ожет,
сгожусь. Ты с бородой, да я сам с усам. Только свистни, а я и сам  смыслю!
Так уж ведется: у русского солдата на все ответ есть!
   Глаза бомбардира доверчиво смотрели на Ивашку. Беглый улыбнулся:
   - Выходит, одного поля ягодка!
   - Жить вместе и умереть вместе! Идем вдвоем к нему!
   Стряпуха сердито взглянула на полати и примолвила:
   - Сами не дрыхнете и другим не даете!
   Беглый и солдат придвинулись друг к другу, пошептались и вскоре заснули
крепким сном.
   На заре их разбудил хозяин:
   -  Вставайте,  светает.  Уходи,  прохожие!  Днем  тут   ярыжки   ходят,
прицепятся, беды с вами не оберись!
   Ивашка умылся студеной водой,  туго  опоясал  кушаком  полушубок,  взял
посошок и сказал солдату:
   - Ну, пошагали, служивый!
   - Пошагали, милок. Куй железо, пока горячо!
   - Куда поперлись, мужики? - спросил хозяин умета.
   - В дальний путь, за добрым делом! - весело отозвался Грязнов. - Может,
коли вернемся, так вспомним о тебе.
   -  В  счастливый  час!  -  нахмурясь,  отозвался  бородатый  уметчик  и
проворчал недружелюбно: - Никак в пугачевское воинство побрели...
   Сибирские ветры принесли  холод,  застыли  лужи,  под  ногами  хрустели
тонкие, льдинки. Легкий ветер обжигал морозом лицо. Беглый  и  солдат  шли
бойко. Постукивая деревяшкой, бомбардир торопил:
   - В Челябу! В Челябу!
   Верилось им, что там они узнают  про  Пугачева,  и  эта  вера  веселила
беглого. В попутных зауральских селах разлилось  неспокойное  крестьянское
море. Спутники прошагали через Камышенную, Верхнюю Течу и Песчаное - везде
они встречали шаткость, всюду поднимались мужики.  Несмотря  на  зиму,  по
дорогам тянулись колесные обозы: побросав заводы,  возвращались  с  работы
приписные крестьяне.  Ехали  они  веселые,  дерзкие.  Многие  из  них,  не
скрываясь, кричали:
   - Хватит с нас каторги! Отработали свое! Будет, поцарствовал  над  нами
Демидов!
   Подняв лукавые глаза, солдат с задором спросил приписного:
   - С чего так разорался? Кто дал такую волю?
   Бородатый широкоплечий мужик изумленно посмотрел на бомбардира.
   - Ты что, не ведаешь, что в уральских краях появился  батюшка  государь
Петр Федорович! А кто указ в давни годы писал? У нас под божницей  по  сию
пору храним!
   - Не припомню что-то! - слукавил солдат.
   - Коротка память! - насмешливо сказал приписной. - А писано  было  всем
фабрикантам и заводчикам довольствоваться вольными наемными  по  паспортам
за договорную плату! Слыхал? А еще говорено было, что ни  фабрикантам,  ни
заводчикам деревень с землями и без земель не дозволять покупать!  Каково?
Да не признал эту грамоту князь Вяземский, а вот она!
   - Умная грамота! -  согласился  бомбардир.  -  И  никто  такую  не  мог
написать, как сам царь Петр Федорович! Ай да ладно! Ай да весело!
   - Теперь всю барскую Расею на слом возьмем! - закричали  мужики.  -  За
землю и вечные вольности поднимается народ!
   - Правильно делает! - одобрил Ивашка, но тут же  нахмурился.  -  Только
напрасно вы к  дому  потянули,  надо  бы  на  помощь  к  Петру  Федоровичу
поспешить.
   - Погоди, не терпится на хозяйство взглянуть!
   Приписные, переговариваясь, поехали вдаль по заснеженной дороге...
   По степным  тропкам,  на  далеких  курганах  подолгу  маячили  одинокие
всадники.
   - Башкиры! - догадался Грязное. - К царю мужицкому тянут.
   Все же вместе с бомбардиром они постарались побыстрее укрыться в  кусты
от степных кочевников. "Орда! Неровен час, в  полон  уведут",  -  тревожно
подумал беглый и переждал терпеливо, когда исчезнут всадники.
   До Челябы  простирались  просторы,  далеко-предалеко  синели  горы.  На
звенящую от заморозков  землю  порошил  крепкий  хрустящий  снежок.  Ветры
принесли со студеной стороны пухлую снеговую тучу; отвислым  сизым  брюхом
она волочилась по ельникам, по  холмам  и  обильно  засыпала  все  снегом.
Ветерок подвывал, тянул понизу серебристой  белой  пылью,  а  на  вершинах
поземка вскидывалась кверху и кружила бураном.
   Кругом  простиралась  белая  застывшая  равнина,  снега  убелили  серые
грязные деревнюхи, ельники, горки. Только извилистая Исеть еще не  застыла
и шла черная, как вар; по ней лебяжьей стаей плыли первые льдинки.
   На последнем ночлеге перед Челябой, в попутном селе, ночью  разгулялась
метель. Густо падал снег, ветер рвал и метал его; словно белогривые  кони,
быстро двигались сугробы, дымясь под вихрем.
   Путники забились в избу, сладко дремалось на полатях, и  сквозь  дрему,
усталость до сознания едва-едва дошли тяжелые медные звуки.
   - Что  стряслось?  -  поднял  голову  Ивашка  и  уставился  в  хозяина,
темноглазого мужика. - Никак набат?
   Хозяин покачал головой.
   - Нет, то  буран  идет.  Упаси  бог  какой!  Звонят  в  колокола,  путь
заблудившим указуют.
   - А много людей ныне по степи бродит? - спросил солдат.
   - Кто знает, всяко бывает, - уклончиво отозвался мужик.
   Преодолевая сон, беглый в упор спросил хозяина:
   - А где теперь Пугачу быть?
   Мужик помрачнел, искоса глянул на Ивашку.
   - Кому Пугач, а кому царь-батюшка! - после  раздумья  холодно  проронил
он. - Народ валом валит, а куда - не слыхано.
   Крестьянин укрылся шубой и затих на полатях. За темным оконцем голодным
псом выла метель. Ивашка  смежил  глаза  и  крепко  уснул,  а  солдат  все
ворочался и дымил махоркой.
   Утром на другой день Грязнов с отставным бомбардиром пришли  в  Челябу.
Маленький деревянный городок был полон движения и суеты. Кержаки-плотники,
крепкие бородатые мужики, подновляли заплоты на крепостном валу. В  чистом
морозном воздухе далеко и гулко  разносился  стук  острых  топоров,  добро
пахло смолистым деревом, щепой. На улицах  ладили  новые  рогатки.  Уминая
выпавший снег, к комендантскому плацу  прошла  воинская  команда.  Вел  ее
старый, но бравый капрал, обряженный в изрядно поношенную  шинелишку  и  в
порыжевшую треуголку. Пристегнутая сбоку сабелька раскачивалась в такт его
бодрой походке. Закинув суровое лицо, капрал лихо запевал:

   Во строю стоять, на ружье держать,
   Пристояли резвы ноженьки...

   Седоусые служивые, вращая белками глаз, топая в ногу, дружно подхватили
песню. Бомбардир опытным глазом окинул команду и одобрил:
   - Старые, но добрые вояки!
   По дороге то и дело проезжали верховые,  покрикивали  на  мещан.  Народ
неохотно уступал им дорогу. В церкви на Заречье шла ранняя обедня,  тускло
горели свечи в притворе, тощий пономарь в засаленной рясе усердно звонил в
большой колокол. Медный тяжелый  звон  плыл  над  крепостью.  Над  зеленой
главкой церкви с криком носились распуганные галки.
   Путники свернули на торжок, который кипел  у  Миасса-реки.  Тут  стояла
людская толчея: кричали  бабы-торговки,  предлагая  свой  немудрый  товар:
белые шаньги, горячую рубленую  требуху,  мороженое  молоко.  Над  большим
котлом, установленным на таганке, под которым пылали раскаленные  угольки,
вился густой пар.  Румяная  толстая  баба  пронзительно  кричала  на  весь
торжок:
   - А вот пельмени!.. Добрые пельмени!..
   В лицо Ивашки пахнуло  теплым,  приятным  духом  варева.  Он  улыбнулся
солдату:
   - А что, Федор, хороши пельмени?
   - Хороши! - подтвердил солдат. - Эй, милая, клади!
   Торговка  проворно  наполнила  чашки  горячими  пельменями,  и   друзья
принялись есть.
   Солдат ел неторопливо и  ко  всему  прислушивался.  А  кругом  гомонила
базарная толпа. Среди нее верхами толкались башкирцы, обряженные в  теплые
кафтаны,  в  рысьи  малахаи.   Внимание   беглого   привлек   крепкогрудый
черноглазый казак в черном окладе бороды.  Рядом  с  ним  стоял  степенный
молодой хорунжий. Они о чем-то горячо говорили  толпе,  густо  обступившей
их. Над площадью расплывался гул голосов.
   - Пошто новые заплоты, робят? - выкрикнул из толпы зычный голос.
   - Царя-батюшку не хотят пустить в городок! -  ехидно  отозвался  другой
голосок.
   - Какой царь? То казак Пугач! - зло отозвался третий.
   Черноглазый казак сердито сдвинул брови:
   - Молчи, остуда! Будешь брехать - пожалеешь!
   Ивашка пригляделся к вопрошавшему дерзкому мужичонке;  одет  он  был  в
сермягу, сам лохматый. Гречушник  набекрень.  Глаза  мужичонки  неспокойно
бегали.
   - А где-то сей царь? Пошто по степи бегает? - снова поднял  он  лукавый
голос. - Пошто этот царь в  Челябу  не  шествует?  Воевода  его,  поди,  с
колокольным звоном повстречает, ась?
   Солдат исподлобья разглядывал мужика. "Сыщик! Окаянец!"  -  раззлобился
он и толкнул Ивашку в бок:
   - А ну, поглядим, что за птица?
   Рядом стоявший казак сверкнул глазами и закричал мужику:
   - Ты кто такой?
   - Известно  кто,  сыскной!  Знакомая  рожа!  -  опознал  мужика  другой
станичник.
   Лохматенький заегозил, сжался пугливо и поглубже  нырнул  в  народ.  Но
Ивашка не утерпел, бросился за ним в толпу и сгреб его за ворот.
   - Тут он, братцы, доносчик проклятый! Бей  супостата!  -  заорал  он  и
огрел пойманного кулаком.
   Толпа всколыхнулась, десятки рук потянулись к сыщику. Он  взвыл,  голос
его тонко-дребезжаще вырвался из многоголосья:
   - Ратуйте, убивают!..
   Тут и казак помог: набежал, схватил доносчика за грудь.
   - Тряси его душу! - одобрительно закричал он беглому.
   Словно  шалый  бес  овладел  людьми:  они  рвали,  топтали  пойманного.
Истерзанный,  окровавленный,  он  бился  в   предсмертных   судорогах   на
истоптанном снегу, пока не затих.
   "Убили!" - очухался от запальчивости Ивашка и, потупив  глаза,  неловко
отвернулся и виновато пошел прочь. За ним заковылял солдат.
   Поодиночке, вразброд, опустив  глаза  в  землю,  мужики  расходились  с
Торжка.
   С тяжелым сердцем Грязнов  с  бомбардиром  вошли  в  кабак.  В  избе  с
почерневшими  стенами  было  сумеречно,  свет  скудно  пробивался   сквозь
слюдяные оконца.  За  прилавком  стоял  тощий  хитроглазый  целовальник  в
пестрой рубахе и зорко приглядывал за питухами. За его  спиной  на  полках
поблескивали штофы. Гам, нестройные  голоса  наполняли  избу.  За  столами
шумели казаки, мастерки, подвыпившие  гулебщики.  В  дальнем  темном  углу
поднялся плечистый бородач и поманил остановившегося в раздумье среди избы
Грязнова. Беглый сразу признал в нем знакомого казака-заводилу.
   "Ага, успел унести ноги в кабак", - обрадовался он  и  шагнул  в  угол.
Там, прижавшись к стене, сидел хорунжий. Крепкий,  ладный,  он  поднял  на
Ивашку веселые серые глаза:
   - Кулачный боец! Ловко оборудовал шпыня!
   Казак предложил по-свойски:
   - Садись! Не знаем твоего роду-племени,  но  видать,  из  приверженных!
Жалуй и ты, добрый человек! - пригласил он и солдата.
   На столе стоял штоф, рядом лежала теплая ржаная краюха.
   Беглый и бомбардир присели.
   - Как звать? - в упор спросил черноглазый казак.
   Ивашка опустил глаза и нехотя отозвался:
   - Прохожие мы. С сибирской стороны!
   Солдат строго вставил свое слово:
   - Не спеши языком, спеши делом! - Он ласково посмотрел на зеленый  штоф
и придвинулся к нему.
   Хорунжий ободряюще посмотрел на старика и улыбнулся.
   - Ну что ж, земляк, прополощи горло, а потом речь потянется! - Он налил
чару и поднес солдату. Тот не дремал, проворно опрокинул ее и, утерев усы,
крякнул от удовольствия. Выпил и Грязнов.
   - Хватай, ребята, по другой! - предложил казак.
   Опростали по второй.
   - Люблю проворных! - одобрил казак и огладил свою курчавую бороду.
   - Куда бредете, сибирские? - пытливо посмотрел хорунжий на Ивашку и его
спутника.
   Хмельное тепло побежало по жилам, сильно приободрило беглого.  Хотелось
признаться, но тут седоусый бомбардир откликнулся за двоих.
   - Говорили бы много, да сосед у порога! - выразительно посмотрел он  на
казаков.
   Хорунжий подмигнул:
   - Понятно! Все туда бредут! Летает орел  над  степью:  вчера  в  яицких
степях кружил, а ныне к нам в горы ждем!  Ежели  не  сам,  то  птенцы  его
появятся.
   В избе пеленой колебался синий табачный дым. Казак  посмотрел  в  сизую
тьму и процедил:
   - Солдатушки тут гуляют! Время ноне такое. А ваши сибирские мужики как?
- вдруг спросил он Грязнова.
   Ивашка насторожился и ответил тихо:
   - Шли дорогами, и всюду народ о каком-то царе баил! Какой-такой царь  -
и невдомек.
   Казак оглянулся по сторонам и серьезным тоном тихо обмолвился:
   - На духу будто сказано, разумей про себя!
   Он осторожно сунул Ивашке измятый лист и прошептал:
   - Сейчас упрячь, это тайное государево письмо!
   - Ой, спасибо, братец! - потянулся беглый к казаку.
   - Ну, сибирский, давай за побратимство выпьем. Ставь штоф! -  предложил
тот.
   Ивашка извлек алтыны, пробрался к целовальнику.
   - Добро! - кивнул хорунжий. - Выпьем...
   Хмельное разгорячило кровь. Казак повеселел, полез к Ивашке целоваться:
   - Побратимы будем. Звать Михаилом Уржумцевым, а тот  -  Наум  Невзоров.
Чуешь?
   - Братцы! -  умилился  беглый.  -  Поведайте,  братцы,  куда  мне  путь
держать. Где дорога?..
   Хорунжий сгреб Грязнова за плечи, привлек к себе.
   - Идите, сибирские, отсель в Чесноковку, - жарко зашептал  он.  -  Край
дальний. Сквозь горы пройдете, крепости минуете. И сидит там в  Чесноковке
птенец его, бей ему челом! Он войско собирает...
   - Братцы, - обрадовался беглый, - выпьем, что ли, еще?
   Хорунжий повел глазами.
   - Будет! - наотрез отказался он. - Иди! Путь ваш трудный. Отоспись...
   Шумно было в кабаке. Хмельные питухи  куражились.  Кто  песню  визгливо
тянул, кто горько плакал: вино бередило душевные раны. В  табачном  густом
тумане мелькали  потные  лица,  взлохмаченные  бороды,  блестели  хмельные
глаза. Бренчала посуда, покрикивал бойкий  целовальник.  Ивашка  и  солдат
выбирались из кабака. Из сизой мглы кто-то  протянул  чару.  Беглый  хотел
отпихнуть ее, но, подняв глаза, встретился с горячим, призывным взглядом.
   Лохматый мужик, ухмыляясь, сказал беглому:
   - Пей, сродник! Гуляй! Попал в нашу стаю, так лай  не  лай,  а  хвостом
виляй!
   Ивашка выпил чару, крикнул:
   - Спасибо, братцы! Погуляем еще!
   Сизый туман закружил волной, ухмыляющаяся рожа мужика исчезла в нем.
   Распахнув дверь, вместе с теплым облаком Ивашка выкатился из кабака  и,
сопровождаемый бомбардиром, веселый пошел вдоль улицы.


   На Торжке сибирские обрели пару бойких башкирских коней и  пустились  в
горы. Вскоре степь, перевеянная буранами, осталась позади.  Впереди  встал
синеватый Урал-Камень. Дорога втянулась в дремучий, хмурый лес. Все теснее
и теснее сжимали ее могучие сосны, вековые кедры, густые разлапистые  ели.
День стоял сумрачный, к еланям жалось низкое  небо.  Лишь  стук  дятла  да
изредка бормотанье падуна тревожили эту лесную глушь.
   Пофыркивая, резво бежали башкирские кони, не страшась ни лесной  хмури,
ни крутых скал. Дорога петлей обходила шиханы, то ныряла в  таежную  чащу,
то выбегала к низинам, на болота. Кони осторожно ступали  по  полусгнившим
бревенчатым еланям, от тяжести их по обеим сторонам гати  упруго  качалась
незамерзающая трясина.
   А горы становились все выше и  выше.  На  кремнистых  увалах  Сыростана
открылись Уреньгинские горы. На высоких  сопках  белым  дымом  кружился  и
кипел в бешеном вое буран.
   Дорога вновь нырнула в чащобу, опять  простерлась  тишина.  Всю  дорогу
солдат рассказывал про любезные ему пушки, называя их ласковыми именами.
   -  Пушка  -  она  солдатская  спасительница!  -   восторженно   говорил
бомбардир. - Хотя наводчик и первая персона, но  и  она  матушка-красавица
главная. Без нее - никуда. Бывало, ловко саданешь по врагу,  гул  идет,  а
там, глядишь, и побегут супостаты - жарко доводится им от меткого огня! Ну
как тут не порадоваться. Обнимешь ее, медную голубушку,  поцелуешь:  "Мать
ты наша, солдатская помощница в бою!"
   - Неужто так любишь свое дело? - спросил Ивашка.
   - А как его не любить,  потому  оно  самое  что  ни  есть  главное  для
солдата! До смерти будешь предан ему.
   Лицо старого бомбардира потеплело, глаза  засверкали.  Солдат  покрутил
седой ус, вздохнул:
   - Вот бы к _нему_ добраться! Он, брат, понимает в орудиях толк.  Старый
воин. Да и как орудие не любить и не беречь! Оно что милая у служивого!  -
с лаской заговорил солдат о пушке.
   Вдруг конек под ним словно споткнулся, зафыркал. Запрядал ушами и  конь
Грязнова.
   - Зверь, поди! - сказал Ивашка и ухватился за рогатину.
   Тревога  оказалась  напрасной:  спал  зимним  сном   лес,   спали   под
выворотнями в теплых берлогах медведи, только изредка блуждающим  огоньком
среди заснеженных лесин  мелькнет  золотой  хвост  убегающей  от  всадника
лисицы.
   Чуть слышно хрустнул сухой сучок, и на скале, нависшей над тропой,  как
призрак встал сухой седенький старичок в черном азяме. Не успел  Ивашка  и
окликнуть его, как он исчез. И снова мертвящая тишина,  и  снова  спокойно
бежит конек. "То раскольничий старец, - догадался солдат. - Знать,  близок
потайной скит. Вот она, лесная глушь! Будто спит, а под спудом  идет  своя
недремлющая, невидимая суета..."
   После долгого непрестанного бега  коняги  вынесли  на  свежие  вырубки.
Лесной ветерок пахнул в лицо гарью. "Жигари близко", - сообразил беглый.
   И верно, скакун примчался в  курень  углежогов.  Подле  тропки  темнели
угольные ямы. Последний сиреневый дымок, выдыхаясь, тянул к вырубкам.  Ямы
были пусты, обширны. Среди  землянок  на  малой  слани  толпились  чумазые
жигари. Завидев проезжих, они мигом окружили их.
   - Мир на стану! - крикнул Грязнов и сбросил косматую папаху.
   - Спасибо на добром слове! - добродушно отозвались  пожогщики.  -  Куда
путь держите, добрые люди, и что слыхано?
   По тому, как были они одеты, по их  поведению  понял  Грязнов:  бросили
мужики работу и собрались в неведомую путь-дорогу.
   - А где куренной? - сурово спросил он.
   - Убег, ирод! - поугрюмели мужики. - А вы от хозяина, что ли, посланы?
   - Ага,  от  хозяина,  да  не  от  Демидова,  а  от  царя-батюшки  Петра
Федоровича! Бросай работу, братцы! - крикнул он жигарям.
   - Эгей, чумазые! - закричал бородатый углежог.  -  Слыхали,  братцы?  И
впрямь волюшка вышла!
   Жигари протягивали приезжим кто последнюю краюшку  хлеба,  кто  сухарь.
Мужики наперебой предлагали:
   - Дай коню роздых, упрел небось. Путь немалый.
   - Едем мы, братцы, к атаману, присланы от царя-батюшки народ в воинство
верстать.
   - Куда вы, туда и мы! Ко времени подоспели!
   Люди  весь  вечер  не  отходили  от  прибывших.   Костер   жарко   грел
возбужденные лица. Огонь то взмывал кверху, выше ельника, и  осыпал  табор
искрами, то притухал под свежей охапкой хвороста. Но синие  быстрые  языки
огня жадно лизали сушняк и вскоре  вновь  вздымались  пламенем.  Озаренные
светом костра, черные от несмываемой сажи  трудяги-жигари  слушали  дивную
весть.
   Спал заваленный снегами лес, молчали угрюмые горы, только месяц золотым
кольцом катился от шихана к шихану, нырял в облака и, блестя, играя, вновь
выбегал на простор. Искрились и горели самоцветами пушистые снега; зеленый
свет струился с неба. А лесные братья-жигари не думали спать. Раскрыв рты,
жадно ловили слова беглого.
   Ивашка извлек из-за пазухи заветный лист, развернул его. И, делая  вид,
что он грамотей, по памяти читал мужикам:
   - "И будете вы жалованы крестом, бородою,  реками,  землей,  травами  и
морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом,
и вечной вольностью..."
   - И вечной вольностью! - как молитву, в  один  голос  дружно  повторили
работные.
   Старый обдымленный жигарь истово перекрестился и сказал вслух:
   - Слава те господи, дождались светлого дня! Пойдем, братцы,  на  добрую
жизнь.
   В костре стрельнул уголек, золотой пчелкой  искорка  унеслась  в  темь.
Солдат оглядел повеселевшие лица жигарей и сказал им:
   - А что, братцы, вольность дело хорошее, да сама по себе она не  придет
сюда в лес-чащобы. Давай артелью к царю-батюшке  двинемся.  Ноне  на  слом
будет брать дворян да заводчиков.
   - А что ж, мы-то всей душой! Ведите нас! - заговорили жигари.
   С гор