он.
   Красноречивым жестом Николай Зубов пригрозил смотрителю, и тот поспешил
исполнить приказ гвардейца.
   По дороге в Санкт-Петербург встречались все новые и новые гонцы. Завидя
карету Павла, они присоединялись к  свите,  и  вскоре  несколько  десятков
вершников уже сопровождало его в столицу.
   А он по-прежнему колебался, медлил, задерживался по малейшему поводу, и
только  к  восьми  часам  экипаж  подкатил  к  петербургской  заставе.   У
Чесменского дворца наследник приказал остановиться  и  вышел  из  экипажа.
Стояла ясная лунная ночь. Золотая ладья месяца ныряла среди нежно-курчавых
облаков. Павел очарованно смотрел на луну, вздыхал, и  на  глазах  его  от
умиления засверкали слезы. Желая ободрить  цесаревича,  один  из  свитских
горячо схватил его за руки:
   - Ах, какая минута для вас, ваше высочество!..
   Павел благодарно обнял льстеца:
   - Подождите, мой дорогой, подождите! Я не оставлю вас. Я  прожил  сорок
два года, долго ждал, и бог поможет мне!..
   А государыня все еще была жива и упорно боролась со  смертью.  В  любую
минуту она могла прийти в себя  и  заговорить.  Это  вызывало  смущение  и
замешательство среди собравшихся во дворце. Вчерашний фаворит Платон Зубов
не походил нынче на заносчивого баловня. Бледный, с трясущимися губами, он
бродил среди придворных, умоляя принести ему стакан воды, но все старались
не замечать его.
   Наступила легкая морозная ночь. Перед Зимним дворцом в необычной тишине
стояли толпы горожан в глубоком безмолвии,  а  в  царских  покоях,  тускло
освещенных,  томились   сенаторы,   генералы,   синодальное   духовенство,
чиновники, фрейлины, гвардейские офицеры, с нетерпением и  страхом  ожидая
развязки.
   "Кто же вступит на престол?" - встревоженно думал каждый про себя.
   В столице упорно ходили слухи, что государыня  Екатерина  Алексеевна  в
своем завещании лишила Павла престола,  назначив  своим  преемником  внука
Александра. Однако последний до сих пор не  проявлял  активности,  выражая
самые почтительные чувства к отцу.
   В эти минуты всеобщего колебания  Павел  обрел  решительность,  отослал
сына из дворца, а сам бесцеремонно и  бестактно  устроился  в  смежной  со
спальней царицы комнате. Рядом, в спальной, агонизировала мать. Все,  кого
требовал к себе Павел, должны были проходить мимо умирающей.
   Императрица лежала на полу, на матраце,  в  бессознательном  состоянии.
Камердинер Зотов, найдя государыню в тяжком положении, не в состоянии  был
поднять ее на кровать. Вместе с истопником он еле  дотащил  бесчувственное
грузное тело государыни и уложил посреди комнаты.
   6 ноября  утром  лейб-медик  Роджерсон  осторожно  сообщил  Павлу,  что
положение императрицы безнадежно.
   Павел смелел с каждой  минутой.  Он  чувствовал  себя  уже  властелином
огромной империи, отдавал всем приказания и  поминутно  посылал  гонцов  в
Гатчину.
   В 9  часов  45  минут  из  спальной  вышел  помрачневший  лейб-медик  и
прерывающимся шепотом оповестил собрание:
   - Все кончено.
   Присутствовавший при этом Павел резко и четко повернулся по-военному на
каблуках у порога комнаты своей усопшей матери, энергичным движением надел
на голову  огромную  шляпу  и,  взяв  в  руку  длинную  трость  -  атрибут
обмундирования любимых им  гатчинских  войск,  -  прокричал  на  весь  зал
хриплым голосом:
   - Я вам государь ныне! Ведите священника для присяги!
   Все придворные в безмолвном страхе склонились перед ним...
   А в этот час начальник канцелярии Трощинский спешно дописывал  манифест
о восшествии на престол российский нового императора - Павла. На столичных
улицах торопливо расставлялись караульные будки,  выкрашенные  в  прусские
цвета, и подле них появлялись часовые.
   7 ноября утром в Зимнем дворце  и  в  столице  происходили  разительные
перемены: в сказочно  короткий  срок  менялись  костюмы,  вводились  новые
порядки, и все принимало вид  немецкого  города,  что  вызывало  у  народа
удивление и  недовольство.  Полицейские  рыскали  по  улицам  и  площадям,
срывали с прохожих круглые шляпы, рвали их, срезали полы сюртуков,  фраков
и шинелей...
   В  этот  день  император  Павел  устроил  перед  Зимним  дворцом  смотр
Измайловскому гвардейскому полку. Маленький, тщедушный, выпячивая грудь  и
выбрасывая вперед ноги, он двигался  вдоль  фрунта.  На  нем  был  обычный
костюм:  высокие  ботфорты  и  белые  лосины  на  ногах,   узкий   мундир,
застегнутый на все пуговицы, с широкими рукавами, и перчатки  с  огромными
крагами. На вскинутой горделиво голове - высокая треуголка с  плюмажем,  в
руке - длинная трость с набалдашником. Всем своим видом  государь  выражал
недовольство воинскими экзерцициями гвардейцев.
   Прямо с парада он пришпорил своего коня и по опустевшим улицам  столицы
поскакал курцгалопом  навстречу  гатчинским  войскам,  вступившим  по  его
вызову в Санкт-Петербург.
   Город был взволнован, народ с удивлением рассматривал новые  мундиры  и
новую форму маршировавших  гатчинцев,  которая  с  этого  дня  становилась
обязательной для  всей  русской  армии.  Огромные  треуголки  и  ботфорты,
перчатки с большими крагами и трости - все вызывало  изумление  у  русских
людей.  Но  наиболее  нелепыми  после  красивых  екатерининских   мундиров
показались прусское обмундирование  и  длинные  косы  с  большими  черными
бантами, болтавшиеся на спине...


   Началось царствование императора Павла. Словно темная туча нависла  над
страной.  Подозрительный  и  мстительный,   государь   отличался   крайней
непоследовательностью  в   своих   отношениях   к   приближенным.   Всегда
ненавидевший свою мать, покойную императрицу, готовый на  любой  поступок,
чтобы подчеркнуть неуважение к ею установленным порядкам,  Павел  старался
всеми силами подчеркнуть свою милость к  опальным  прошлого  царствования.
Кроме того, в первые дни по  восшествии  на  престол  ему  очень  хотелось
показать себя великодушным и справедливым. Кто-то из придворных назвал ему
несколько имен ссыльных, в числе которых было имя и автора "Путешествия из
Петербурга в Москву" Радищева. Двадцать третьего ноября  1796  года  новый
император подписал указ:
   "Всемилостивейше повелеваем находящегося в Илимске на житье  Александра
Радищева оттуда  освободить,  а  жить  ему  в  своих  деревнях,  предписав
начальнику губернии, где он пребывание иметь будет, чтобы наблюдение  было
за его поведением и перепискою".
   Получив указ, Александр Николаевич во второй половине января 1797  года
выехал в Иркутск.
   Приобретя все необходимое в  дорогу,  договорившись  с  губернатором  о
предстоящей отправке на родину, Радищев вернулся в  Илимск,  распродал  за
бесценок и раздарил все вещи и с семьей, вместе с верным другом Елизаветой
Васильевной отправился на запад в сопровождении сержанта.  Стоял  февраль,
все еще свирепствовали жестокие морозы, отгуливали последние бураны, когда
возок продвигался по необъятным  просторам  Сибири.  В  пути  расхворалась
Елизавета Васильевна, пришлось остановиться в  небольшом  городишке  Таре.
Болезнь принимала тяжелый характер, и Радищев, несмотря ни на  что,  решил
поскорее добраться до Тобольска, где можно было отыскать  врача.  Началась
распутица, кони еле-еле дотащили до старой столицы  Сибири,  но  было  уже
поздно: Елизавета Васильевна  умерла,  оставив  на  руках  Радищева  малых
ребят.
   Александр Николаевич тяжело  переживал  свою  утрату;  хотелось  побыть
несколько недель подле дорогой могилы, но  приставленный  к  нему  сержант
торопил с выездом. Путь лежал через Тюмень, Екатеринбург и Пермь. Разбитый
горем и переживаниями, Радищев загрустил пуще. Его  оживило  и  обрадовало
неожиданное событие: в Перми ему по секрету показали переписанное от  руки
"Путешествие из Петербурга в Москву". На глазах  у  него  появились  слезы
умиления,  и  он  обнял  скромного  сероглазого  человека,  так  доверчиво
отнесшегося к нему.
   - Кто же вы? - спросил он потеплевшим голосом.
   - Иван  Власьевич,  крепостной  барина  Строганова.  Одарен  любовью  к
механизмам и потому прислан в Пермь принимать заказы. Живу тут и  думаю  о
народных чаяниях... Только прошу вас, сударь, никому не сказывать  о  том,
что показывал запретное писание.
   - Что вы, Иван Власьевич! Дорогой мой, вы и  сами  не  сознаете,  какую
великую радость принесли мне! - со слезами на глазах промолвил Радищев. Он
собрался с духом и спросил: - А какие ныне народные чаяния? Опять Пугачева
ждут?
   Строгановский механик поднял глаза на Радищева, в них светился глубокий
ум. Он взял Александра Николаевича за руку и сказал мягким голосом:
   - Есть и это! Много в народе веры в него! Вот-вот появится он  снова  и
поведет на бар! - На минуту Иван Власьевич  замолчал,  а  потом  заговорил
страстно: - Только не верю в это. Не от сего свобода придет! От бунтовства
проку мало. Надо, чтобы весь народ осознал тяжесть рабства,  позор  его  и
почувствовал свою великую силу. Мыслю я, что искра тлеет в работном  слое,
но раздуть ее смогут только такие книги, список с которой передан вам! Ах,
если бы умный человек пришел и растолковал нам!
   Радищеву хотелось признаться, кто он, рассказать механику о многом,  но
рядом вдруг появился сержант и объявил:
   - Господин Радищев, пора в дорогу!
   Иван Власьевич схватился рукой за сердце, весь потянулся  к  Александру
Николаевичу, но голос перехватило:
   - Вы... вы...
   Он не успел ничего сказать. Радищева усадили в  тележку,  и  вскоре  за
окном станции заколебалась пыль.
   Только сейчас крепостной механик обрел дар речи.
   - Помните, дорогой наш, - сказал он, глядя в  оконце,  -  мы  всегда  с
вами! Не забыли и не забудем!
   А  Радищев,   покачиваясь   в   тележке,   облегченно   думал:   "Какая
неожиданность!  Я  думал,  что  все  кончено.  Книга  изъята,  уничтожена,
последние экземпляры сожжены мною самим  перед  обыском,  и  вдруг...  она
живет, переписывается и передается среди народа из  рук  в  руки.  Кто  же
помог этому? Кто безвестный помощник делу? Не друзья ли, которые  набирали
и печатали книгу?"
   Он вспомнил досмотрщика Петербургской таможни Ефима Богомолова, который
шесть месяцев трудился над  набором  рукописи.  Пришел  ему  на  память  и
печатник Путный. Оба были надежные люди, и не они ли сохранили  книгу  для
потомства? И тут  Александр  Николаевич  вспомнил  про  прапорщика  Козьму
Дарагана, которому он подарил один экземпляр своей книги. На ее след так и
не смогли напасть сыщики Шешковского: книга пошла  по  рукам  читателей  и
затерялась. Да и десятки других экземпляров остались в народе.
   На сердце стало легко и радостно.
   "Не напрасно жил и работал! Посеянное взошло на  российских  нивах!"  -
светло подумал он и улыбнулся своему счастью.
   Вместе с ним повеселели и дети.  В  Перми  ему  удалось  устроиться  на
демидовскую баржу, на которой  сплавлялось  в  Нижний  Новгород  железо  с
Тагильских  заводов.  Радищев  долгими  часами,  не  отрываясь,  любовался
камскими берегами. Его все  манило,  увлекало.  Но  от  устья  Камы  баржи
поднимались по Волге бечевой.  И  тут  настроение  Александра  Николаевича
омрачилось вновь. Впереди по  берегу  бурлаки  с  великой  натугой  тащили
против течения грузную баржу. Чем больше вглядывался Радищев в людей,  тем
тяжелее становилось на сердце. На пути вставали высокие обрывистые берега,
каменные кручи, простирались  мели  с  мелкой  галькой.  Все,  что  раньше
казалось приятным для глаза, теперь приняло иной смысл. Бурлаки, выбиваясь
из сил, с трудом  преодолевали  эти  препятствия:  шли  по  пояс  в  воде,
выходили на берег и мокрые нажимали на лямки, - ни минуты роздыха. Ноги их
были изранены, плечи изрезаны лямкой. Налетал  встречный  ветер,  и  судно
гнало назад по течению. Ох, и тяжело было тянуть баржу против  ветра!  Все
тело ныло, натруженные кости  гудели,  никак  не  налаживалась  ободряющая
песня. Чтобы подстегнуть бурлаков, бородатый кряжистый лоцман покрикивал:
   - Шевели! Иди дружней, пой веселей! - И сам заводил:

   Ой, дубинушка, ухнем!
   Ой, зеленая...

   Наглядевшись за долгую дорогу  на  бурлаков,  Радищев  записал  в  свою
тетрадь:
   "Видел много больных, отставших работников, не дают им пашпартов, много
им притеснения. В Услоне видел, как работника  били  нещадно  за  то,  что
отлучился..."
   Вот и Нижний Новгород. В нем Радищев прожил двенадцать  дней.  И  опять
радость: в городе нашлись  люди,  которые  читали  и  понимали  его  книгу
"Путешествие из Петербурга в Москву"...
   Но это была последняя радость. Уже по дороге в Москву он увидел, что  с
воцарением Павла ничего не изменилось в России. Все тот же  страшный  гнет
для крепостных и полное бесправие. В Москве  Александр  Николаевич  прочел
только что вышедший  номер  "Московских  ведомостей".  Все,  о  чем  глухо
говорилось в народе о  новом  царе,  со  страниц  газеты  встало  страшной
правдой.
   На  первой  странице  "Ведомостей"  публиковались  "приказы,  кои   его
императорское величество отдать соизволил".
   Эти приказы потрясли Радищева. В одном из них оповещалось:
   "Ряжского мушкетерского полка полковнику графу Остерману  за  усмирение
крестьян  и  того  полку  капитану,  отряженному  с  гренадерскою   ротою,
объявляется похвала и благодарение".
   Немного ниже:
   "Его  императорское  величество  объявил  свое  большое  неудовольствие
генерал-от-инфантерии князю Голицыну и сделал выговор за то, что  капитаны
не умеют рапортовать..."
   А на последней странице шли знакомые публикации о  продаже  крепостных.
За семь лет, проведенных в ссылке, ничто не изменилось. Произвол,  насилие
и притеснение крепостных продолжались с воцарением  Павла  с  еще  большей
силой.
   Александр Николаевич понял, что дольше оставаться в Москве  нельзя,  и,
сопровождаемый сержантом, отправился в родное Немцове, где его ждали нужда
и горе.
   Он по-прежнему оставался ссыльным и спустя несколько дней после приезда
с горечью писал ослепшему старику отцу:
   "Немцове я нашел в великой расстройке и, можно  сказать,  в  разорении.
Каменного дома развалились даже стены, хотя не все. Я  живу  в  лачуге,  в
которую сквозь соломенную крышу течет, а вчерась чуть бог спас от  пожара,
над печью загорелось. Сад как вызяб, подсадки не было, забора нет. Немцове
заложено  в  банке,  и  оброк  весь  идет  туда.  Посуда   вся   вывезена,
новопостроенная связь продана, лес в значительной степени вырублен..."
   Трудно было, но Радищев всеми силами  сопротивлялся,  его  не  покидала
мысль, что правда в конце концов восторжествует.
   Между тем в Петербурге свирепствовал Павел. В первую очередь  он  решил
расправиться с теми, кто находился в числе приближенных Екатерины. Любимый
слуга государыни Захарушка Зотов угодил  в  крепость,  где  сошел  с  ума,
второго камердинера -  Секретарева,  рекомендованного  государыне  в  свое
время Потемкиным, сослали в оренбургские безлюдные степи.
   Секретарь светлейшего Попов был немедленно вызван к императору.
   Павел с неприязнью  разглядывал  сподвижника  Потемкина  и,  постепенно
повышая голос, трижды спросил:
   - Как поправить все зло, которое Потемкин причинил России?
   Хитрый и пронырливый Попов не струсил. Он смело поднял голову и,  глядя
в глаза царю, нагло ответил:
   - Отдать туркам южный берег, ваше величество!
   Смелая выходка правителя потемкинской  канцелярии  взбесила  Павла,  он
бросился за шпагой, но Попов, не ожидая решительной развязки,  поспешил  к
выходу.
   Однако, довольный быстрой ретирадой, Павел отошел сердцем, расхохотался
и уже весело крикнул свитскому генералу:
   - Ага, испугался! Я тебе не Потемкин! Переименовать его, сукина сына, в
тайные советники...
   Так началось новое, правда недолгое, возвышение Попова.
   Необычайную  жестокость  проявил  император  к  памяти  Потемкина.  Все
воинские и гражданские преобразования князя Таврического были  отменены  и
преданы забвению. Отстроенные им города в Крыму  и  Новороссии,  названные
греческими именами, переименованы были в русские и  татарские.  Даже  прах
Потемкина не оставили в покое. По приказу Павла,  воздвигнутый  на  могиле
князя мавзолей разрушили, а  склеп,  в  котором  покоился  гроб,  засыпали
землей и загладили так, как будто его никогда и не было...
   Обо всем этом стало известно Демидову, и он впал в уныние. В душе росла
серьезная тревога: подозрительность нового государя могла коснуться и его.
Предчувствие не обмануло Демидова. Недоброжелатели и  завистники  написали
извет в Санкт-Петербург, называя заводчика  "уральским  царьком",  который
мечтает якобы о короне. Бывший потемкинский адъютант был немедленно вызван
в столицу.
   С тяжелым чувством Николай Никитич покинул Нижний Тагил и отправился  в
путь-дорогу. Ничто не радовало Демидова: он понимал, что над  его  головой
собирается гроза, и всю дорогу только и думал о том, как бы ее отвести.


   В Санкт-Петербург Николай Никитич прибыл в августе, когда парки и  сады
еще стояли в густой изумрудной  зелени,  а  над  притихшим  городом  сияло
нежно-голубое небо. В лицо ударило свежим невским ветерком. В природе  все
ликовало, а в столице царило гнетущее  уныние.  Демидова  поразили  плотно
закрытые  дома,  полупустынные  улицы,   пестрые   будки,   чопорность   и
замкнутость прохожих. Былого веселья как не бывало!
   Управляющий  санкт-петербургской  конторой  Павел  Данилов  обрадовался
приезду хозяина. Был он по-прежнему толст, румян, и  Демидову  показалось,
что Данилов нисколько не  изменился  со  дня  их  первой  встречи.  Только
прежней важности в нем не стало. Управляющий теперь лебезил перед Николаем
Никитичем, по-песьи заглядывал  хозяину  в  глаза,  стараясь  угадать  его
желания. В поступках и в разговоре Данилов  стал  очень  осторожен.  Былое
спокойствие сменилось тревогой.
   - Ты почему притих? - спросил Демидов.
   - Господин мой хороший, сами небось догадываетесь!  -  многозначительно
прошептал Данилов и, оглянувшись, добавил: - Теперь вся Россия притихла...
   Управитель глубоко вздохнул, перекрестился и сокрушенно признался:
   - Боюсь,  ой,  шибко  боюсь,  господин  мой,  чтобы  светлейшего  князя
Потемкина нам не вспомнили! Умен был и весьма любезен покойный государыне.
Все преклонялись перед ним, а ныне  и  прах  его  потоптали,  и  вспомнить
страшно ныне о Потемкине!.. Знали бы, господин мой, где  упадете,  соломку
постлали! Эх-хе-хе!..


   Склонясь к уху Демидова, управитель предостерегающе прошептал:
   - Вы, мой золотой, держитесь в столице потише! Не задирайтесь!  Времена
нынче иные. Могут, чего доброго, вспомнить ваше адъютантство у Потемкина!
   - Ну, Данилов, чему быть,  того  не  миновать,  -  опечаленно  вздохнул
Николай Никитич. - Признаться должен, вызван государем, а чем  порадует  -
один бог знает!
   Управляющий с удивлением рассматривал своего господина. Как изменился и
притих Демидов!
   Не теряя времени, Николай Никитич объехал знакомых  вельмож.  Принимали
они Демидова сухо, отмалчивались. При появлении его  в  гостиной  опускали
шторы. Горько стало на душе от того, что все знакомые  изменились.  И  еще
больнее было, когда некоторые приятели  сказались  больными  и  от  визита
уральского заводчика уклонились.
   И все же Николай Никитич не сдавался. Он хорошо помнил первую встречу с
Павлом в Гатчине и, ободряя себя; решил безотлагательно явиться на прием к
государю.
   В солнечный полдень он отправился  в  Михайловский  замок,  который  за
последние годы вознесся над Фонтанкой,  среди  густого  парка.  Окруженный
рвами, через которые вели подъемные мосты, дворец поднимался среди высоких
лип, увенчанный золотым шпилем. Озаренный полдневным  солнцем,  в  голубой
выси сверкал золотой крест. И как не сочеталось с  тонким,  вознесенным  в
небо золоченым шпилем грузное, мрачное здание  дворца!  Демидов  вышел  из
экипажа у решетчатых ворот  и  пешком  медленно  направился  по  аллее.  В
глубине виднелся портал, а над ним встали восемь дорически