аняться  тульским
приказчиком. Из приволжской Фокинской вотчины  пришел  измученный  дальним
переходом и прочими передрягами  мужичонка  и  вручил  Демидову  весть  от
управителя. Фокинские крепостные стали весьма ненадежны, осаждают  контору
и требуют возвращения с заводов отосланных туда  для  работы  крестьян.  К
тому же местные власти потребовали дать людей и вооружить  их  для  отпора
повстанцам. Это бы еще полгоря, но то, что сообщил вестник от себя,  более
всего встревожило Никиту.
   Осповатый  мужичонка  юлил  глазами,  избегая  встретиться  взглядом  с
барином. Говорил глухо, с неприязнью. Демидов вплотную подошел  к  нему  и
пригрозил:
   - Ты не верти очами! Гляди прямо и говори по совести,  что  там  вокруг
моих вотчин робится.
   Вестник присмирел, вздохнул тяжко и вымолвил неторопливо:
   - По совести, у вотчин ваших, господин,  появился  государев  полковник
Аристов...
   - Как ты смеешь! - вскричал с негодованием Демидов. - Известно ли тебе,
что у нас на престоле пребывает государыня, а не государь! Именующий  себя
Петром Федоровичем есть вор, каторжник, беглый казак  Емелька  Пугачев!  -
Все большое рыхлое тело Никиты всколыхнулось от  злобы.  Он  перевел  дух,
немного успокоился и прикрикнул: - Сказывай дальше!
   - А дальше, господин, известное,  -  спокойно  продолжал  мужичонка.  -
Аристов тот пришел в сельцо Воротынец  графа  Головина,  занял  полотняный
завод;  мужики  его  встретили  хлебом-солью,  а  управителя  на  воротине
повесили!
   - Ух ты! - поморщился от вести Демидов. - Воротынец-то совсем  рядом  с
нашей вотчиной! Час от часу не легче! Иди-ка в людскую  да  жди,  понесешь
обратно ответ мой и наставления.
   Мужичонка поклонился и убрался в людскую.  Демидов  долго  взволнованно
ходил по кабинету. Затем присел к столу и написал предписание в  фокинскую
контору; в нем он сообщал управителю:
   "Небезызвестно мне, что злодейские изверги Пугачева партии показываются
близ нижегородских  моих  вотчин  и  ложными  своими  увещеваниями  многих
крестьян склоняют на свою сторону. Наказываю тех  подговорщиков  ловить  и
передавать их воинским командам..."
   На другой день письмо было вручено вестнику, и он отправился в обратную
дорогу.
   Встревоженный Демидов метался по  хоромам,  хватал  себя  за  голову  и
стонал:
   - Эх, кабы мир заключили с Турцией! Мир - вот что потребно дворянству и
заводчикам сейчас, да войско  перебросить  на  смутьянщика  и  потрясателя
основ царства!
   Подошел сентябрь, и вести стали веселее. Никита воспрянул духом.  Гроза
прогремела, минуя  Москву.  Из  Фокинской  вотчины  донесли  хозяину,  что
повстанческий полковник Аристов схвачен и сдан воинской команде.
   - Ну, теперь поганцу оттяпать  голову,  и  делу  конец!  -  обрадовался
Никита и поспешил оповестить фокинского управителя:
   "Главного поимщика того злодея Аристова отпустить  на  полную  волю,  а
остальных избавляю на три года от  несения  оброка.  О  сей  моей  милости
священникам  и  приказчикам  оповестить  на  всех  крестьянских  сходах  с
разъяснением самозванства Пугачева и указать, что он  с  его  дьявольскими
помощниками  не  иное  что,  как  отчаянная  слепота,  а  не  самомалейшая
вероятность..."
   Вслед за этим  Демидов  направил  свое  указание  уральским  заводам  о
пересмотре оплаты поденным работным людям. Отныне  дровосеки  должны  были
получать по семь копеек в день, а подростки по  шесть  копеек.  Женщины  в
оплате приравнивались к подросткам.
   Демидовский  приказ  о  новой  оплате  труда  никаких  восторгов  среди
уральских работных не вызвал.
   Наступил солнечный сентябрь. Никита  Акинфиевич  понемногу  успокоился,
приободрился.  Однажды  за  окнами  появилось  много   экипажей,   куда-то
торопившихся. Демидов полюбопытствовал:
   - Что случилось, холоп?
   Одевавший его слуга вдруг сморщился, на глазах блеснули слезы.
   - Да как вам сказать, господин, - тихо вымолвил он.  -  Сказывают,  его
разбили под Царицыном-городом.
   - Экая радостная весть, а ты плачешь, разбойник! -  закричал  Никита  и
оттолкнул слугу.
   - Не знаю, отчего плачу, господин. Видать, от великой радости, -  боясь
кары, слукавил слуга.
   - Врешь, шишига! - прикрикнул на него Демидов. - По  глазам  вижу,  что
врешь! Иди, поторопи кучера!..
   Никита Акинфиевич поехал к дому Волконского. Там  уже  суетилось  много
дворян, которые спешили узнать новости...


   Вести  подтвердились.  Повстанческая  армия  Пугачева  на  самом   деле
потерпела  непоправимое  поражение  под  Царицыном.  Стало  известно,  что
Пугачев бежал за Волгу и там с несколькими сотнями  казаков  скитается  по
займищам между Яиком и Волгою.
   Видя неудачу своего вожака, казацкие старшины решили предать его и  тем
спасти свои головы. В Узенях, в глухом селении,  они  внезапно  напали  на
своего предводителя и после короткой  и  неравной  борьбы  связали  его  и
повезли в Яицк.
   После предварительных допросов  Пугачева  посадили  в  крепкую  клетку,
водрузили ее на двуколку и, скованного по рукам и ногам, повезли в далекий
Симбирск. Впереди и позади телеги двигались конники, гремели три пушчонки,
конвойный офицер  ехал  на  саврасой  лошадке.  Он  то  кружил  полем,  то
подъезжал к двуколке и трусил рядом.
   "Подумать  только,  какую  птицу  везем!  Мужик,  а  ум   военный!"   -
взволнованно думал он и поглядывал на узника. Как степной беркут,  Пугачев
сидел, устало закрыв глаза, и дремал...
   Ночью впереди поезда двигались конники с пылающими  факелами,  багровым
светом озаряя глухую дорогу.
   В попутных селах  и  деревнях  на  дорогу  выбегали  угрюмые  мужики  и
сострадательные женки и  ребятишки.  Народ  скорбными  взглядами  провожал
узника, многие тайком утирали слезы...


   Зарево пожарищ все еще обагряло  ночное  небо  в  правобережных  уездах
Поволжья, крепостные все еще жгли, разоряли имения  и  губили  ненавистных
помещиков, однако с поимкою Пугачева восстание догорало и  быстро  шло  на
убыль. Разосланные по селам и дорогам восточных губерний правительственные
отряды вступали в бой с плохо организованными ватагами повстанцев, громили
их, предавали лютой казни, а зачинщиков брали в плен и доставляли в Тайную
экспедицию.  По  грязным  осенним  дорогам  частенько  журавлиной  стайкой
тянулись  плененные  пугачевцы,  конвоируемые   двумя-тремя   гарнизонными
солдатами...
   Скованного Пугачева на простой телеге наконец доставили в Симбирск.  По
приказанию главнокомандующего графа Панина его вывели на городскую площадь
и  показывали  толпе.  Народ,  однако,  не   изъявлял   радости.   Простое
любопытство и жалость читались на лицах людей, разглядывавших кандальника.
Когда граф Панин, подойдя к узнику, нанес ему несколько пощечин,  в  толпе
пронесся ропот.
   Пугачева увезли в каземат, где его цепью приковали  к  стене.  Ключ  от
цепного замка хранился в ладанке на груди у капитана караульной роты.  Над
заключенным установили строжайший контроль, исключавший всякую  попытку  к
бегству. Было настрого наказано кормить узника  пищей,  "подлым  человеком
употребляемою". Его обрядили в рваную сермягу, порты и рубаху.
   В  Симбирске  Пугачева  пожелал  увидеть  Михельсон.  Он  неожиданно  в
блестящей парадной форме явился в темницу к узнику.
   - Емельян, узнаешь ли ты меня? - спросил он.
   Пугачев, неподвижно сидя у стены, неохотно поднял глаза, прищурился.
   - А кто ваша милость?  Что-то  не  упомню,  много  тут  у  меня  всяких
генералов перебывало!
   - Я Михельсон! - гордо поднял голову пришедший.
   Пугачев побледнел, опустил голову. Минуту спустя он вздохнул  и  словно
про себя пожаловался:
   - Ах, проклятый Чумаков, погубил ты меня!..
   Конвойный кортеж медленно  двигался  к  Москве.  Осмелевшее  дворянство
постаралось хоть чем-нибудь выместить свою ненависть к Пугачеву. Глумления
и издевательства, а также  истязания,  которым  он  подвергался  во  время
длительных допросов, подорвали физические силы  Пугачева.  Всю  дорогу  он
находился в  мрачном  состоянии  духа,  а  под  Арзамасом  в  груди  вдруг
появились  сильные  колики.  Конвойные  офицеры  испугались  за  состояние
здоровья пленника  и  напоили  его  тремя  чашками  пунша,  сделанного  из
крепкого горячего чая и французской водки. Пугачев с охотой выпил,  хорошо
пропотел и вскоре уснул  крепким  сном.  К  утру  колики  утихли,  пленник
ободрился и стал веселее.
   Третьего сентября клетка с Пугачевым остановилась на последний ночлег в
селе Ивановском, в десяти  верстах  от  Москвы.  Князь  Волконский  выслал
навстречу тридцать шесть гусар. Утром печальный кортеж двинулся дальше.
   В Москве уже давно с нетерпением поджидали Пугачева. Никита  Акинфиевич
ранним утром поспешил к Охотному ряду. Там, в Монетном дворе, превращенном
в тюрьму, предполагали заключить пленника. Серый, сумеречный день медленно
занялся над Белокаменной, когда среди толпы пошел говор:
   - Гляди! Гляди!
   Сквозь пелену медленно падавшего снега приближалась клетка с человеком,
сидящим в ней. Демидов вспыхнул от радости: "Наконец-то!"
   - А, что, зверюга, попался! - закричал  он  заключенному.  -  В  клетку
посадили серого волка!
   - Сам ты волк и зверюга! - выкрикнул кто-то в толпе Демидову.
   Никита  оглянулся:  кругом  него   столпились   неприязненные,   хмурые
простолюдины. Поди отыщи в толпе, кто дерзил!
   Между тем двуколка медленно приблизилась к Монетному двору и тут  перед
острожными воротами остановилась.  Дежурный  офицер  подошел  к  клетке  и
открыл  замки.  Пугачев  медленно  вылез,  отряхнулся  от  снега.   Искоса
поглядывая на бар, смотревших на него, он, звеня  кандалами,  пошел  среди
конвоя в распахнутые настежь ворота острожного двора.
   - Эх, батюшка, на муку привезли! - тяжело  вздохнул  стоявший  в  толпе
старичок. В стареньком тулупе, в заячьем треухе, с котомкой за плечами, он
долго  смотрел  вслед  узнику,  утирая  невольные  слезы.  Ворота  острога
захлопнулись, а толпа все не расходилась.
   Ожидали люди, Пугачев подойдет к окошку  темницы  и  пошлет  прощальный
взгляд. Однако, прикованный толстой короткой цепью к стене камеры,  он  не
смог этого сделать. Все гуще и гуще падал  снег;  расстроенные  увиденным,
люди медленно расходились.
   Уселся в сани и Демидов. Запахнувшись в теплую доху, он  удовлетворенно
подумал: "Вот когда кончилась тревога! Теперь не избежит  кары.  Кнутобоец
Шешковский, поди, натешится вволю! Никогда ему не доводилось вести  такого
большого розыска!"
   В то самое время, когда Пугачев томился по казематам, на Каменном Поясе
по горам и лесам еще бродили башкирские ватажники Салавата.  Они  нападали
на заводы, жгли их и били приказчиков.
   Заводчики упросили графа Панина поторопиться восстановить на  рудниках,
шахтах и домнах тишину и порядок. Башкирские баи повинились перед  царским
генералом, изъявили полную покорность. Обнадеженный этим, генерал  отобрал
заложника  из  наиболее  видных  башкирских  старшин  и  отослал  его  для
изъявления раскаяния  в  Санкт-Петербург,  к  самой  государыне  Екатерине
Алексеевне.
   Несмотря на умиротворение башкирских старшин, Салават Юлаев  не  сдался
на увещевания и с конным  отрядом  удальцов  все  еще  продолжал  неравную
борьбу.
   Среди лесов дотлевали пожарища разоренных заводов. Остановились  домны,
опустели шахты, но, прослышав о пленении  Пугачева,  заводские  приказчики
осмелели. Столковавшись с баями, они завели по  улусам  лазутчиков,  и  те
зорко следили за путями Салавата.
   Глубокой осенью храброго башкира  настигли  в  горах  конники  и  после
жаркой схватки  пленили  его.  Скованного  Салавата  возили  по  уральским
заводам и  для  устрашения  непокорных  шельмовали  при  большом  стечении
народа. Во всех местах, где поднимал он людей к восстанию,  били  Салавата
плетями. После совершения экзекуций на заводах пленнику  вырезали  ноздри,
выжгли раскаленным клеймом позорный знак "вор и  убийца"  и  отправили  на
каторжную работу в Рогервик...



6

   Невьянский  завод  Демидова  уцелел.  Прокофий  ликовал.  В  пароконной
упряжке он объезжал московские храмы и  требовал,  чтобы  звонили  во  все
колокола.
   - Пусть первопрестольная знает: сей смерд и злодей пальцем не осмелился
коснуться моего достояния!
   8 января 1775 года Прокофий Акинфиевич написал письмо Михельсону:
   "Покорнейшую    мою    благодарность    приношу    столь    справедливо
прославившемуся храбростью и неутомимостью своею господину Михельсону... А
за  то  благодарю,  что  с  малым,  но  храбрым  корпусом  непобедимым  ее
императорского величества оружием не устрашился нападать на  множественную
толпу   разбойничьего   государственного   бунтовщика   Пугачева,   и   не
препятствовали  тебе  недостатки  в  пище  и  лошадях,  и  не   удерживала
медленность от вспоможения живущих. Вы, государь мой, следовали  по  пятам
его более 5000 верст по местам пустым и почти непроходимым и  многие  ему,
вору, с большим уроном делали  нападения.  Всего  того  удивительнее:  уже
Пугачев, пришедши в город Казань, грабил и разорял  и  огню  предавал,  но
помощию божией вы, государь мой,  радением  и  усердием  своим  с  тем  же
небольшим храбрым корпусом конец его  ускорили,  и  Казанское  царство  от
совершенного  разорения  сохранили,  и  многих  пленных   благородных   от
мучительной смерти избавили, и тут со всею его поганою толпой  разбили,  и
паче всего, что тем разбитием отвратили его  намерение  прийти  в  царство
Московское, к  чему  прозорливостью,  примерным  к  отечеству  усердием  и
благоразумными наставлениями великого в  наши  времена  мужа  графа  Петра
Ивановича  Панина  совсем  его,  вора,  искоренили,  за  что,   милостивый
государь, приношу наивящую мою с презентом благодарность и  покорно  прошу
принять в знак моего усердия,  что  дал  мне  жизнь  и  прочим  московским
мещанам от убиения собственных наших людей, которые, слышав его злодейские
прелести, многие прихода его ожидали и жадно разорять, убивать  и  грабить
домы господ своих желали. И  за  таковые  ко  всему  обществу  усердные  и
радетельные  поступки  должны  обще  -  все  вашему   высокородию   всегда
благодарность приносить  и  бога  молить.  И  остаюсь  вашего  милостивого
государя моего усердным слугою".
   Письмо это с радужными ассигнациями, вложенными в пакет, в тот же  день
было доставлено Михельсону.


   Никита Акинфиевич Демидов с большим удовлетворением  прочел  объявление
московского   обер-полицмейстера    Архарова,    в    котором    население
первопрестольной оповещалось о предстоящей казни пугачевцев:
   "10 февраля, в 11 часов  утра,  на  Болоте  главные  преступники  будут
наказаны смертью, а прочие по мере преступления  наказаны.  На  другой  же
день, то есть 11 числа сего месяца, в 10 часов пополуночи,  на  Ивановской
площади, перед  Красным  крыльцом,  будет  объявлено  всемилостивейшее  ее
императорского величества помилование тем  преступникам,  кои  добровольно
явились с повинною, а некоторые из них предали и самого  злодея  законному
правосудию".
   Демидов  от  великой  радости  размашисто  перекрестился:  "Слава  тебе
господи! Пожар потушен, и можно вновь поднимать заводы!"
   Хотя работные  на  заводах  и  шахтах  притихли,  но  за  труд  брались
неохотно. Приписные крестьяне глухо волновались. По лесам и  горам  гуляли
неспокойные башкирские ватажки,  которые  нередко  нападали  на  уцелевшие
заводишки и разоряли их. Многие укрывались в  бегах  по  лесным  трущобам,
другие  чего-то  выжидали.  Писали  приказчики  Демидову,  что  не   верят
заводские в гибель Пугачева.
   Одно из таких писем  привез  Никите  уральский  дедка  Голубок,  пешком
добравшийся до Москвы. Мастерко стал седой как  лунь,  лицо  его  изрезали
глубокие морщины. Демидов подивился ему:
   - Что погнало тебя, дед, с далекого Камня?
   - Нужда великая привела сюда! - с жаром отозвался старик, и  на  глазах
его засверкали слезы. - Такое горе у людей!
   - Радоваться, дед, надобно! - весело перебил его Никита.  -  Слышал  ли
ты, отец, Пугач ныне пойман?
   - Как не слыхать, слыхивал, батюшка. Только то пустой  слух!  Не  может
того быть! - спокойно отозвался раскольник.
   Старик глядел упрямо. Демидов вспылил:
   - Как так? Пойман он! В железа закован и на Москву доставлен.
   - А ты, слышь-ко, не радуйся загодя, - уверенно  сказал  старик.  -  Ты
послухай лучше. Ходил на Камне меж двор  один  благочестивый  странник,  -
вполголоса, таинственно повел  речь  дед.  -  Баял  он,  что  не  Емельяна
схватили, а схожего с ним. А Пугачев-батюшка спасся. Бежали его ватажки от
царских войск, рассыпались по горам, по непроходимым чащобам. Тут бы им  и
конец от жажды и  притомленности,  да  господь,  слышь-ко,  спас:  набрели
беглые на озеро в горах, укрытое лесом. В озере том  неисчислимо  рыбы,  в
лесу богатимо дичи. Пугачев-батюшка на горе стоял, возрадовался.  Рядом  с
ним телохранитель его, башкир-лучник, как увидел светлые озерные воды, так
и крикнул на  весь  лес:  "Турго-як!  Стоп,  стоп  нога,  бачка!"  Остался
Емельянушка со всей ватажкой на том пресветлом озере...
   - Байка  то!  -  перебил  старика  Демидов.  Тот  угрюмо  посмотрел  на
заводчика.
   - А ты, слышь-ко, дале и прикинь что к чему! - строго сказал Голубок.
   Никита притих.
   - Каждое утро, на ранней зорьке, когда травы еще в  росе,  -  продолжал
дед, - Емельян-батюшка  умывает  коня  в  светлом  озере.  Набираются  они
вместях сил для ратоборства. Освежатся, пришпорит тогда атаман вороного  и
поскачет, слышь-ко, в леса дремучие, в горы высокие.  Скачет  конь,  земля
дрожит, из ноздрей огонь палит, из-под  копыт  искры  летят...  Мчал  одно
утречко Емельянушка, а навстречу ему странник. Идет скорбный, лик угрюм, в
черной печали человек. Увидел Емельянушка странника и спрашивает его:  "По
виду ты, слышь-ко, молод, а по кручине - старец! Ай,  ты  скажи,  молодец,
пошто закручинился? Пошто буйну голову повесил?" Отвечает  странник:  "Как
мне, милой, не горевать да буйной головы не вешать? Весь свет  я  объехал,
счастья-доли искал, но не сыскал. Много людей я  видел,  да  все  живут  в
голытьбе, да в нужде, да в великих страданиях. В  поте  лица  робят,  а  с
голоду мрут. Мелькнуло-поманило счастьице. Поднял  народишко  наш  Емельян
Иванович... Да вот, сказывают, пленили его бояры-купцы, заковали в железа.
Как теперь быть, скажи, батюшка, как голытьбе помочь?.."
   Глаза Голубка уставились пытливо на  Демидова.  Никита  слушал,  затаив
дыхание. Старик досказал заветное:
   - Встрепенулся тут атаман, говорит молодцу: "Не журись,  не  кручинься,
удалой, воспрянь духом и скачи в сельбище, мчись по  дорогам,  весть  дай:
жив Емельян Иванович, силен он и даст о себе еще знать! А на  прощанье  на
вот тебе меч-кладенец, чтобы сечь бояр-ворогов. Гляди, не теряй его!  Иди,
поднимай народ!.."
   Мастерко огладил бородку, смолк. Демидову не по душе сказ пришелся.  Он
вспылил и сказал старому пушкарю:
   - Пришел смертный час Пугачеву, вот что, отец! И где ты  только  такого
странника видел?
   - Уж я его видел, как сам-друг! - Глаза старика блеснули  хитринкой.  -
Брел я с внучкой из-под Косотура и встретил.
   - Может, и Пугача в той поре видел? - нахмурился Демидов.
   - А кто ж его знает, может, и видал! - простовато отозвался  дедка,  но
заводчик понял - лукавит он.
   "Ишь ты, смутьянщик! - недовольно подумал Никита. - Ну,  да  откуковала
ныне кукушечка!.."


   Еще с ночи вся Москва всколыхнулась. Ночь выдалась ясная, звездная,  от
жестокого мороза захватывало в груди дыхание. Несмотря на стужу,  со  всех
концов Белокаменной затемно на Болото устремился народ. С Земляного  Вала,
с Пресни и Самотеков, с Яузы  торопились  старые  и  малые  посмотреть  на
казнь.
   Над  Болотом  еще  вился  сизый  предутренний  туман,  в  Замоскворечье
перекликались ранние петухи, а  вокруг  эшафота  уже  волновалось  людское
море.
   Демидов выехал в крытых санях, когда над Москвой заалело.