ыми сапогами, распахнул дверь; за  ней  шла
каменная дыра, пахнуло сыростью.
   - Ну, милостивцы, неча прохлаждаться, на работенку проходи!  -  зарычал
надсмотрщик.
   Сенька с кержаком первые вступили в узкий проход, в конце его  -  малая
площадка. Кругом  сдвинулась  тьма,  давили  каменные  своды.  Надсмотрщик
держал сальный фонарь, обтянутый пузырем. В мутном, неверном свете  Сенька
различил с краю площадки узкий лаз: пахнуло могилой. Надсмотрщик  уверенно
шагнул к черной дыре:
   - Тут лесенка, держись крепко, оступился -  кости  растеряешь,  как  не
был.
   Он проворно нагнулся, ухватился за скобы у краев ямы и  опустил  в  нее
ноги. Фонарь прополз вниз и затерялся в черной бездне. Сенька ухватился за
края дудки и повис в бездне; долго ногами шарил лестницу. Наконец  нащупал
шаткие перекладины и стал спускаться во мрак. Внизу тусклым глазом мелькал
фонарь надсмотрщика, сверху из-под лаптей кержака сыпалась  земля.  Стенки
узкой дудки были скользки от сырости, по камню сочились невидимые ручейки.
   Люди, как тараканы, сползали в тьму. После нескольких томительных минут
Сенька стоял на первой площадке. Надсмотрщик махнул фонарем:
   - Площадка тут, слышь-ко. Не задерживайся больно, дале лезь!
   Лезли  все  ниже  и  ниже;  становилось  душно.  Под  ногами   скрипели
лестничные перекладины, лязгали неразлучные  цепи.  Добрались  до  штолен.
Своды были низки, острыми зубьями торчали камни.
   - Голову ниже иди, народ! - Надсмотрщик шагнул вперед, за  ним  Сенька;
ноги по щиколотку вошли в гнилую воду.
   - Ты куда нас ведешь, в могилу, что ль? - крикнул Сенька.
   Надсмотрщик сердито отозвался:
   - Помалкивай, аль мало дран...
   Тоска как железные клещи сжала сердце  Сокола.  Голоса  стали  глухими.
Нависшие из тьмы камни казались призраками.
   Вышли в штольню, по ней кой-где  светились  бродячие  огоньки  фонарей.
Сенька еле успел прижаться к стенке: полуголые  лохматые  люди  с  тяжелым
дыханием гнали груженные рудой тачки. При тусклом свете фонаря мимо Сеньки
мелькнули темные жуткие глаза, потные грязные лица, и  все  растаяло,  как
морок. Где-то за навороченными камнями журчала  вода  и  доносился  слабый
грохот разгружаемых тачек. Духота меж тем сгущалась,  по  Сенькиному  лицу
растекался обильный пот.
   В штольне стало шире, надсмотрщик остановился:
   - Ну, прибыли. Э-гей!..
   Из-за угла блеснул слабый свет, в мутном освещенном круге на  бородатом
лице ворочались белки.
   - Поруха! - крикнул надсмотрщик. - Народу прибыло. К делу приставь!
   - Ага! - прогудело в ответ. - Иди выбирай женок себе!
   В штольне у стен стояли тачки; дед Поруха, с заляпанным грязью и  сажей
лицом, - сверкали только зубы, - ворочал тачки:
   - Вон они, ваши женушки. Добро выбирай, ковать к тачке будем, потом  не
сменяешь. По-христиански женим - до гроба...
   Сенька отобрал себе тачку,  дед  Поруха  вытащил  из-за  камней  молот.
Надсмотрщик поднес фонарь.
   - Ну, давай железа ручные... Их ты, горемычный! - Дед схватил  Сенькины
цепи и стал приковывать к ним тачку; вглядевшись в  Сенькино  лицо,  вдруг
узнал:
   - Э, батеньки, да то знакомый, наш, тульский. Сенька, да ты  как  попал
сюда?
   - Угодил так же, как и ты. Отковались, дед, теперь руду копать будем...
   - И-их, сынок, плохо. - Дед Поруха застучал по кандалам молотом.
   "Вот оно и счастье свое обрел, - с горечью подумал Сенька. - Неужели до
гроба?"
   Кержак, словно угадав мысль Сеньки, угрюмо кинул:
   - Ну вот и отгуляли, знать, по земле,  а  теперь  к  самому  дьяволу  в
преисподнюю пожаловали.
   - А ты еще шуткуешь? - брякнул по цепи молотом дед  Поруха.  -  Погоди,
поживешь, покаторжничаешь и остатнее человеческое стеряешь. У  нас,  брат,
тут так... Ух, держи кандалье! - Он взмахнул молотом.
   В пустой тьме жалобно зазвенело железо...


   Под землей дух тяжелый, теплынь; густая, гнетущая тьма; нет ни дня,  ни
ночи. Свет сального светильника неверен, то  меркнет,  то  вспыхивает,  на
каменных сводах колеблются угловатые тени. Рудокопщики выбиваются из  сил;
работают тут бородатые кержаки, и посадские жильцы из Верхотурья, и беглые
солдаты, и монахи-расстриги, и башкиры: лишь бы руки кирку  держали  да  в
камень били. Сенька бил киркой до соленого пота,  от  него  рубаха  стояла
коробом.  В   забоях   надрывались   артельно;   направо   от   Сеньки   -
кержак-рудокопщик медвежьей силы, в его волосатых руках лом гудел, брякали
цепи, во тьме поблескивали кержачьи злые глаза. Словно  конь  в  испарине,
кержак дышал тяжело, на могучей спине дымился парок. Он  ладонью  растирал
пот на лице и гудел:
   - Попадись сюда Демид - башку сшибу!
   Лом прыгал по каменьям,  высекал  искры.  Кержак  присел  на  корточки,
ощерился. Доглядчик погрозил кержаку:
   -  Помалкивай,  аль  шелепа  захотел?  -  За  поясом   у   демидовского
стервятника - плеть.
   Кержак схватился за лохматую голову, плечи опустились, задергались:
   - Уйди, леший...
   Сенька слабел, кружилась голова. В темных углах  мерещилось  нехорошее:
будто стоит кто-то грузный и плачет. А там никого и не было: серый  камень
да каплет вода...
   Когда ложились на роздых и приходил тяжелый сон, по телу шарили мерзкие
крысы. Изголодавшись, они пожирали все:  и  сало  в  светцах  и  последний
припасенный хлеб, не щадили и человека. Среди сна Сенька проснулся  от  их
писка: крысы люто грызлись, не поделили добычи.  На  камне,  поджав  ноги,
сидел кержак, в его руках дрожала зажженная лучина. Зубы кержака ляскали:
   - Страховито... У-ух...
   - Да ты ж на медведя ходил, - поднял голову Сенька.
   - Так то медведь, а тут нечисть... Ой!..
   Тишина грузным камнем давила темя; чтобы уйти  от  тоски,  иногда  пели
песни, но они были тоскливы и темны, не прогоняли боль. Соколу  мерещились
зеленые перелески, небеса, дороги-перепутья. Мучила жажда; пили  подземную
загаженную воду.
   Наломанную руду грузили в тачки и  по  штольне  везли  в  рудоразборную
светлицу. Сверху в колодец спускалась бадья, в нее  ссыпали  руду.  Вверху
маячил кусочек неба, и Сенька радовался ему.
   Время шло немерянное, неизвестное; сколько  отбыли,  сколько  отжили  -
никто не знал. В забоях крепи ставили ненадежные, - хозяин  жалел  лес,  -
часто грохотало и давило людей. По многу дней покойники лежали  в  забоях,
крысы устремлялись к ним, шла грызня,  и  по  шахтам  тянуло  тошнотворным
душком.  Коваль,  дед  Поруха,  сбивал  с  покойников  кандалы   и   чинил
поврежденные тачки.
   Под землю спускали новых работников, и снова гремело  железо:  лохматый
дед венчал кабальных с тачками.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Вверх по реке Нейве Демидов  поставил  вторую  плотину;  новые  водяные
машины  приводили  в  движение   обжимные   молоты.   Закончили   каменные
демидовские хоромы, тайные подвалы соединили трубами с  прудом,  и  стоило
открыть шлюзы, как прудовая вода устремлялась в них. К осени завод обнесли
тыном, отстроили башни и у ворот приставили вооруженных сторожей.
   За тыном кругом завода повалили вековой лес; теперь далеко  видно  было
всякого, кто  пробирался  к  заводу.  По  лесам  хозяин  расставил  тайные
заставы.
   Кругом горы, дебри, леса - остался Демидов с глазу  на  глаз  со  своей
совестью.
   Наступила ранняя уральская зима. Облетел лист с  задумчивого  леса;  от
первых морозов покрылись льдом прозрачные горные озера.
   По зимнему первопутку, по указу  царя  Петра  Алексеевича,  в  Невьянск
наехал думный дьяк Андрей Андреевич Виниус -  знаток  и  любитель  горного
дела. Думный дьяк только миновал Казань, а уже демидовские  дозорные  дали
знать о том хозяину. За сотню верст  до  Невьянска  Демидов  выслал  дьяку
крытый возок и дорожную волчью шубу.
   "Край наш студеный, - велел  передать  заводчик  царскому  посланцу,  -
морозы трескучие".
   На реках гудели льды, трещало сухое дерево от мороза; тощий  и  длинный
дьяк обрадовался волчьей шубе. Встретили дьяка  в  Невьянске  хлебосольно,
без лишнего низкопоклонства. Виниусу по душе пришлась простота и суровость
Демидовых. Умывшись с  дальней  дороги,  отдохнув,  Андрей  Виниус  обошел
завод.  Он,  как  и  Никита  Демидов,  помалкивал.  Сметив  хорошее,  дьяк
одобрительно качал головой. Своим пытливым глазом он заметил, что заводы и
горное  дело  попали  в  суровые,  хозяйские  руки.  В   молотном   Виниус
подпоясался фартуком, сам показывал,  как  надо  ковать.  Делал  дьяк  все
неторопливо, вдумчиво, и то, что в нем не было пустой суеты и  работал  он
без ругани, работным людям по сердцу пришлось.
   Рабочие головами покачивали:
   - Ишь, по царю и дьяк!
   Андрей Виниус пожелал самолично слазить в  шахту  и  узнать,  как  идет
добыча  руды.  Никита  Демидов  долго  уговаривал  дьяка   не   лазить   в
преисподнюю, но Виниус остался непреклонен.
   В горной избе Виниус поглядел на плети, покачал головой, сказал:
   - О, это нужно в меру!
   Чубатый Федька-стражник вытянулся перед дьяком по воинскому артикулу  и
гаркнул:
   - Верно, по-хозяйски отпущаем, в полной мере!
   Рожа у Федьки лоснилась:  жилось  стражнику  сытно,  вольготно.  Виниус
нахмурился:
   - Ты пробовал ломать руду?
   - На то у Никиты Демидыча кабальные есть, а наше дело  оберегать  добро
его.
   Стражник взял дьяка за локоть, но тот брезгливо отодвинулся, поморщился
и быстро прошел в узкий проход. Впереди шел надсмотрщик с фонарем. Демидов
поразился: Виниус бесстрашно и ловко полез в дудку...
   Сенька увидел: по штольне мелькали и двигались огни.
   "Уж не новых ли ведут?" - подумал он.
   Перед  тем  в  шахте  произошел  обвал;  каменные  глыбы  покрыли  пять
горщиков.
   В мутном свете перед Соколом появились  сам  хозяин  Никита  Демидов  и
высокий длинноносый дьяк. Сенька и кержак бросили работу.
   Виниус присел на тачку; его умные глаза уставились в Сеньку:
   - Ну, как тут работается?
   - А ты спроси хозяина. Да и о чем говорить - сам видишь.
   Из-за плеча Виниуса ухмылялось бородатое лицо Демидова:
   - Аль худо?
   Сенька стоял, высокий, смелый; не опустил глаз перед хозяином.
   - Вот она, наша жизнь, - Сокол шевельнул  кандалами,  -  солнышка  нет,
хлеба нет, радость забыли; тешит хозяин нас плетьми.
   Виниус встал, взял Сеньку  за  плечо.  Горщик  внимательно  смотрел  на
дьяка. Виниус изумился:
   - Храбрый очень ты!
   - Что верно, то верно, - поддакнул Никита. -  Видать,  не  обломали  ни
тьма, ни кайло. - Демидов потемнел,  насупился.  Сенька  догадался:  будет
порка.
   Кержак грузно сидел на земле, с бородатого лица катился едкий  пот.  Он
сумрачно поглядел на Демидова:
   - Крысы одолели, хозяин. Кота бы сюда...
   Демидов насупился:
   - Может, и женку?
   - Ты, Демидыч, не насмехайся. Я  кузнец  и  вольный  человек.  В  одной
слободе с тобой жили. Пошто в железах держишь?
   -  У  каждого  человека  своя  стезя,  -  строго  ответил  Демидов.   -
Царю-государю надо руду искать. Так!
   Дьяк залез в забой, оглядел породу, кайла и долго  крутил  головой.  По
штольне,  как  призраки,   мелькали   полуголые   бородатые   рудокопщики;
поскрипывали тяжелые тачки...
   Андрей Виниус пробыл под землей полдня,  брал  кайло  из  рабочих  рук,
разбивал камни и подолгу любовался поблескивающей в изломах  рудой.  Когда
хозяин и дьяк поднялись наверх, синел зимний вечер.
   Дьяк взял Демидова под руку и сказал:
   - Ты, Демидыч, умный хозяин, послушай, что я  посоветую.  Конь  тяжелый
воз тянет, если его вовремя кормить и беречь. Ты рабочую силу оберегай.  И
плетей помене. Частая плеть озлобляет человека!
   - Помилуй, Андрей Андреевич, - развел руками Демидов. - Где это видано,
чтобы рабочего человека по голове гладили? Плеть - она, брат,  человека  в
разум вгоняет. Самому мне портки не раз спущали, оттого кость окрепла.
   Виниус сжал сухие губы и сказал строго:
   - Царь бьет только за дело!..
   В демидовских хоромах зажгли огни: хозяин и гость сидели  в  горнице  с
каменными сводами; двери и пол в горнице сделаны  из  крепкого,  томленого
дуба; темная мебель тяжела; огни скупы. Массивность вещей была  под  стать
хозяину. У порога, положив пасть на вытянутые лапы,  растянулся  хозяйский
волкодав и зорко следил за гостем. Крупными желтыми  зубами  Виниус  зажал
короткую трубку; синий табачный дым плавал по горнице.
   На столе лежала привезенная думным дьяком царская грамота. В  ней  царь
Алексеевич подтверждал туляку отдачу заводов, а при них - лесов, земель  с
рудами и живностью. Зато поторапливал царь с исправной и дешевой поставкой
в казну  воинских  припасов.  Разрешалось  Демидову  наказывать  нерадивых
заводских  людей,  однако  государь  остерегал  Демидова,  чтобы  тот   не
увлекался этим и не вызвал правого ропота.
   По высокому лбу Никиты пошли складки:
   - Так, верно царь-государь пишет. Жилы  полопаются,  а  сполню  царское
повеление. А только разойтись душа просит, а разойтись не дают.
   Думный дьяк выпустил клуб табачного дыма:
   - Простор здесь необъятный.
   Демидов блеснул синеватыми белками:
   - Простору  для  умножения  заводов  хватит,  да  вот  рабочих  людишек
недостача.
   - Ты прикупай да вольных нанимай. - Виниус покосился на хозяина;  глаза
Никиты горели жадностью. Пес потянулся, зевнул.
   Никита в скрипучих козловых сапогах прошелся по горнице. Подковы  гулко
стучали по дубовому полу. На стенах  колебались  тени  от  могучей  фигуры
Демидова.
   - Это не выход, Андрей Андреевич, - рассудительно сказал  Никита:  -  Я
человек слабосильный деньгой, да и  хозяйство  только-только  лажу.  Когда
мужик новый дом ладит - пуп надрывает. Так! А вот я мыслю такое...
   Виниус насторожился, вынул изо рта  трубку.  Сухое,  нервное  лицо  его
выражало внимание. Демидов слова клал, как топором рубил:
   - Однако в горном деле без оглядки надо идти. Горами  ворочать  -  надо
силу иметь...
   - Верно, - согласился дьяк.
   -  Мыслю  я,  -  Никита  стоял  посреди  горницы,   грузный,   высокий,
поблескивал глазами, - кругом мужицкие  волости  да  сельца  монастырские,
крестьян тут немало, если заставить их робить - поднимут горы...
   Виниус отложил трубку; из нее посыпался пепел.
   - Это значит, в крепостных их обратить...
   - Зачем? Ни-ни.  -  Никита  покрутил  плешивым  черепом,  темные  глаза
сузились. Он тихо подошел к думному дьяку, наклонился:
   - Поразмысли, Андрей Андреевич, как то можно.  Крестьяне  в  государеву
казну несут подати? Так! А теперь, ежели я, скажем, Демидов,  сразу  внесу
за них подати в казну: казне выгода от этого? Выгода! А внесу я всю подать
за них, положим, не деньгами, а железом да воинскими припасами по  дешевой
цене. Выгодно ли и это казне? Опять выгодно! Так!
   Серые глаза Виниуса не моргали, Демидов вздохнул, отошел от стола:
   - А теперь со мной расчет короток,  прост.  За  то,  что  подать  внес,
приписные мужички пусть на моих заводах отробят ее. Та-к! Вот и весь сказ.
   Виниус всплеснул руками.
   - Никита, голова разумная, дай поцелую. - Думный дьяк обнял Демидова  и
поцеловал в макушку голого черепа. - Надо подумать, надо подумать...
   - А ты подумай, подумай, Андрей Андреевич. Одначе на пустое брюхо  худо
думать, пора и подзаправить его. Эй! - По хоромам покатился  зычный  окрик
Никиты; волкодав поднял морду.
   В дверях появилась разбитная молодка.
   - Марина, нам ужин, вино да перину дьяку спроворь. Живо!
   - Враз будет, хозяин...
   Хозяин и гость после хлопотливого дня ели с аппетитом курники, свинину,
лапшу, пироги. Дьяк запивал еду крепким вином, но не хмелел. Никита  зелье
обходил, но ел хорошо: лицо вспотело. Кости  Демидов  бросал  псу;  тот  с
хрустом крушил их.
   На дворе потрескивал  мороз;  окна  заволокло  затейливыми  узорами,  а
стряпуха топала по холодному дубовому  полу  босая;  мелькали  ее  крепкие
красные пятки.
   На дворе сторож отбил  полночь  в  чугунное  било.  Хозяйский  волкодав
улегся в углу, повизгивал в собачьем сне.
   Гость поднялся из-за стола, собрался спать. Никита бережно  взял  дьяка
под руку:
   -  Ты,  Андрей  Андреевич,  подумай  над  моим  делом...   Так...   Эй,
бабы-чернушки...
   В горницу вбежали две девки. Демидов мигнул на Виниуса:
   - Отвести на покой!
   Девки отвели думного дьяка  в  спальную,  проворно  разоблачили  его  и
уложили в нагретую перину; огни погасили и скрылись.
   В горнице наступила тишина; в узкой оконной прорези  в  холодном  синем
небе сверкали крупные звезды.
   Думный дьяк Виниус прожил в Невьянском заводе несколько недель,  изучил
работу  домен,  ознакомился  с  рудами;  все  виденное  и  узнанное   дьяк
обстоятельно записывал в  тетрадь.  Вечером  в  сумрачной  горнице  они  с
хозяином  по-деловому  коротали  время.  Крепкий  хваткой,  рассудительный
Никита обворожил гостя; Виниус по-дружески похлопал хозяина по плечу:
   - Ох, Никита, умная ты голова, а рука тяжкая!
   - Верно, тяжкая, - согласился Демидов, - касаемо головы да рук  -  царю
да тебе, дьяк, с вышки виднее.
   В полночь проворные девки  волокли  дьяка  на  покой.  Дьяк  пытался  в
потемочках поймать лукавых, но девки, как дым, таяли: берегли себя...
   За день до отъезда в Москву Никита  Демидов  провел  дьяка  в  каменную
кладовушку. Виниус ахнул: на столе и на скамейках лежали  соболиные  меха.
Мягкая, приятная рухлядь скользила меж пальцев;  Виниус  не  мог  оторвать
глаз от богатства. Демидов весело подмигнул дьяку:
   - Эту рухлядишку, Андрей Андреевич, для тебя припас,  за  нашу  дружбу.
Ноне в коробья покладем да в дорогу...
   - Ой, Никита, как же ты! - В дьяковых глазах светился жадный огонек.
   - А так... Попомни, дьяк, да подумай в дороге. -  Никита  рукой  гладил
мех, из-под ладони сыпались веселые голубоватые искорки. У дьяка  от  этих
искорок разгорелось сердце.
   - Вспомню и царю расскажу! - пообещал он.
   Утром дьяка усадили в возок, укрыли его  медвежьей  полстью.  На  госте
добрая дареная шуба. Впрягли в возок серых резвых  коней.  За  возком  шел
обоз с мехами, подарками и образцами уральских руд...
   Под санками поскрипывал морозный снег, на  дорогах  кружила  метель.  В
шубе дьяку было тепло, не страшно, охватывала дрема; он  мысленно  бережно
гладил дареную соболиную рухлядь...
   Демидовские вершники провожали думного дьяка Виниуса до самой Москвы.



2

   Акинфию Демидову так и не пришлось увидеться с думным дьяком  Виниусом.
Кружил в ту пору Акинфий Никитич по горам  да  по  увалам:  ладил  путь  к
Чусовой-реке. Шла по ней древняя дорога в Сибирь.  Тут  в  давние  времена
прошел Ермак Тимофеевич со своей храброй казачьей ватагой.
   Метил Акинфий Демидов к весне выбраться на чусовской водный путь: возле
деревни Утки на Чусовой ладили пристань, рубили амбары из  векового  леса,
каменские плотники строили струги. Над замерзшей рекой стоял стук топоров,
галдеж; ругались-покрикивали соликамцы,  чердынцы,  кунгурцы,  вятичи.  От
Чусовой через Камень по снегу рубил Акинфий просеку, по ней  строил  новую
дорогу для уральского чугуна и железа.
   Боры стояли оснеженные, зима потрескивала лютая: от горячей работы  над
лесорубами пар стоял. Жили работные в курных ямах, спали на еловых  лапах,
подостлав сермяги.
   За работой приглядывал сам Акинфий. Разъезжал он по просеке  на  бойком
башкирском коньке, одетый в добротный полушубок, за пазухой - пистолет,  в
руке - плеть. Заглядывал Демидов в кержацкие скиты,  кормили  кержаки  его
блинами, толокном, медом. Держался заводчик с кержаками  чинно,  степенно;
это любо было раскольникам.
   Лесорубы на просеке не знали праздничных дней, оборвались,  обовшивели.
Изредка потехи  были:  в  борах  тревожили  медвежьи  берлоги.  Рабочие  с
топорами, с рогатинами  шли  на  зверя.  Раз  неподалеку  от  Тагилки-реки
потревожили матерого медведя. Зверь рявкал на весь лес, по-необычному  был
громаден, могуч; по  дороге  он  хватил  лапой  ель  -  дерево  с  хрустом
переломилось. Лесорубы  не  струсили,  с  топорами  побежали  на  медведя.
Акинфий остался на просеке, любуясь схваткой.
   Стар