их затей
   Спас он тридцать кораблей,
   Как в котлах он не сварился,
   Как красавцем учинился...

   Ночь притихла,  трава  сверкала  росой,  филин  неслышно  пронесся  над
кустами, а сказочник все сидел, обняв  длинными  и  сильными  руками  свои
колени, лицо его светилось лаской, и, глядя на золотой уголек  костра,  он
продолжал  размеренно-певучим  голосом  передавать  сказку.  У  Черепанова
мечтательно-тревожно забилось сердце. Он неподвижно сидел на земле,  боясь
проронить хотя бы одно слово. И когда  Изотка  внезапно  смолк.  Мирон  не
удержался и глубоко вздохнул:
   - Чудо-сказка!
   - Что за диво, дурак дураком и есть! - грубо возразил Шептаев и сплюнул
в костер.
   - Неверно! - вспыхнул механик. - В этой сказке великий смысл скрыт,  он
и согревает душу. Дурачком называется Иванушка в  ней  только  на  людском
языке: не схож он с обыкновенными  человеками,  не  так  живет,  как  они,
себялюбцы, живут! Честно служит людям Иванушка, терпит многое,  и  его  не
миновали человеческие немощи, но ради людей он решается на невозможное,  и
добрые всемогущие силы помогают ему, как своему собрату. А кто эти  добрые
силы, где они? - Черепанов внимательно посмотрел на водолива.
   - Народ - великая и всемогущая сила! - сурово сказал старик.
   Приказчик нахмурился, сердито оборвал сказочника. Поднеся к нему кулак,
зло выкрикнул:
   - Какой такой народ? Уж не ты ли, Изотка, тот русский народ? Не Миронка
ли? Или вон потесные? Я их, такой народ, в эту жменю сожму, только  мокрое
место станет!
   Красное пламя костра играло на рыжеватых жестких волосах Шептаева,  оно
ярко  освещало  все  его  круглое  сытое  лицо  со  множеством   веснушек,
походивших на пятна, какие  бывают  на  вороньих  яйцах.  Изотка  с  плохо
скрываемой ненавистью взглянул на него и со страстью ударил себя в грудь.
   - Я народ! Все мы, трудяги, русский народ! Не хвались  силой!  Хоть  ты
здесь и хозяйский глаз, но сильнее тебя народ! - выкрикнул он с вызывающей
горделивостью. Лицо старика внезапно преобразилось, засияло  вдохновением.
Потесные, водоливы и Мирон невольно залюбовались Изоткой.
   Приказчик, встретившись с потемневшими глазами  сказочника,  промолчал.
Затихли и остальные. А кругом, на необозримом пространстве между  звездным
небом и благоухающими  травами,  в  воздухе  разливались  бодрящие  запахи
смолистого бора, дыхание набухшей весенними соками теплой  земли,  радость
самой жизни. Из-за темного леса выплыл робкий серп месяца, и его трепетный
свет  заструился  на  тихой  Каме  и  росистых  травах.  Весенняя  радость
проникала в поры всего живого на земле, будоражила  его  кровь,  заставляя
людей мечтать, птиц - петь и суетиться, а зверя - ревом взывать к подруге.
   - Живем мы, как черви в навозе, и всей красоты земной не видим! - снова
с огоньком заговорил Изотка. - А отчего?  Оттого,  что  вот  хозяева  наши
отняли у нас все радости! Эх, братцы, прислушайся, какая отрада!.
   В  кустах  раздалась  песня  притаившегося  соловушки.  Лица   у   всех
потеплели.  Сплавщики  жадно  вслушивались  в  звенящую  трель,  в  нежные
переливы.  Шептаев  -  и  тот  не  устоял,  задумчиво  опустил  голову   и
заслушался. Кто знает, может быть и  в  его  заскорузлой  душе  проснулось
человеческое чувство?
   - Хорошо выводит колена,  шельмец!  -  потрясая  бороденкой,  прошептал
старый водолив. - Ну просто на сердце сладко щемит от такой песни!
   Мирон  очарованно  разглядывал  усталые  бородатые   лица   демидовских
холопов, их изодранные одежды - порточную рвань да  прелые  лапти,  а  сам
думал: "Неприглядны,  нуждой  изъедены,  а  смотри,  что  творится!  Какая
ласковая и отзывчивая душа! Сами нищи, так песней и сказкой украшают  свою
жизнь! И нет на свете сказок да песен краше русских!"
   Костер постепенно  погасал,  раскаленные  угольки  подергивались  серой
пленкой. Ярче на синем небе запылали звезды. За бугром в деревне прокричал
полуночник-петух. Один за другим, кутаясь  в  латаные,  ветхие  зипунишки,
сплавщики укладывались на отдых и быстро засыпали.
   Шептаев, кряхтя, встал и пошел на покой в свою каморку на "казенке".  У
костра остались только двое: водолив Изотка да Мирон.  Они  сидели  молча,
боясь нарушить очарование  весенней  ночи.  Только  Кама-река  все  что-то
шептала и сонно журчала на близких перекатах...
   Миновали уральские реки, выбрались на Волгу, и коломенки поплыли против
течения, влекомые бурлацкой силой. Широка и глубока Волга-матушка, но  еще
глубже и томительнее над ней бурлацкий стон. Впрягшись в  лямку,  бедолаги
брели  вдоль  берега,  шлепая  истоптанными  лаптями.  Канат,  на  котором
держалась коломенка, то натягивался и скрипел, то, при обходе коряг и пней
на берегу, ослабевал, - бурлаков покачивало от натуги. Над ватагой столбом
вилось комарье, жадно липло к бурлацкому телу, сосало кровь.
   - Эй, тянем-потянем! - разносились выкрики над волжскими плесами, а  за
ними ухала разудалая и грустная "Дубинушка".
   На коломенке, как дубовый кряж,  врос  демидовский  приказчик  и  грубо
подгонял бурлаков:
   - Эй, живей шевели, бреди! Галахи!
   Соленым потом поливали трудяги волжские пески, старые  пни,  болотистые
топи, которые подходили к реке. Надрывались, хрипели  и  плевались  кровью
изможденные работой волгари, но брели и брели.
   Мирон со страхом смотрел на тяжелый труд и думал:
   "Простор и раздолье кругом, а работному человеку и податься некуда! Как
вола, в лямку впрягли! Вот бы машину сюда!"
   Подошел Шептаев и, указывая на ватагу, с восторгом обронил:
   - Рвань, галахи, а силища какая! Всю Волгу в ярме обшагали!
   Из-за мыса на горах в синей дымке встал  златоглавый  город.  Приказчик
повеселел:
   - Гляди, вон он, батюшка Нижний! Эх,  городок!  -  Он  скинул  шапку  и
истово перекрестился: -  Слава  богу,  груз  в  целости  доставили,  то-то
хозяину радость! Эхма! - Шептаев хлопнул в ладоши и сразу же после моления
пустился в дикий пляс.
   Водоливы с изумлением смотрели на демидовского доверенного.
   - Ух ты, ирод! Брюхо не вытрясло, а совесть давно  вынесло!  И  плясать
по-людски не умеет!
   Мирон удивился: и в самом деле, рыжебородый приказчик плясал,  а  глаза
его были хищны и жестоки.
   Спускался вечер, бурлаки выбивались из сил, а бурая  широкая  река  все
еще гневно бурлила пенистыми воронками,  с  ворчанием  ударяясь  о  берег.
Вверху, над холмами, в безоблачном ясном небе догорал закат...


   Из Нижнего Новгорода до Москвы Мирон доехал  на  попутных  лошадях.  На
постоялом  дворе  он  отдохнул,  походил  по   Белокаменной,   внимательно
присматриваясь ко всему. Его поразило  радостное  оживление,  кипучесть  и
неугомонная стройка города. На главных площадях и улицах еще  простирались
огромные  пепелища,  но  кругом  высились  леса,  слышался  бодрящий  стук
топоров, звенели пилы,  покрикивали  каменщики.  Москва  залечивала  раны,
нанесенные иностранными полчищами. Наполеон и многие его сподвижники давно
уже стали прахом, а бессмертный  русский  народ  строил  и  обновлял  свой
великий город. Вновь на бульварах зазеленели  молодые  тополя,  в  больших
зеркальных прудах заиграла рыба.  Вешние  дожди  смыли  копоть  и  сажу  с
кремлевских стен; восстановленные в прежней  красе  зубцы  и  башни  снова
горделиво вонзились в небо. Казалось, помолодела вся русская  земля  после
прогремевшей бури, а с нею помолодела и стала краше Москва.
   Досыта  налюбовавшись  Белокаменной,  Мирон   по   совету   постояльцев
отправился в контору дилижансов.
   Только что закончилось постройкой шоссе из Москвы в Санкт-Петербург,  и
теперь в  столицу  ходили  спокойные  рессорные  экипажи.  Мирон  смущенно
подошел к смотрителю и  попросил  записать  его  на  проезд  в  дилижансе.
Чиновник с унылым носом даже не взглянул на клиента. Коротко и деловито он
предложил уральцу:
   - Платите деньги, господин, и езжайте с богом! Трое пассажиров имеется,
только и не хватало четвертого. Кстати, вон и  сосед  ваш  по  экипажу!  -
указал он на коренастого молодого  человека  с  широким  круглым  лицом  и
выразительными   глазами,   весело   блестевшими    из-под    очков.    На
путешественнике было старенькое потертое пальто и широкополая шляпа, через
плечо переброшен плед в клетку. Черепанову сразу приглянулся попутчик.  Он
был  значительно  моложе  Мирона,  но  выглядел  солидно  и   держался   с
достоинством.
   - Очень рад! - приветливо пожал он руку механику,  озаряя  его  светлым
взглядом. - Судя по виду, издалека путь держите?
   - С Камня,  из  демидовских  заводов!  -  степенно  ответил  Черепанов,
радуясь, что так просто началось знакомство.
   - Вот как! - поправляя  очки  и  внимательно  вглядываясь  в  тагильца,
радостно воскликнул юноша. - Выходит, вы уралец!  А  я  сибиряк.  Земляки,
одного поля ягодка!
   Мирона одно смущало: не думает ли его спутник,  что  Черепанов  вольный
человек? Что будет, если он узнает, что рядом с  ним  поедет  в  дилижансе
крепостной?
   - Позвольте узнать, как величать вас? Меня зовут Петр  Павлович  Ершов,
студент Санкт-Петербургского университета! - просто представился юноша.
   Тагилец опустил глаза, покраснел, но решил разом покончить с сомнениями
и честно признался:
   -  Мирон,  крепостной  механик.  У  Демидова  паровые  машины  с  отцом
построили.
   Глаза студента изумленно расширились.
   - Вот как, выходит, мне повезло!  Радуюсь,  что  с  вами  поеду!  -  Он
запросто взял Черепанова под руку  и  повел  его  в  соседний  трактир.  -
Подкрепим немного телеса. Путь дальний, хотя без терний.
   В трактире, жадно хлебая  горячие  щи,  он  с  упоением  рассказывал  о
Сибири. Студент весь горел и был подвижен, словно ртуть.
   - Нажимай веселей, друг! - подбадривал он Мирона. - Желаешь, я тебе про
отчизну свою прочту одно послание?
   Черепанов ласково улыбнулся ему в ответ. В трактире было пусто.  Уронив
голову на стойку,  буфетчик  сладко  посапывал.  Студент,  вскинув  глаза,
вполголоса начал:

   Рожденный в недрах непогоды,
   В краю туманов и снегов,
   Питомец северной природы
   И горя тягостных оков, -
   Я был приветствован метелью
   И встречен дряхлою зимой,
   И над младенческой постелью
   Кружился вихорь снеговой...
   Мой первый слух был - вой бурана.
   Мой первый взор был - грустный взор
   На льдистый берег океана,
   На снежный горб высоких гор...

   Сибиряк произносил слова четко, сурово. Крепкие  и  круглые,  они,  как
литые колечки, срывались с его крупных губ и катились к сердцу  слушателя.
Он окончил, смолк, а Черепанов все еще очарованно смотрел на него.
   - Что это? Песня, быль? - взволнованно спросил  он.  -  Будто  про  мой
родимый край сказано. Ах, сударь! - Он  горячо  схватил  руку  студента  и
хотел ее поцеловать.
   - Что ты, братец! Разве ж это допустимо: не барин  и  не  поп  я!  -  с
легкой насмешкой сказал тот.
   Мирон смутился, покраснел.
   - Хоть я и крепостной смерд, но барину  руки  не  лобызал,  не  приучен
батюшкой. Твои речи вознесли меня высоко, схватили за  душу.  Вот  говорил
ты, и чуял я вой бурана, вихрь снеговой, сибирский! До чего хорошо!
   Студент растерянно заморгал, снял очки и стал  протирать  глаза,  будто
запорошило их.
   Перекусив, они вышли из харчевни. Над Москвой догорала заря. На ее алом
фоне четкими силуэтами вставали кремлевские стены,  островерхие  башни,  и
среди них Иван Великий - златоглавая колокольня. Сиреневые тени  легли  на
Красную площадь, и с Замоскворечья подул теплый, мягкий ветер. Над Кремлем
засверкали первые робкие звезды. Взглянув на них, студент вздохнул:
   - Сейчас время страшное, глухое, а придет пора, иные звезды засияют над
русской землей!.. До завтра, милый человек! - Ершов  поклонился  и  вскоре
исчез в наступающем сумраке.
   На ранней заре затрубил почтовый рожок,  кони  тронулись,  и  дилижанс,
мягко покачиваясь на рессорах,  покатился  по  мостовой.  Минули  заставу,
пригород, выехали на шоссе.  Разыгрался  ясный  погожий  денек,  и  далеко
виднелось в прозрачных полях. Передние  места  в  экипаже  заняли  толстый
обрюзглый помещик с костлявой чопорной  супругой.  Они  сидели  спиной  ко
второй паре пассажиров, стараясь не  замечать  их.  Прямая  как  палка,  с
длинным носом, чванливая дама брезгливо  поджимала  губы.  Она  не  желала
вступать в беседу со спутниками. Рыхлый и оплывший муж ее, опустив голову,
сразу же задремал под легкое покачивание дилижанса.
   Мирону казалось, что он давным-давно знаком со студентом. Проникаясь  к
нему доверием, он рассказал о своей мечте - сделать такую паровую  машину,
которая перевозила бы груз и тем облегчила труд человека.
   - Паровой  дилижанс!  -  обрадованно  выкрикнул  Ершов,  но  сейчас  же
испуганно взглянул на дремавшего помещика и понизил  голос.  Он  заговорил
тихо, но горячо и страстно:
   - Да знаешь ли ты, братец, что  великое  дело  задумал!  Вижу  и  душой
чувствую: талантливый ты русский человек! Всем сердцем верю, что сбываются
чаяния  Михаилы  Васильевича  Ломоносова,  который  уверял,   что   "может
собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать".
Вот они идут! Жаль, весьма жаль, что не дожил Михаила Васильевич до  наших
дней!
   Многое непонятно было уральцу из того, что  говорил  студент,  но  всем
разумом он догадывался, что веселый и бойкий сибиряк искренно радуется его
мысли и сочувствует ему.
   Всю дорогу оба любовались спокойным русским пейзажем и  тихим  говорком
делились впечатлениями. Помещик на  почтовых  станциях  насыщал  утробу  и
терпеливо выслушивал жалобы сварливой и надоедливой жены.
   В Новгороде, над синим Волховом, студент и Черепанов долго  восхищались
закатом. Было тихо,  хорошо  на  душе,  и  Мирон,  взглянув  на  спутника,
предложил:
   - Я вам одну сказку поведаю, - на Каме от бурлаков слышал. Люблю  байки
да сказки: от них теплее становится на сердце!
   Ершов склонил лобастую голову, теплые глаза его лучились.
   - Нуте-с! - попросил он.
   Мирон, глядя на быстрые воды Волхова, начал в полный голос:

   За горами, за лесами,
   За широкими морями,
   Не на небе - на земле
   Жил старик в одном селе.
   У крестьянина три сына:
   Старший умный был детина,
   Средний был и так и сяк,
   Младший вовсе был дурак...

   - Стой, погоди! - схватил Мирона за руку студент.  -  Неужели  на  Каме
знают эту сказку?
   - Знают! А что тут удивительного, если она радует душу? - рассудительно
ответил уралец. - Сказка чудесна, светла, вот как эта заря! -  показал  он
взором на сияющий нежный закат. - После нее дышать легче. Веришь ли?..
   Он взглянул на студента и смутился: на ресницах юноши блеснули слезы.
   - И мне по душе, сродни эта сказка! - тихо сказал он, обнял  Черепанова
и нога в ногу пошел с ним вдоль крутого берега...
   За Волховом путешественников встретили мокрые ветры. Серые  тучи  низко
ползли над полями - весна в этих местах была скудная, чахлая. Под столицей
пошли  унылые  болота,  равнины,  покрытые  низкорослым   кустарником   да
редколесьем. Утром в  тумане  перед  путниками  встал  Санкт-Петербург.  У
Московской  заставы  дилижанс  задержался:  дорогу   преградил   полосатый
шлагбаум.  Из  будки  вышли  усатые  жандармы   и   попросили   предъявить
подорожную. Студент небрежно подал в опущенное окно дилижанса  подорожную,
и стражи вскоре возвратили ее. Грузный помещик вручил свои листы.
   - Дворянин Иван Петрович Измайлов  из  Рязани!  -  почтительно  огласил
документы жандарм и взял под козырек. - Прошу!
   Костлявая  дама  кокетливо  взглянула  на  курносое  лицо  жандармского
офицера, на его  большие  мутные  глаза,  похожие  на  выпуклые  оловянные
пуговицы,  и  заискивающая  улыбка  скользнула  по  тонким  измятым  губам
женщины.  Жандарм  звякнул  шпорами,  лихо  подкрутил  ус  и  выразительно
завращал глазами.
   - Ах, боже мой! - вскричала костлявая жеманница. - Я где-то видела вас!
   Офицер побагровел от удовольствия и протянул руку за подорожной Мирона;
развернув ее, он громко, раздельно прочитал:
   - Мирон Ефимов Черепанов, крепостной человек господина Демидова!
   Помещица сердито передернула плечами, глаза ее потемнели от  злости,  и
она, забыв об офицере, желчно набросилась на мужа:
   - Что ты смотрел, пентюх, когда выправлял билеты? Как это можно,  -  мы
всю дорогу ехали с мужичьем! С холопом! Что же теперь делать? Как быть? Ты
опозорил меня, пентюх, на  весь  Санкт-Петербург!  Боже  мой,  что  скажет
тетушка, генеральша Анна Михайловна! Пентюх, соня!  Мешок!  -  Она  готова
была избить неповоротливого,  нескладного  супруга,  если  бы  не  офицер,
который снисходительно посмотрел на помещицу и улыбнулся ей:
   - Сударыня, теперь не возвращаться же вам после этого в Москву! Эй  ты,
вражья душа, получай свою подорожную! - грубо окрикнул он уральца и  сунул
в окно измятый лист.  -  Пропустить!  -  зычно  прокричал  он,  и  пестрый
шлагбаум поднялся ввысь. Дилижанс  покатился  по  столичной  улице.  Мирон
сидел с низко опущенной  головой.  Шипевшая,  как  злая  гусыня,  помещица
злилась на мужа; она с нескрываемым презрением  оглядывалась  на  соседей.
Помещик терпеливо сносил выпады супруги. Изредка он  хватался  за  голову,
раскачиваясь, жаловался:
   - Ну и век! До чего дожили: в одном экипаже с хамом едем!
   Мирон еле сдержался.
   - Неизвестно еще, кто среди нас хам! - гневно отозвался  студент.  -  А
вам, сударыня, семейные сцены тут не  пристало  разыгрывать.  Да-с!  -  Он
впился строгими глазами в желчную барыню и засмеялся ей в лицо: - Глядите,
после сего случая тетушка Анна Михайловна не пустит вас во двор!..
   Презрительно взглянув на студента, помещица отвернулась и с еще большим
ожесточением зашипела на мужа. Счастье, что скоро  подъехали  к  столичной
конторе дилижансов и пассажирам пора было покидать станцию.
   Прощаясь с Ершовым, уральский  механик  условился  встретиться  с  ним.
Мирон долго мял в руках шапку, смущенно глядя на студента.
   - Спасибо, Петр Павлович, за науку и  доброе  слово!  -  поклонился  он
спутнику. - Будет ли тебе с руки встретиться с простым рабочим  человеком?
Не зазорно ли? Ведь я крепостной!
   - Эй, милый ты  человек,  да  на  таких,  запомни,  Русь  держится!  Не
смущайся, не красней! Что ж, что крепостной?  Не  нам  с  тобой  стыдиться
своей судьбы, - мы честные работники!
   Они по-братски обнялись. Уходя, Мирон все оглядывался, а на  душе  было
такое чувство, будто что-то дорогое потерял. Он пробирался по Мойке-реке и
думал о дорожном товарище. Доброе, светлое чувство нес он в своем  сердце.
Уралец  остался  благодарен  умному  юноше,  сумевшему   успокоить   самое
наболевшее. Тяжело, невыразимо тяжело  угнетала  Мирона  мысль  о  рабском
состоянии. Чем ближе он  подходил  к  демидовскому  особняку,  тем  дальше
уходила от него радость приятной встречи и нарастала тревога.
   В демидовском особняке встретили Черепанова холодно. Ему отвели  темный
угол  в  шумной  и  неуютной  людской,  и   разбитная   ключница   сердито
предупредила:
   - Отоспаться с дороги успеешь,  сейчас  в  баню  отправляйся!  Пока  не
ополощешь телеса и в чистое не обрядишься, до подушки не допущу!
   Пошла томительная и оскорбительная жизнь. Каждый дворовый и  конторский
писец мнил себя величиной и  чванился  перед  уральцем.  Мирон  помрачнел,
замкнулся в себе. Молча переносил он все, делал,  что  предлагали,  однако
держался  перед  всеми  с  достоинством,   и   когда   указания   делались
настойчивее, он строго останавливал:
   - Не перед вами мне отвечать! Прибыл по зову самого Демидова, с  ним  и
разговор буду иметь!
   - Далеко хватил! Гляди, чтобы Павел Данилович без мороки принял,  и  то
счастье! - посмеивались над ним.
   Главный директор Данилов и в  самом  деле  не  сразу  допустил  к  себе
Черепанова. Через секретарей он оповестил Мирона, чтобы тот зря  не  терял
времени и объездил санкт-петербургские  заводы:  надлежит  ознакомиться  с
машинами и механизмами, насколько это доп