  ишь  ты!  -  покрутил
головой Никита и перекрестился: - Прости, господи, его тяжкое ослушание...
А парня проучить хлеще. Я из него вольный дух вышибу...
   Ивашку вскинули на спину ката и повязали  руки-ноги.  Дюжие  приказчики
придерживали его.
   Не от боли - от жгучей обиды  зашлось  сердце  горщика:  свои  работные
хлещут. Он вспомнил былые Данилкины наказы.  "Тут,  братик,  слышь-ко,  за
каждую провинность бьют, - поучал старик. - Ежели доведется тебе, распусти
тогда тело. Пусть дряблится, как кисель..."
   Провели раз по живой улице - Ивашка помнил все. Второй пошли  -  вокруг
заволоклось туманом. В  третий  -  парень  обомлел.  Бесчувственного,  его
бросили на истоптанную землю.
   - Водой отлить! - скомандовал Демидов. - Этот еще молод, оберечь  надо,
для шахты надобен...
   Приказчики  отлили  Ивашку,  привели  в   чувство.   Никита   пригрозил
рудокопщикам:
   - Вот куда болезнь влечет! У меня чтобы хвори не было!
   Горщик Грязнов после боя на третий день поднялся и по  приказу  Селезня
спустился  в  шахту.  К  телесной  боли  прибавилась  и  душевная.   Узнал
рудокопщик: замученного Данилку кат сволок за ноги в перелесок и зарыл без
домовины, без креста в землю.
   - Ровно пса! - сокрушался Ивашка.
   В темные ночи тайком он сладил восьмиконечный крест и водрузил  его  на
могиле друга. Горщик поклонился праху Данилки и затаил еще пущую злобу  на
хозяина.


   Однажды к Ивашке в забои перевели рослого парня.
   - Робь, да сторожко! - предупредил его он.
   Парень молча бил породу. Ни слов, ни песен у обоих не  находилось.  Так
прошла  неделя,  горщик  стал  привыкать  к  молчаливому  парню...  И  тут
стряслась напасть: тюкнул сосед в породу - под кайлой зашумело, оторвалась
грузная глыба и осела рядом с горщиком, чуть не придавила его.  Обозленный
Ивашка поднялся, крепко  зажал  в  руке  кайлу,  подполз  к  неосторожному
рудокопу.
   - Ты что  ж,  удумал  захоронить  меня  тут?  -  В  его  голосе  кипело
раздражение. Он подобрался к рудной осыпи. Из-за нее  высунулась  лохматая
голова, на густо вымазанном землей лице блеснули большие глаза.
   - Ахти, грех какой! - тонко выкрикнул парень.
   - Эй, берегись, ожгу! - сердито закричал Ивашка и сгреб парня за грудь.
Кровь ударила в лицо горщика. "Девка! - ахнул рудокоп и присел на глыбу. -
Как же так?" Он во все глаза с изумлением глядел на молодку. Как только он
не заметил раньше! Лицо у молодки круглое,  волосы  светлые,  перемазанные
рудой, плечи широкие. Крупна и красива девка.
   - Да как ты тут появилась? Уж не оборотень ли? - нахмурился горщик.
   - Ну что я теперь делать буду? Куда укроюсь? - загорюнилась девка, и по
ее щекам покатились крупные слезы.
   Ивашка присел рядом с ней, заглянул в ее большие глаза, угадал тревогу.
Сердце его отошло. Он положил ей на плечо руку и задушевно сказал:
   - Ты, девка, не бойся! Поведай, кто ты? Уж не Фелисата ли?
   Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: "Уж не про
нее ли сказывал старый горщик Данилка?"
   - Нет, не Фелисата. Аниска я!
   - Так! - тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. -  Что  за
горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную?
   - Ох, не спрашивай про мое горюшко! - Девка притихла, утерла  слезы.  -
Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали,  понуждали  замуж
за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!
   Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.
   - Аль дружка заимела? - волнуясь, спросил он.
   - Ой, что ты! Никого  в  целом  свете!  -  с  жаром  отозвалась  она  и
придвинулась ближе. - Христом молю  тебя,  не  губи  меня!  Никто  тут  не
догадывается, кто я!
   - Не бойсь! - уверенно сказал Ивашка. -  В  обиду  не  дам  и  про  все
смолчу.
   Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес,  поля
и вольную жизнь.
   С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в  забое  вдвоем
спорко. Нередко после работы они вылезали на-гора  и  ложились  на  камни,
любуясь лесами, понизью, среди  которой  прихотливо  вилась  Кыштымка.  От
дневного жара камень был еще теплый, и воздух  ласкал  лицо.  За  дальними
озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив  взор  в
безбрежную даль, они  жадно  дышали  и  не  могли  надышаться  живительным
запахом полевых трав и цветов. Никто не мог  бы  и  помыслить,  как  жарко
бились их сердца.
   По-иному теперь смотрела в  прорубь  окна  темно-синяя  ночь.  Знакомая
яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась  голубым  светом,
проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом
в окно.
   Через каждые полчаса у  заводских  ворот  караульщик  отбивал  время  в
чугунную доску, и теперь Ивашка ждал  с  нетерпением  часа,  чтобы  побыть
вместе с Аниской.
   Над землей пролетел знойный июль, среди хмурого леса  на  елани  пышным
ковром цвели  мятлик,  медунка,  багульник,  звери  хлопотливо  бродили  с
выводками. Над долинами струился золотистый свет.  Все  радовалось  жизни;
радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто  вздыхала
и задумывалась.
   Кайла глубже врезалась  в  землю,  а  капели  звучали  чаще,  обильнее.
Тяжелые пласты сочились спорким дождем. Под ногами  хлюпала  стылая  вода.
Горщики копали отводы, но вода не спадала. Она  накапливалась  в  глубоких
выбоинах, журчала по стенам шахты, часто низвергалась потоком из невидимой
щели.
   Аниска в тревоге говорила горщику:
   - А как да хлынет в шахту, сгибнем тогда?
   - Я тож чую, что идет беда! - согласился  Ивашка  и,  припав  плечом  к
девке, зашептал жарко: - Быть потопу, но нам это на пользу надо оборотить.
Как хлынет, суматоха будет, тогда мы и уйдем в горы, слышь-ко, Аниска...
   - Милый ты мой! - жарко прошептала она, и, сами  того  не  ожидая,  оба
крепко обнялись.
   Когда оторвался Ивашка от радостной ласки, улы