с южными  ветрами
в Тулу пришла бравая, румяная монашка. Во взгляде чернобровой  девки  было
много лукавства. Ходила она по дворам и  собирала  на  построение  божьего
храма.
   Монашка долго стояла в  дверях  кузницы  -  дивилась  работе  кузнецов.
Сенька Сокол - высокий, плечистый, с золотистой  бородкой  -  бил  молотом
крепко и лихо  пел  песни.  Монашка  брякнула  медной  кружкой  для  сбора
милостыни, поклонилась, певучим голосом попросила:
   - Милостивцы, подайте на построение храма.
   Сокол вскинул быстрые глаза и опустил молот. Монашка потупилась. "Ай да
краса-девка!" - ахнул про  себя  молотобоец.  Старый  коваль  дед  Поруха,
хромоногий, с приплюснутым носом, шагнул к монашке,  взмахнул  черными  от
сажи руками.
   - Кш... кш... Кто ты, и отколь мы деньги тебе возьмем? - Он  загляделся
на монашку. - Эй, молодка, иди в наш монастырь, у нас много холостых...
   Монашка смиренно перенесла обиду. Сеньку охватило непонятное  томление;
он не мог оторвать глаз от черноглазой побирушки. Дед Поруха сметил это  и
пошутил над парнем: "Кот Евстафий покаялся, постригся, посхимился,  а  все
мышей во сне видит".
   Сокол зло бросил молот наземь.
   - Что к прохожему человеку пристал? - сказал он сердито, шагнул  вперед
и, вынув из кармана портов алтын, подал монашке.
   Монашка протянула руку, щеки зарделись. И тут взгляды  их  встретились.
На сердце парня стало сладко и тоскливо. У монашки задрожали  руки,  когда
брала алтын.
   Сборщица ушла, но весь день Сеньке мерещился ее взгляд; чтобы забыться,
он нажимал на работу, звонко пело железо под его тяжелым молотом. В горнах
плясало синеватое пламя; раздувая сыромятные мехи, дед Поруха думал:  "Ишь
растревожила монашка парня. В такие годы кровь нежданно закипает..."
   Монашка прошла в демидовские  хоромы  и  там  на  кухне  столкнулась  с
молодой хозяйкой. Дунька в  цветном  сарафанчике,  лицо  потное,  проворно
шаркала в печке ухватами -  мелькали  только  локти  молодайки.  Крепка  и
румяна Дунька; монашка загляделась на нее.
   Женка поставила кочергу в угол:
   - Ты што, явленная?
   Монашка учтиво поклонилась:
   - На построение божьего храма...
   Молодайка зорко оглядела монашку с головы до пят, обрадовалась:
   - Эх, и здоровущая девка ты! Только и работать такой! Оставайся у  нас,
полы в чуланах вымоешь - на построение и без тебя соберут.
   Чернорясница молчала, на сытых щеках играл густой румянец. Взглянув  на
ее мохнатые ресницы, Дунька взяла ее за руку:
   - Пойдем, покормлю...
   Разостлала на столе скатерку, принесла две большие деревянные миски  да
ложки. Налила горячих щей с бараниной и сама уселась  за  столешницу.  Обе
крепкие, здоровые, навалившись на стол,  с  усердием  уписывали  щи.  Лица
обеих блестели от пота; молча переглядывались: радовались женской красе.
   "Есть добра и в работе будет добра", - прикидывала про себя Дунька.
   Монашка порылась в котомке, достала дорожную сулею,  лукаво  улыбнулась
хозяйке:
   - Пригубляешь?
   Дунька оглянулась, прислушалась -  на  улице  ребята  с  криком  гоняли
голубей. Тряхнула головой:
   - Давай, што ли!
   Бабы  добро  выпили.  Хозяйка  сладко  прищурила  пьяненькие  глаза   и
наставляла гостью:
   - В чуланах работных лавки мой, нары мой, тараканье повыгоняй...
   Дунька крутнула головой, повела плечом.
   - У нас ребята крепкие, могутные. Ну,  заглядывайся...  Окроме  одного,
чуешь? - Глаза молодки позеленели, брови сдвинулись. -  Никто  он  мне,  а
берегу... Чуешь?
   Монашка вспомнила ладного молотобойца с золотистой  бородкой  и  тяжело
вздохнула:
   - Никто как бог и святая богородица...
   Хозяйка и монашка всхрапнули в  подклети  -  отдышались  от  хмельного.
Дунька первая спохватилась:
   - Ахти, лихонько! Батька скоро с засеки  наедет,  а  у  меня  ништо  не
приспело...
   Разбудила монашку, свела ее в рабочие чуланы. В них было темно,  душно,
под столом в пыли копалась  курица.  Монашка  подоткнула  темную  ряску  и
принялась за работу...
   В хозяйской горнице на божнице стояла медная кружка сборщицы. Уходя  на
работу, монашка покрестилась и поставила ее там:
   - Пусть спас и святой Микола поберегут добро божье...
   Алчная Дунька, проводив  гостью,  вскочила  на  лавку  и  потянулась  к
церковной кружке.
   В  ней  брякали  одни  лишь  черепочки:  хитрая  монашка   все   алтыны
давным-давно повытягала...


   Сенька Сокол пришел из кузни и увидел: вальяжная  чернобровая  монашка,
подоткнув ряску, скребла ножом лавки, терла их мочалом. В  серой  полутьме
поблескивали белые бабьи икры. Сокол отвернулся,  но  погодя  не  стерпел,
опять глянул и встретился с лукавыми глазами монашки.
   Нетерпение охватило Сеньку, руки  не  слушались,  -  отяжелел  весь.  К
чуланам шумно возвращался работный народ.
   Парень сказал ей:
   - Не смущай...
   Монашка подоткнула выбившиеся волосы  под  черную  скуфейку.  В  светце
вспыхнуло пламя; Сенька не мог оторвать глаз от ее лица.
   - А ты не гляди. - Монашка выпрямилась; стройна, пригожа.  В  глазах  -
жар.
   - Не могу.  -  Он  двинулся  к  ней,  раскинул  руки.  Пламя  в  светце
заколебалось и, зашипев, угасло.
   - Ой, што ты! Народ идет...
   - Пусть, - прохрипел Сенька и стал впотьмах  ловить  монашку.  На  пути
попадались скамьи, стол, нары: все ненароком само под руку лезло.
   В раскрытую дверь, ухмыляясь, глядел рогатый месяц...
   После объезда рудников и углежогов возвратился Никита. Заметив  чистоту
в рабочих чуланах, остался недовольным:
   - Ты пошто, Авдотья, разоряться удумала? Жили и без того  кабальные  до
сих пор.
   - В чистоте, батя, работается спорее, в  чистоте  и  боров  жир  скорее
нагуливает.
   Никита помолчал, подергал бороду и ухмыльнулся:
   - Пожалуй, то правда...
   Работные люди поднимались на работу со вторыми  кочетами,  в  небе  еще
блестел серп  месяца.  Того,  кто  опаздывал  вскочить  с  нар,  нарядчики
поднимали батогами. В чуланах, где ютились кабальные, было тесно, душно от
пропотевшей одежонки и онуч. В пазах стен, в укромных углах бродили усатые
тараканы, а в ночь на усталое тело ополчались клопы. Еще того хуже было  в
семейных чуланах, где в грязи копошились ребятишки, а под  нарами  хрюкали
свиньи, - негде было скотину держать. Кормежка была скудная и постная,  от
нее только брюхо пучило, а силы не прибывало.
   Посреди двора перед рабочими чуланами стояли козлы, к  ним  привязывали
провинившихся, снимали  портки  и  били  лозой.  При  демидовской  конторе
содержался кат - здоровенный  мужик,  вид  у  ката  разбойный,  борода  до
глазниц, лохматая и, как медь, рыжая. Глаза - нелюдимые. На  ногах  палача
скрипели яловые сапоги на подковах. Мордастый, хмурый, ходил он с  батогом
по заводскому двору и поджидал случая. Ведал он  кладовыми  да  подвалами,
где томились беглые. Всякому, кто бегал, на шею набивали рогатки и  сажали
на цепь.
   Весна стояла  солнечная,  а  кат  ходил  мрачный:  жгуче  ненавидел  он
молотобойца Сеньку Сокола. В  минуты  безделья  кат  приходил  в  кузницу,
морщился:
   - Скоро ты отпоешь свои погудки? Пошто поешь?
   Медвежьи глазки ката зло глядели на Сеньку.
   Сокол жил легко, беспечально; тряхнул кудрями, грохнул молотом:
   - Я, добрый молодец, без коз, без овец, была бы песенка.
   Кат насупился:
   - Я все поджидаю, когда ты, сатана, заворуешься. Больно  руки  на  тебя
чешутся. Ух ты!
   Кат широкими плечами заслонял  Сеньке  солнце,  тот,  держа  в  ручнике
накаленную пластинку, шел на палача:
   - Уходи, сожгу. Не заслоняй  солнца,  одно  оно  только  и  осталось  у
кабального.
   Ворча, недовольный кат тяжелым шагом уходил из кузницы...
   На хозяина. Никиту кат смотрел  покорно,  по-песьи.  Демидов  вразумлял
ката:
   - Зри, добро зри за хозяйский хлеб. Кто из крестьянишек явится  в  деле
непослушным и  ленивцем,  смотря  по  вине,  смиряй  батогами,  плетьми  и
железами.
   - Чую, хозяин. Сполняю то.  -  Волосатые  жилистые  руки  ката  сжимали
плеть, и Никита, поглядывая на заплечного, думал: "Силен, стервец!"
   Демидов зорко доглядывал свое поместье. Все шло гладко, богато, во всем
обретался свой смысл.
   Акинфка добрался до Каменного Пояса и написал оттуда батьке:
   "Край громаднющий, руд много - грабастай  только.  Заело  безлюдье.  За
народом по дорогам гоняюсь. Из Устюга, Сольвычегодска, Ветлуги да Костромы
народишко бегит от хлебной скудости, от пожарного  разоренья  да  барского
гнета, а я перенимаю тех людишек и к работе ставлю.  Хоромы,  родитель,  я
возвожу знатные. Крепость..."
   - Добро помышляет, того лучше  старается,  -  хвалил  батя  Акинфку.  -
Поспешать  надо.  Хоромы  ставит;  ум  хорошо,  два  лучше.  Съездить   да
похозяйничать надо самому...
   Задумал Демидов податься в дальнюю дорогу, на Каменный Пояс.


   За Тулицей на посадье постукивал колотушкой  ночной  сторож,  оглядывая
амбары; кое-где в избах светились поздние огни. В садах и в  хмельниках  -
густая тьма.
   Ярыжка Кобылка, к делу не присталый,  все  доглядел.  Дунька  покормила
его, он разомлел от сытости и брякнул:
   - Монашка пришлая парня мутит. Сам видел Сеньку в хмельнике. Ей-бог...
   Ярыжка торопливо перекрестился на иконы:
   - Вот те крест, не хмель, поганые, чать, по ночам собирают.
   Дунька прикрикнула зло:
   - Брешешь, варнак! Скажу кату - прикусишь язык...
   Кобылка рот ладошкой прикрыл, хитрые глаза закатил под лоб:
   - Я - молчок...
   На молодкиной душе стало тоскливо.  Помрачнела,  подобралась,  на  лицо
легли тени. В полдень сбегала  в  хмельник,  поглядела.  Верно:  покрушены
тычинки, примята зелень; земля притоптана...
   - Добро, греховодница, так слово держишь!
   Позвала Дунька крепостных ковалей, приказала им:
   - В хмельник каждую ночь жалуют воры, потоптали все. Поймать надо!
   - Поймаем. - Кузнецы переглянулись.
   Звезды  загорелись  ярче,  огни  на  посадье  погасли.  Заречный  ветер
шелестел листвой...
   Кузнецы сцапали в  хмельнике  Сеньку  и  монашку.  Молотобоец  попросил
кузнеца, чернобородого кержака:
   - Меня держите, а девку отпустите.
   - Не могим, - в один голос отозвались кузнецы, - кат засекет...
   Сеньку Сокола закрыли на запор в предбаннике,  а  монашку  на  приговор
повели. Дунька вышла с фонарем, поставила его на землю, присела на  колоду
и, опустив голову, долго молчала. Кузнецы крепко держали монашку.  Наконец
хозяйка тряхнула головой, подняла глаза на соперницу:
   - Был грех?
   Монашка гневно сверкнула глазами, темные волосы раскинулись по  плечам,
- скуфейку утеряла в хмельнике.
   - Нет, - ответила твердо.
   - Любишь? - спросила Дунька.
   - Полюбила парня, - опустила голову монашка.
   - Так, - задохнулась от ярости Дунька, глаза налились кровью. -  Чужого
человека в грех вводишь. Сатана! Сечь! Стрекавой [крапивой] сечь!
   Кузнецы не шелохнулись.
   - Так то ж баба...
   - Сечь! - неумолимо надвинулась Дунька.  -  А  то  быть  вам  битыми...
Кликну ката...
   Монашку опрокинули наземь, нарвали пук крапивы...
   Ошельмованную, посеченную, девку вытолкали за ворота. Она, пошатываясь,
слепо пошла по слободской улице.
   Сеньку два дня морили голодом. О деле дознался Никита.
   - Ты пошто людей казнишь? - грозно поглядел  он  на  сноху.  -  Что  за
управщица?
   Свекровь тут же подоспела:
   - Отец, а ведомо тебе, что Авдотья духовное лицо  стрекавой  посекла?..
Поди, опять пожалуется дьяку Утенкову - беда будет.
   Высокий лоб Никиты нежданно разгладился, глаза повеселели:
   - Ой, любо, что посекли бездельницу. Пусть работает, а  не  меж  дворов
шатается. А Сеньку Сокола выпусти: фузеи ладим - работы много...
   Вечером Дунька пришла в предбанник.  Парень  сидел  на  лавке,  опустив
голову. Он не  встал,  не  поглядел  на  хозяйку;  горячая  ревность  жгла
молодкину кровь, а сердце тянулось к греховоднику,  изголодалось  оно  без
ласки, без теплого слова.
   Дунька шагнула и остановилась перед кузнецом:
   - Встань!
   Сенька поднялся с лавки.
   - Ты что же это, честный человек, затеял?
   Сенька поднял глаза на молодку, они синели, как небо  в  погожий  день.
Руки кузнеца дрожали.
   - Что ж поделать? Не удержаться было,  кровь  у  меня  горячая,  любить
хочется. Молод я, хозяйка.
   Дунька дышала жарко, и тепло это передалось кузнецу. Он подошел ближе.
   - Неужто среди своих не нашел, кого любить? - Голос  молодки  обмяк,  в
ушах стоял звон. Казалось ей, что земля в предбаннике закружилась.
   - Кого же? - Они взглянули друг на друга проникновенно,  долго.  Сенька
по глазам молодки узнал ее тайну...
   Ярыжка на бане вязал веники:  любил  Никита  пар  да  хлестанье  мягкой
березкой. Нарезанные ветки Кобылка вязал в пучки и  подвешивал  для  сушки
под крышу. Он услышал говор, припал к лазу, опустил голову в предбанник.
   Дунька стояла сильная, горячая и, откинув голову, любовалась Сенькой.
   Ярыжка вороватым глазом посматривал и недовольно думал:
   "Что же они, окаянцы, не целуются!.."


   За проворство в работе по настоянию Дуньки  Сеньку  Сокола  перевели  в
приказчики. Покатилась жизнь проворного парня сытно  и  гладко.  Раздобрел
Сенька, песни стали звонче. Никита Демидов учил подручного:
   - Всем берешь, парень, и силой и сметкой; одно худо:  рука  у  тебя  на
битье легкая, крови боишься. Бить надо добро, с оттяжкой, так, чтобы шкура
с тела лезла. Вот оно как! Дурость из человека вышибай -  легче  в  работе
будет.
   - На человека, Демидыч, у меня рука не поднимается! - признался Сокол.
   - А ты бей, лень из нерадивого работника выколачивай,  -  настаивал  на
своем Никита.
   Сокол сопровождал хозяина на курени, - там шел пожог  угля.  В  лесу  в
землянках маялся народ. Кабальные мужики рубили лесины, складывали в  кучи
для жжения. Пожог угля требовал терпения. За каждую провинность приказчики
и подрядчики били работных батожьем и кнутьями. Раны от  грязи  червивели,
подолгу не заживали. Наемникам-углежогам платили в день  пять  копеек,  из
них взимали за кормежку. Голодные, измаянные каторгой, работники  дерзили.
Люди изнемогали, изорвались, почернели от угля.
   - Ну, лешаки, как жизнь? Много угля напасли? -  Никита  сидел  на  коне
крепко, прямо. Губы сжаты, лоб нахмурен.
   У дымящейся кучи, крытой дерном, стояли двое; у одного железная рогатка
на шее - провинился. Глядя на хозяина волком, он бойко ответил:
   - Хороша тут в лесу жизнь, живем мы не скудно, покупаем  хлеб  попудно,
душу не морим, ничего не варим.
   В дерзких словах углежога звучала насмешка. Демидов  накрутил  на  руку
повод, конь перебрал копытами. Хозяин сухо спросил:
   - Аль одной рогатки мало?
   Второй хмуро надвинул на глаза колпак:
   - Не привыкать нам, хозяин. Тот  тужи,  у  кого  ременны  гужи,  у  нас
мочальны - мы стерпим.
   На  лесинах  каркало  воронье;  лесины  раскачивались;  ветер  приносил
приятный запах дымка. У пня,  покрывшись  рогожей,  лежал  больной  мужик;
глаза его были воспалены; он с ненавистью поглядел на  заводчика.  Демидов
со строгим лицом проехал мимо. На просеках  работники  дерном  обкладывали
поленья: готовили к пожогу.
   Вороной  конь  хозяина  осторожно  обходил  калюжины  и   пни.   Хозяин
покрикивал:
   - Работай, работай, что стали? Домницам уголь надо!
   Во все трущобы, глухие уголки проникал зоркий хозяйский глаз.
   Возвращались с куреней поздно. Сенька отводил хозяйского и своего  коня
на Тулицу, купал их и сам с яра бросался в реку.
   В ночь в слюдяных окнах хозяйских хором гасли огни.  Дом  погружался  в
крепкий сон. Тогда из конюшни выходил Сенька и,  как  тать,  пробирался  к
демидовским светлицам.


   Никита Демидов снаряжал десять добрых кузнецов  на  Каменный  Пояс,  на
Нейву-реку. В числе других для отсылки отобрал Никита и деда Поруху.
   На подворье перед отъездом приехал сам хозяин  и,  построив  мужиков  в
ряд, велел догола разоблачиться: нет ли у кого коросты или тайной хвори. И
тут обнаружил хозяин в шапке деда  Порухи  письмо.  В  том  письме  ярыжка
Кобылка доносил Акинфию Никитичу о беде: схлестнулась женка с  приказчиком
Сенькой Соколом.
   Демидов прочел письмо, крепко сжал кулак. Знал: неграмотен дед  Поруха,
не читал он письма; сказал ему:
   - Одевайся, старый филин, - гож! Едешь на Каменный Пояс...
   Никита скрипнул зубами, посерел. Вскочил  на  коня  и  уехал  в  лесные
курени. Три дня лютовал хозяин, приказчики сбились  с  ног.  На  четвертый
день Демидов  явился  домой  тихий,  ласковый.  Позвал  в  контору  ярыжку
Кобылку:
   - Ты, мил-друг, все без дела ходишь?
   Кобылка осклабился:
   - Порядки блюду, хозяин.
   Никита сидел за  столом  прямо,  как  шест,  строг,  жесткими  пальцами
барабанил по столешнику. По глазам и лицу не мог  догадаться  ярыжка,  что
задумал хозяин.
   - За порядком есть  кому  блюсти,  мил-друг.  Надумал  я  тебя  к  делу
приспособить. Собирайся завтра...
   Ярыжка поежился, собрался с силами:
   - Я вольный человек и в кабалу не шел.
   Никита молчал, глаза потемнели. Ярыжка  пытался  улыбнуться,  но  вышло
плохо.
   - Нарядчик, - крикнул Никита, - завтра того холопа отвезешь на  Ивановы
дудки.
   Ноги у ярыжки отяжелели, он прижал к груди колпак,  бороденка  дрыгала.
Понял, что ничем не проймешь каменного сердцем Демидова.
   - Ну, пшел, - ткнул нарядчик в спину ярыжку.
   - Помилуй, - развел руками Кобылка; горло перехватили  судороги,  хотел
заплакать, но слезы не шли.
   Никита, не мигая, смотрел в пространство.


   На травах сверкала густая  роса;  за  дикой  засекой  порозовело  небо;
расходились ночные тучи. В посадье над  избами  -  дымки,  хозяйки  топили
печи. Лесной доглядчик Влас прибыл за ярыжкой. Делать нечего, -  на  дворе
ходил, громко зевая, кат, - надо было ехать. Ярыжка напялил на худые плечи
плохонький зипун, встал перед образом на колени, сморкнулся.  Стало  жалко
себя, проклятущей жизни, вспомнил бога. Жизнь в рудных ямах - знал ярыга -
каторжная, никто не уходит оттуда.
   Стряпуха вынесла на подносе две большие чары, поклонилась в пояс:
   - Тебе и доглядчику Власу Никита  Демидов  на  прощанье  выслал,  -  не
поминай лихом.
   Лицо у стряпухи широкое, русское, согретое постельным теплом. Ярыжка  и
доглядчик выпили,  крякнули,  а  баба,  пригорюнившись,  уголком  платочка
вытерла слезу: знала, не к добру Демидов выслал чару.
   Ехали росистыми полями, в придорожных кустах  распевала  ранняя  птица.
Дорогу перебежал серый с подпалинами волк; зимой в засеке их бродили стаи.
   - Страхолютики, всю мясоедь под займищем выли, - ткнул кнутовищем Влас.
   Дорога бежала песчаная, влажная, шумели кусты. Ярыжка  тоскливо  думал:
"Сбегу, вот как только пойдут кусты почаще!"
   Влас сидел на передке телеги. Лицо избороздили морщины. Борода у него с
прозеленью, брови свисали мхом - походил доглядчик на старого  лешего.  От
пристального взгляда он вдруг  обернулся  к  пленнику,  который,  наклонив
голову, уныло смотрел на демидовского холопа.
   "Вишь ты, чует сердце, что на гибель  везу!  Жалко  человека:  все-таки
тварь живая! Но что поделаешь! Отпустить его - хозяин тогда самого меня со
света сживет! Запорет!" - тяжко вздохнул Влас и закричал на ярыжку:
   - Ты гляди, ершина борода, бегать не вздумай! Все равно  догоню,  и  то
всегда помни: у Демидова руки длинные, везде схватят!
   Въехали в пахучий бор. Доглядчик продолжал:
   - Я отвезу тебя, ершина борода, на Золотые  Бугры...  Местина  сухая  -
только погосту быть. Пески! Кости ввек не сгниют...
   Ярыжка сидел  молча,  тепло  от  выпитой  последней  чары  ушло.  Глаза
слезились. Бор становился глуше, медные стволы уходили ввысь.
   - На буграх тех золото пытался добыть Демид, да оно не  далось.  Отвезу
тебя - ты, ершина борода, добудешь. Угу-гу-гу!.
   По лесу покатился гогот, по спине ярыжки подрал мороз. Уж не  морок  ли
то? Он опустил голову, покорился судьбе: не сбежишь от лешего...
   "Вот приеду на прииски, огляжусь,  подобью  людишек,  тогда  уйду.  Сам
сбегу и других сведу".
   От этой мысли стало весе