е  то  холопы
вытурят!
   Конюх поднялся с колен.  Шатаясь,  он  отступил  к  порогу.  Глаза  его
потемнели.
   - Неладное затеял, хозяин!  -  сурово,  укоряюще  сказал  он.  -  Пошто
порушил доброе слово?
   - Уйди! - крикнул Никита, сорвал со стены плеть и замахнулся на холопа.
Перстень втянул голову в плечи и сумрачно вышел из горницы...
   - Ну вот! - облегченно вздохнул Демидов и подошел к девке. Любуясь  ею,
он сказал вкрадчиво: - Суди, ласковая, что за жизнь предстоит за  холопом?
Мука и скука. Работа  без  радости  да  сопливых  ребятенков  орава.  Ноне
по-иному заживешь: перейдешь в сии хоромы.  Вставай,  люба!  -  Он  поднял
девку с колен и пытался обнять.
   Катеринка оттолкнула хозяина и устремилась к двери.
   - Не уйдешь, все равно добуду! - спокойно крикнул вдогонку Никита.
   Не помня себя, девка выбежала из демидовских хором. Румянец на ее щеках
сменился бледностью. Добежав до заводского пруда, она  забилась  в  густой
ивняк и залилась горькими слезами.
   Никита Демидов вызвал доменщика Пимена. Когда старик  робко  переступил
порог, хозяин недовольно сказал ему:
   - Ты что ж, сивый пес, золото от меня хоронил?
   Кержак почтительно поклонился заводчику:
   - Николи не таил медного гроша от тебя, Никита  Акинфиевич.  И  батюшка
твой чтил меня, холопа, за честность.
   - Не о том речь повел, старый! - перебил  работного  Демидов.  -  Дочку
почему таил?
   Старик насторожился, глаза его омрачились тревогой...
   - Дочка - дар божий, - уклончиво повел речь кержак. - Шила в  мешке  не
утаишь, девку под замок не упрячешь. Вся она, сиротина, тут перед людьми.
   - Не юли, Пимен! - резко сдвинул брови Никита. - Стар становишься.  Кто
пригреет тебя, когда силы уйдут?
   - Это верно, под старость жизнь - не сладость, - согласился  старик.  -
Старость - не радость, не вешние воды...
   - Вот что,  словоблуд,  сколько  за  девку  хочешь?  -  прищурил  глаза
Демидов.
   - Не пойму, что к чему? Все  мы  твои,  хозяин-батюшка.  Крепостные.  -
Кержак задумчиво огладил бороду  и  закончил  с  достоинством:  -  Все  мы
работаем на тебя, Никита Акинфиевич, по-честному.
   - Это верно, - согласился заводчик. - Сейчас о другом речь:  шли  дочку
ко мне в услужение. Я в долгу не останусь, отплачу...
   Старик поугрюмел, молчал.
   - Ну, что примолк? - Хозяин положил руку на его плечо.
   - Катеринка - дите не продажное! - решительно отрезал кержак. - Хошь  в
шахту бери, хошь на черный двор, а в барские хоромы не под стать  залетать
моей синичке. Не будет того, Никита Акинфиевич!
   - Ан будет! - вспылил Демидов.
   - По своей воле  не  допущу.  Разве  в  землю  уложишь  меня!  -  Пимен
распрямился.
   - Ноне девку возьму, вот и весь мой сказ! Хотел  я  по  душам  с  тобой
поладить, не вышло. Ступай прочь!
   Хозяин грудью напирал на доменщика.  Взволнованный  кержак  отступил  к
порогу. Переступив его, он накинул гречушник на лысую голову и  сокрушенно
вымолвил:
   - Осподи, до какой напасти дожил!
   Лицо старика сразу осунулось, отяжелели ноги. "Что же теперь делать?" -
раздумывал он и, желая подбодрить себя, выкрикнул:
   - Не дам! Не возьмешь! Людей подниму!..
   Однако ничего не мог поделать Пимен. Спустя три дня,  когда  Катеринка,
изгибаясь  камышинкой  под  коромыслом,  шла  от  родника,   ее   настигли
демидовские вершники. Молодцы вышибли ведра,  расплескали  воду,  схватили
девку и перекинули в седло. Ускакали они с добычей в демидовский  городок.
Так и не дождался Пимен своей дочери...
   Два дня протомилась Катеринка в светлице: ей  дали  вволю  выплакаться.
Толстая, рыхлая демидовская холопка бабушка Федосьевна принесла ей наряды,
умыла девку, расчесала косы.
   - Сущая царевна! - изумленно  всплеснула  она  руками,  дивясь  строгой
красоте Катеринки.
   Ворчливая баба-яга неотступно вертелась  подле  пленницы.  Она  хвалила
хозяина, уговаривала кержачку:
   - Ты не супротивься, милая. Хозяин наш добрый, и по доброте  его  жизнь
твоя пойдет в радостях...
   Катеринка обошла и  оглядела  хоромы.  Везде  крепкие  запоры,  дубовые
двери, всюду сторожат зоркие холопы. А кругом синие  горы  и  непроходимые
леса. Куда уйдешь?
   Угадав ее мысли, Федосьевна сказала:
   - Не думай, красавица, о другом. Рука демидовская  простерлась  далеко,
не добежать тебе до краю ее. И то рассуди; не кощей он, а могучий муж.
   Ночью не приходил сон. Катеринке казалось, что стоит она  перед  черным
бездонным омутом и нет ей спасения. Одна дорога - закрыть глаза и кинуться
в бездну...
   А когда стали смыкаться глаза и пропели ранние петухи,  хозяин  пришел,
уселся  у  постели  и  долго  любовался  ею.  Как  заколдованная,   лежала
Катеринка, затаив дыхание. Под его властным взглядом  цепенело  тело,  сон
туманил голову...
   Она не слышала, как Демидов наклонился и стал стягивать с ног сапоги...


   Мрачным и молчаливым ходил Митька Перстень.  При  встречах  с  хозяином
опускал  глаза.  В  свободные  минутки  конюх  забирался  в  сад  и   ярил
медвежонка. Звереныш заметно вырос, входил  в  силу.  В  звере  проснулась
злоба к людям. Одного конюха только и признавал он. Обнимая своего  друга,
Перстень жаловался:
   - Отнял, слышь-ко, мое счастье хозяин, испил мою кровь!
   Крепостной не мог остудить в себе жара. Темная,  свирепая  ненависть  к
Демидову поднималась со дна его души, ему стоило больших  усилий  казаться
спокойным. Лежа на сеновале, зарывшись в  душистые  шелестящие  травы,  он
смотрел в узкие прозоры на звезды и думал о горькой судьбе работных.
   "Что за народ? - недовольно думал он.  -  Порознь  каждый  клянет  свою
жизнь, а все вместе молчат, гнут перед хозяином спину. А если б  подняться
да замахнуться... Эх! И где тот человек, который осветит потемки наши?"
   Он  мысленно  перебирал  работных  и  решал  про  себя:  "Нет,  не  тот
человек!.."
   Босой и взъерошенный, Пимен в грозу пришел к барскому дому.  Холопы  не
пустили его в хоромы. Старик в рубище стоял под проливным дождем  и  жадно
смотрел на окна.
   Вскоре Пимен "посадил козла" в  домну.  Все  ахнули:  домна  выбыла  из
строя. При допросе кержак, не таясь, повинился:
   - В отместку за дочку хотел Демидову досадить...
   Он нисколько  не  раскаивался  в  своей  вине.  Демидов  решил  отменно
наказать виновника. Никто не знал, что надумал хозяин: он только  приказал
Пимену искупить грех примерной работой и прилежанием. Если же  он,  холоп,
помеху будет творить хозяйскому делу, тогда спуску не  давать  и  проучить
его по-демидовски.
   Пимена приставили с конем работать на плотине.
   По Маукскому тракту, вдали от Кыштымского завода, разлилось  широкое  и
привольное озеро Кириты.  Дороги  были  длинные,  тянулись  вокруг  озера.
Тяжелые груженые обозы скрипели в объезд зеркальных вод. Долго  надо  было
ехать из Кыштыма на Уфалей, в Маук, в Ураим.
   Демидов рукой пересек озеро и повелел:
   - Быть тут плотине, быть тут и пути!
   Великий труд возложил заводчик на  приписных  крестьян.  Глубокие  воды
выпало им плотинить. Демидовские приказчики согнали крестьян  с  лошадьми.
Закипела работа. Народ песок возит, озеро бутит камнем, плотину насыпает.
   Тут и Пимену место нашли. Человек он  опальный,  зорок  за  ним  дозор.
Старик перетрудился, из сил выбился, а  тут  и  хворости  одолели.  Ждать,
однако, некогда, торопит хозяин с плотиной. Скоро уж и работе конец. Озеро
разделили, осталось немного песку насыпать...
   Дождались своего часа дозорщики, укараулили Пимена. По хворости  он  не
выехал на работу. День прошел, два - нет старика. Объявили его в бегах.
   Начался розыск, но тут на третий день Пимен сам на работе появился. При
нем лошадь, тележка поскрипывает, нагруженная песком.  Работает,  хлопочет
мужик над плотиной.
   Солнце  на  полдень.  Видит  Пимен  -  по  плотине  шествует  приказчик
Селезень. Крепостной шапчонку долой, хоть и стонет сердце,  -  поклонился.
Приказчик и глазом не моргнул, проследовал  мимо.  Пимен  свалил  песок  с
тележки и опять уехал. А Селезень походил среди  работных,  отобрал  народ
посильнее да попроворнее, отвел их в сторонку.
   - Над Пименом хозяйский суд свершился. Порешил Демидов за то, что он  в
бега ушел, закопать его живьем в плотину. Понятно?..
   Мужики молчали, только головы ниже опустили, а приказчик присоветовал:
   - Как вечер  подойдет,  привезет  Пимен  последнюю  тележку  с  песком,
наказано вам столкнуть его в ров и песочком присыпать.
   Ушел приказчик, а пятеро грабарей остались. "Как тут быть? Что  делать?
Демидовской воле перечить - значит, самим  в  могилу  живьем  лечь.  Разве
может холоп устоять против заводчика?"
   Стоят пять грабарей, думу думают. Подле них лошади, тележки  с  песком.
Достояли они в раздумье до вечера. День меркнуть стал. За день-то Пимен не
один раз песок привозил да в канаву сваливал.
   Потянуло  прохладой.  Потускнело  озерное  серебро,  солнышко  краешком
коснулось лесного окоема. Только тонкие  гибкие  стеблинки  камыша  стояли
светлыми, перешептывались перед сном. Работные на ночлег потянулись.
   Все вокруг опустело.  От  усердия  Пимен  запоздал:  в  сумерки  привез
последнюю тележку, ухватился за грядку, поднатужился и опрокинул  песок  в
ров. Тут пятеро бородатых молча накинулись на него,  столкнули  его  туда,
где густой камыш...
   А сверху тело песком засыпали.  Сначала  свои  пять  тележек  от  песка
опростали, а потом лопатами добавили.
   Пропал Пимен, как в омут  канул.  Сказала  Федосьевна  Катеринке:  ушел
старик от демидовского гнева в кержацкие скиты и там замаливает ноне  свои
грехи.
   Не знала Катеринка, что пошел с той поры в народе  слух:  тлеет  старый
работяга под песком на дне Кириты-озера. С тех времен плотина через  озеро
и зовется Пименовой плотиной...



2

   Было время, когда Никита Акинфиевич был полон любви к Юльке. В те  дни,
куда бы ни ехал хозяин, он  часами  думал  о  горячем  взгляде  Юльки,  от
которого волновалась кровь. Ее  расширенные  трепетавшие  ноздри,  красный
чувственный  рот  заставляли  забывать  мир  и  заводские  дела.  Ревность
бушевала в нем.  Нередко  он  возвращался  с  полдороги  в  Кыштым,  чтобы
нагрянуть ненароком.
   Он заставал Юльку одиноко бродившей по хоромам. Экономка радовалась его
возвращению. Пыльного и потного, она ласково обнимала его.
   Сильный,  широкоплечий  хозяин,  держа  в  объятиях  Юльку,  пьянел  от
страсти. Хмельной, горячий, он бессвязно бормотал:
   - Отрава ты моя, отрава...
   Стояли темные июльские ночи, на черном бархате  неба  сверкали  мириады
звезд. Все вокруг было насыщено живительной теплотой и негой. Лежа  у  ног
Юльки, Никита взывал:
   - Проси чего хочешь! Желай.
   Зеленые глаза Юльки сузились в искрометные щелочки,  и  она,  приблизив
разгоряченное лицо, прошептала:
   - Брось жену!
   Он не любил свою малокровную, бесстрастную  Александру  Евтихиевну,  но
шепот Юльки отрезвил его. Оттолкнув экономку, он закричал:
   - Ты что, сдурела?
   Она, как хорек, оскалила острые зубы и пригрозила:
   - Пожалеешь, когда уйду к другому!
   Самовластный, опаленный ревностью, он закричал:
   - Плетей хочешь? Тут я твой царь и бог: никуда  ты  из  моих  хором  не
сбежишь, каждый шаг твой стерегут мои холопы и псы.
   Пылая гневом, Юлька топнула:
   - Уйду!
   -  Попробуй!  На  цепь  посажу!  -  прогремел  на  все   хоромы   голос
разбушевавшегося Никиты. - В каменную подполицу запросилась?
   В темных глазах Демидова мелькнуло злорадство, его большие холеные руки
дрожали. Он налился яростью и в эти минуты сильно походил на  деда.  Окрик
хозяина привел Юльку  в  себя.  Она  смолкла,  испугалась,  угрозы  Никиты
напомнили ей каменные глухие подвалы, в которые сажали на цепь  непокорных
людей.  В  долгие  зимние  ночи,  когда   Никита   Акинфиевич   уезжал   в
Санкт-Петербург и экономка оставалась одна, ей чудился стон в  подполицах,
страх сжимал ей сердце...
   Бледная, потерянная, она в помятом платье зарылась в пуховики, плечи ее
вздрагивали от слез.
   Теперь Демидов больше не приходил к ней.  Шагал  мимо,  не  видя  и  не
чувствуя ее. Козьи глаза Юльки  потухли,  кожа  стала  дряблой,  шершавой.
Когда-то бойкая, сейчас Юлька выглядела мрачной, жалкой и часто запиралась
в антресолях и подолгу оставалась  одна.  Догадывался  Демидов:  в  минуты
уединения Юлька тянет хмельное. Случалось, забытая подруга ловила  хозяина
в полутемных переходах и со слезами умоляла вернуться. Ее сиплый голос был
полон страсти.  Никита  терял  волю  от  ее  жаркого  шепота.  Преодолевая
наваждение, он отталкивал ее:
   - Уйди, остуда!
   Рассудок и заботы  брали  верх  над  греховными  помыслами,  и  Демидов
подолгу избегал Юльку.
   В эти дни Никита энергично занимался заводскими делами. Но и среди  них
ловил себя на мысли: "Дед и батюшка почитались простыми людьми,  с  них  и
спрос был невелик. А ноне времена пошли иные: дворянин должен ведать и  то
и другое, свободно держать себя  в  большом  обществе,  легко  говорить  о
всякой всячине, порхать думками с одного предмета на  другой.  Заскоруз  я
тут, омедвежился! Как после сего в столицу казать глаза! Пора и  за  веком
вослед поспешить!"
   Любил Никита читать книги. Чтобы  утолить  свою  жажду,  он  написал  в
санкт-петербургскую контору срочно отыскать и  выслать  новейшие  и  умные
книги, "кои дают знание о жизни и о том, что в столицах делается".
   Петербургская контора не замедлила и вскоре выслала ему ящик книг. Весь
день  Никита  с  трепетом  перебирал  фолианты  в  сафьяновых  переплетах,
перелистывал  их  и  читал.  Среди  доставленных  книг  имелись:  "Римская
история", "Невинное упражнение", комедия "Недоверчивый", "Повесть о княжне
Жевание,  королеве  мексиканской",  "Побочный  сын  короля   Наваррского",
"Нравоучительные  басни  Федора  Эмина",  "Горестная  любовь  маркиза   де
Толедо".
   Рядом с этими книгами  находились  и  серьезные  труды,  среди  которых
Демидов нашел "Сокращение естественного права", "Житие славных в древности
мужей",  "Государь   и   министр",   "Проповеди   Феофановы",   "Волтеровы
разговоры".
   Сильно обрадовался  Никита,  когда  из  груды  книг  извлек  знаменитый
сатирический журнал "Всякая всячина", который редактировала не  кто  иная,
как сама императрица Екатерина Алексеевна.
   Книги  бережно  расставили  в  шкафу,  и  Никита   Акинфиевич   подолгу
засиживался над томиками в своем обширном  кабинете.  Напрасно  рвалась  к
нему Юлька, Демидов охладел к ней и сейчас мечтал о другом. Он готовился к
поездке в Санкт-Петербург, а между делом вспоминал Катюшу и, покоренный ее
чистотой, уходил в  ее  горенку,  чтобы  на  время  отвлечься  от  книг  и
заводских дел...
   Кержачка была робка и стыдлива. Она терпеливо сносила ласки хозяина.  В
глазах девушки, как в голубом роднике, часто блестели  слезы.  Ходила  она
неслышно, легкая и плавная, как белая лебедь. В хоромах  не  слышалось  ее
голоса, дворовые редко видели  подругу  хозяина.  Мир  Катеринки  сузился.
Бабка Федосьевна пыталась забавлять ее байками, но девушка хмуро  сдвигала
брови и уходила в спаленку. Никто не знал,  как  горевало  ее  сердце.  Не
ведала Федосьевна, что Катюша подолгу тайно разглядывала из  оконца  своей
горенки далекие синие  горы,  обширный  сад.  Случалось  ей  видеть  подле
медвежонка своего Митю. Лицо кержачки тогда вспыхивало  стыдом,  и  она  с
сокрушением отходила от окна. Прошлое ушло невозвратимо.
   Однажды она  бросилась  Никите  в  ноги  и,  обливаясь  слезами,  стала
просить:
   - Отпусти ты меня на волю, Никита Акинфиевич!
   - На волю? - удивился  хозяин.  -  Скоро  больно  захотелось!  Демидовы
доброго не уступят никому. Ужли Митька Перстень лучше меня?
   Катеринка не проронила словечка, она молча опустила руки  и  отошла  от
Демидова.


   Скрывая ревность и злобу, Юлька ластилась к кержачке. Она  проникала  к
ней в горенку, без умолку  щебетала,  расхваливая  ее  красоту.  Катеринка
доверилась ей, Юлька  расплетала  и  расчесывала  косы  соперницы.  Пышные
густые волосы ниспадали на пол. Экономка зарывалась лицом в темные пряди и
восхищалась ими:
   - Какие косы! Иезус-Мария, до чего ж шелковисты!..
   Голос Юльки дрожал от зависти, глаза темнели.
   Никто не знал, сколько мучительных  бессонных  ночей  провела  Юлька  в
мыслях о мести. В одну из темных  ночей  она  сбегала  к  знахарке  Олене.
Пожаловалась на остывшую любовь хозяина.
   В ветхой хибарке Олены Юльку охватил суеверный страх. Все было так, как
в старой русской сказке. Закопченные стекла,  духота  от  запаха  душистых
трав, развешанных под низким потолком,  на  печи  горят  зеленым  огоньком
кошачьи глаза. Завидев Юльку, черный кот изогнулся дугой и фыркнул.
   - Иезус-Мария! - дрожа от страха, прошептала полька.
   На припечке красным язычком огонь лизал медный котелок. Склонившись над
ним, старуха шептала таинственные слова. Кровавый отблеск пламени играл на
ее морщинистом лице.
   Юлька пугливо сунула в  шершавую  ладошку  ведуньи  золотой.  Та  жадно
схватила его и спрятала за щеку.
   - Достань, слышь-ко, его чулки! - посоветовала  она.  -  Я  отстираю  и
наговорю ту воду.
   Старуха подошла  к  припечку,  порылась  в  золе  и  добыла  три  серых
зернышка.
   - Держи, крепко держи! - зашамкала она. - Одно, слышь-ко, брось  против
хозяйских хором, другое - ему под ноги, когда  будет  ехать,  а  третье  в
рубаху пусти, когда тешиться придет...
   Не помогли  ни  заговор,  ни  три  зерна  знахарки:  Катеринка  целиком
овладела помыслами Демидова. Строгая и молчаливая, она проходила по  саду,
а он шел следом за ней, ссутулясь, покорно склонив голову.
   Юлька все это видела, притаившись в кустах малинника. Сердце ее сгорало
от ревности. "Недотрогой прикидывается, - шипела она. - А сама, пся  крев,
завлекает тем..."
   И тут ей  пришла  простая  мысль:  "Отравить  надо  ненавистницу!"  Она
понимала: пойдет много всяких толков среди людей, но  все  будут  молчать.
Народ знает демидовские замашки и все свалит на Никиту. Скажут: "Наскучила
любовница, вот и конец ей!"
   Темной ночью Юлька снова побежала к ведунье Олене.  Над  горами  горели
редкие звезды, сторож у дальних складов пробил полночь. Тяжелые звуки, как
ядра, падали в тьму и  расплывались.  Влажный  лопушник  хватал  за  ноги,
высокая густая полынь обдавала росой. Полночная тишина, затерянный  огонек
в глухом овраге навевали  страх.  Резким  криком  потрясая  тьму,  в  чаще
закричала сова. У Юльки подкосились ноги. Непрестанно озираясь и крестясь,
она добежала до хибарки и распахнула дверь.  Старуха  еще  не  спала.  Она
сидела перед огоньком и, как ящерка, грелась. Черный кот, мурлыкая,  терся
у ее ног.
   - Бабушка! - врываясь, крикнула Юлька.
   Олена повернула морщинистое лицо, и что-то жалкое, напоминающее улыбку,
мелькнуло на ее ввалившихся губах.
   - Поджидала я тебя, знала, что придешь, - просто отозвалась бабушка.
   У Юльки стучали зубы.
   - Успокойся, милая! - Бабка протянула руку и по-матерински погладила ее
спину. Волнуясь и торопясь, Юлька рассказала о своем горе:
   - Не отходит  хозяйское  сердце,  прилипло  к  холопке.  А  что  в  ней
хорошего, бабушка? Корова она! Толста и румяна, вот и все.
   - Видать, ей ворожит  кто  посильнее  моего,  -  с  печалью  отозвалась
старуха.
   - Ой, помоги, родимая! - прижалась к ней Юлька и умоляюще прошептала: -
Дай отравы!
   Старуха усмехнулась:
   - Что удумала, аль жизнь надоела? Эх, красавица ты моя, ягодинка,  сама
того не знаешь, что за радость светлая младость! Взгляни на себя, ты ровно
яблонька в цвету...
   - Я жизнь люблю, бабушка. Ой, как люблю! - раскраснелась от возбуждения
Юлька. - И милее всего он моему  сердцу.  Отравить  надо,  бабушка,  ее...
разлучницу...
   - Что ты, окстись! - отшатнулась старуха. - Аль  не  ведаешь,  что  это
смертный грех? - Олена укоряюще поглядела на Юльку.
   - Пусть грех, пусть окаянство, не могу боле терпеть. Ой, не  могу!  Дай
отравы, бабушка. Дай, родненькая! - л