хнулся посохом и  прохрипел
зловеще:
   - Пронжу!
   Острие посоха задержалось у самого глаза. Старик не дрогнул.
   - Сатана! - обругался паралитик и недовольно отвернулся.
   Долго бесновался Демидов, но никакие страхи не покорили деда.
   - Ух, сломил, черт! - устало выругался  заводчик.  -  Откуда  у  такого
старого да сила взялась?
   - Эх, милый, укрепится духом человек, крепче камня станет.  Ослабнет  -
слабее былинки!
   - Бери сто рублей и уходи!
   По приказу хозяина отсчитали  сто  рублей  серебром  и  положили  перед
мастерком.
   - Все твое! Загребай и иди, куда хочешь, в  белый  свет!  За  старостью
ненадобен!
   Старик хмуро поглядел на рублевики и сердито вымолвил:
   - Не хочу твоих денег! Много слез из-за них пролито!
   - Подумай, о чем говоришь!  -  сердито  прикрикнул  заводчик  и  поднял
налитые злобой глаза.
   Старый мастерко не испугался, не опустил глаз. Никите Никитичу стало не
по себе от этого взгляда, он дернулся и замахал костлявой рукой:
   - Уйди, уйди прочь!
   Старик надел шапку, взял посошок и поклонился барину:
   - Прощай, хозяин! Не мила тебе правда. Но ты  запомни,  что  правда  на
огне не горит и в воде не тонет! И Мамай правды не съел, а  барам  подавно
ее не укрыть!
   Он поднял голову и побрел по дороге.  И  таким  гордым  и  неподатливым
показался этот старый человек, что Демидов не утерпел и сердито обронил:
   - И откуда ныне такой народ строптивый пошел?..


   Шумные забавы сменялись странными выходками, но скука, как верный  пес,
неотступно следовала за Прокофием. Хмурый ходил он  по  хоромам,  не  видя
выхода своей тоске.
   - Никак ты опять приуныл? - обеспокоился Никита Никитич.  -  Погоди,  я
тебя так распотешу, так встряхну, что на карачках от радости поползешь!  -
пообещал он.
   По всем дорогам, деревенькам и монастырям Демидов распустил молву:
   "Жалует хозяин всех калек, нищебродов, юродивых. Ладят  бочари  дубовую
бочку под серебро. В духов день из той бочки будет заводчик одарять  нищую
братию. Кто первый поспешит и дойдет к радетелю  на  поклон,  тому  больше
будет отпущено!"
   Всколыхнула эта весть нищих, калек, горемычных  попрошаек.  Из  дальних
сел, из лесных монастырей - отовсюду устремились люди в  Невьянск  на  зов
грозного Демидова.
   Толпы  людей,  обездоленных  господским  произволом,   покалеченных   в
огненной работе, голодных, сирых и бездомных, потянулись через  каменистые
шиханы, лесные дебри и реки. С каждым шагом  росла  и  окрылялась  сказка.
Рассказывали странники:
   - На высокой горе, на маковке, под синими  небесами,  под  белехонькими
облаками сидит в парче, в золотой шапке,  усыпанной  самоцветами,  грозный
Демидов-владыка.  Сидит  и  горько  плачет,  кается  перед   господом   за
погубленные души, винится в неправоте своей, в блуде,  в  непотребстве,  в
алчности. И сказал господь ему: "Смирись, ненасытный человек, раздай  свои
богатства, останься наг, нищ и удались в мать-пустыньку!"
   Послушал грозный Демидов господа, собрал он золото и  серебро,  лалы  и
яхонты, янтарь и жемчуг. В больших бочках уставил эти богатства на горе  и
поджидает божьих  странников,  скитальцев  и  горюнов,  чтобы  раздать  им
нечестно нажитое и уйти от мирского соблазна. Не знает он, сколько  народу
явится и кто дойдет  до  высокой  горы,  до  маковки,  только  кто  первым
поклонится, тому ковшом отмерит он золото и самоцветы. Спешите, братия?..
   Не все сбылось так, как донесла  молва.  В  духов  день  в  распахнутые
ворота на заводскую площадь хлынула толпа нищебродов и увидела: на высоком
крыльце, крытом ордынскими коврами, в  золоченом  кресле  и  впрямь  сидит
старый Демидов в дорогих одеждах и  бархатной  мурмолке.  Рядом  с  ним  -
узколицый  черноглазый  племянник.  Стоит  подле  них  дубовый  бочонок  и
полон-полнехонек серебра...
   Прокофий  Акинфиевич  с  омерзением  и  страхом  глядел   на   скопище,
затопившее площадь. Как черви в прахе, ползли безногие,  бряцали  веригами
юродивые с безумными глазами,  калеки  напоказ  выставляли  свои  страшные
уродства и кровоточивые язвы, старушки-божедомки пререкались  и  назойливо
лезли вперед.
   Дядя Никита Никитич с любопытством разглядывал толпу.
   Он протянул руку, унизанную перстнями, взял ковш. Как ветер прошумел  -
неясный гул покатился по площади. Все, что  копошилось  внизу  у  крыльца,
потянулись вперед. Куда ни взглядывал заводчик - всюду светились  надеждой
впалые, измученные глаза, настороженно следили за каждым движением. Еще не
зазвучало серебро, а сотни костлявых, изъеденных болезнями рук, страшных в
своей  необыкновенной  подвижности,  уже  тянулись  к  Демидову,  дрожали,
скрючивались. Кто-то в копошащейся груде тел молил:
   - Пустите! Пустите! Я первый приполз...
   Никита Демидов оглянулся: хожалый и телохранители стояли подле.
   - Мосолов! - позвал заводчик приказчика.
   - Тут я, сударь! - поклонился Иван Перфильевич.
   - Следи отсюда и будь на страже. Знак дам!  -  многозначительно  сказал
хозяин.
   Прокофий ожил: чуяло сердце  -  великую  потеху  затеял  дядя.  "Обошел
старый выдумкой!" Взгляд его упал на Мосолова. Приказчик недовольно  повел
плечами; лицо его было строго и зло.
   - Ты что? - обратился к нему заводчик.
   - Боюсь, шибко боюсь, Прокофий Акинфиевич, - торопливо прошептал он.  -
Как бы беды не вышло.
   Хозяин встрепенулся, горделиво вскинул голову:
   - Никогда! Кто нам судья? Мы тут боги и цари, нам и судить! - сказал он
вызывающе. - Давайте, дядюшка!..
   Паралитик передал ковш племяннику. Подойдя к бочонку,  Прокофий  ковшом
загреб серебро и опрокинул его обратно...
   Протяжный стон пронесся по площади. Голодные глаза впились в сверкающую
струю.
   - Нам! Нам! - закричали все разом.
   - Дай! Дай! - потянулись руки.
   Но Демидов томил, дразнил звоном  металла,  блеском  его.  Он  разжигал
жадность людей. Старый паралитик одобрительно кивал утиной головкой.
   - Потоми, потерзай эту погань! - шептал он.
   - Батюшка, батюшка, осчастливь! - кричали нищеброды.
   - Ишь ты! - ехидно усмехнулся Никита. - Не робили, а просят!
   - Пощади, пожалей, родимый! Имей сердце! - вопили калеки.
   Оборотясь к племяннику, Никита крикнул:
   - А ну, Прокофий, сыпани в них!..
   Тот, как сеятель, взмахнул наполненным ковшом: серебряные полтинники  и
рублевики, звеня, подпрыгивая, раскатились среди людей. Давя и топча  друг
друга, забыв о  ранах  и  своих  увечьях,  убогие  и  калеки,  старушонки,
пропахшие ладаном, и убивающие  плоть  и  соблазны  юродивые  -  все,  все
бросились за сребрениками...
   Прокофий вновь зачерпнул ковшом и взмахнул им над толпой. Вой  и  крики
взвились к небесам; еще неистовее, безумнее заметались люди,  удушаемые  в
тесноте.
   Глядя на это, Никита Никитич ликовал:
   - Прокопка, сыпани, сыпани им!..
   Заводчик   осыпал   площадь   серебряным    дождем.    Раскрасневшийся,
возбужденный, он упивался зрелищем.
   Слабые, чтобы уберечь  добычу,  монеты  прятали  за  щеку.  Нищебродки,
навалившись телом на рублевик, кричали:
   - Мое! Мое!
   Калек давили, ломали им руки, пальцы, хватали за горло.
   С выпученными,  страшными  глазами  на  ступеньки  высокого  крыльца  к
подножию Демидова всползал юродивый. Его лицо гноилось, смердило;  грязные
лохмотья  волочились  в  прахе.  Тяжелые  железные  вериги  громыхали  при
движении. Протягивая длинную костлявую руку, он вопил:
   - Мне кинь, мне!.. Замолю грехи твои!..
   Никита схватил посох и огрел безумца.
   - Прочь, звероликий! - закричал  он.  Но  юродивый,  издавая  вой,  лез
дальше. Тогда заводчик взмахнул платком...
   Из псарни на площадь ринулся  десяток  разъяренных  волкодавов.  Спасая
добычу, себя, обезумевшие люди бросились врассыпную.  Недавно  распахнутые
ворота теперь оказались на крепком запоре.
   Страшные "зверовые"  псы  казаков,  злые  "тазы"  -  овчарки  киргизов,
мужицкие сторожухи по свисту демидовских егерей кинулись на людей. Они  со
всего  стремительного  бега  бросались  на  человека,  опрокидывая   своей
тяжестью, и мертвой хваткой рвали за горло...
   - Вот так потеха! - завертелся в кресле паралитик. - Вот так радость! -
Он не утерпел, наклонился вперед и закричал псам, науськивая  их:  -  Ату!
Ату сквернавцев!..
   Одиночки, сбитые с ног, добирались до крыльца, всползали на  ступени  и
умоляюще протягивали руки.
   - Спаси!.. Спаси!..
   Никита Никитич весь дрожал от сладостного беззвучного смеха. Глаза  его
были хмельные.
   Дотянувшись  до  верхней   ступеньки,   юродивый   пал   под   тяжестью
разъяренного волкодава. Пес рвал его лохмотья, тело. Несчастный протягивал
руки, кричал исступленно:
   - Будь проклят ты!.. Проклят!..
   В пустых глазах Прокофия вспыхнул огонек:
   - Вот это потеха! Вот это выдумка!..
   Но в эту страшную минуту на площадь выбежал высокий бородатый детина  с
бичом в руках. Он зычно закричал псам:
   - Злодей! Лысый! Ратай, - все ко мне!
   Рыча, злые псы оставили несчастных,  только  серый  волкодав  продолжал
терзать поверженного.
   Детина ринулся к парадному крыльцу. Не добежав до него, он  с  огромной
силой взмахнул длинным ременным бичом и гневно закричал псу:
   - Геть, кровожадина!
   Вслед за этим в ясном воздухе прозвучал сочный свист,  и  узкий  ремень
хлестко опоясал пса. Волкодав взвыл от боли и покатился по песку.
   Ощерив белые крепкие  зубы,  широкоплечий  молодец  еще  раз  за  разом
щелкнул  бичом.  Утихомиренные  зверюги,  трусливо  поджав  хвосты,  сразу
присмирели и не сводили настороженных глаз с гневного псаря.
   Он закричал на всю площадь:
   - Живей убирайтесь, бездомники! Расходитесь, перехожие!
   Кто-то широко распахнул ворота, и  люди  торопливо  стали  убираться  с
площади...
   - Мосолов! - истошно закричал паралитик. - Люди!
   Приказчик напролом шел навстречу детине. Он сразу узнал его:  только  с
месяц назад этот русоголовый бравый мужик прибежал с Покровского  -  графа
Шувалова - медного завода и поступил  псарем  к  Демидову.  Звали  удальца
Хлопушей. Сейчас он крепко сжимал в жилистых руках уручину  бича  -  козью
ножку, а толстый круглый ремень змеей  вился  подле  его  ног.  Детина  не
опустил упрямых глаз под грозным взглядом приказчика.
   - Хлопуша! - прохрипел Иван Перфильевич - и осекся.
   - Прочь с дороги! - резко выкрикнул он Мосолову и статной походкой,  не
сгибаясь, прошел к паралитику.
   - Ты кто? Ты кто? - заикаясь,  в  страхе  залепетал  тот  и  оглянулся.
Прокофия за креслом не было, струсил и сбежал.
   Бородач поднял открытое волевое лицо.
   - Не узнал, барин? Пришел усовестить  тебя,  хватит  терзать  народ!  -
просто и смело ответил он.
   Демидов ехидно усмехнулся.
   - Усовестить! Пошел прочь отсюда, бродяга! Не мешай потехе! Мосолов!  -
застучал костылем в половицу крыльца Никита Никитич.
   - Не смей трогать несчастных!  -  сильным  голосом  угрожающе  вымолвил
мужик и сжал уручину бича. На руках детины вздулись жилы. -  Тронешь,  как
взмахну наотмашь, так разом твою лысую башку, как сырое яйцо, расхлещу!
   - Как ты смеешь! - перехваченным от страха голосом выкрикнул паралитик.
   - Все смею! - хладнокровно ответил мужик, и его жгучие  глаза  пронзили
хилого демидовского наследника. - Раз  на  такое  пошел,  пеняй  на  себя!
Мстить будешь, в цепи закуешь? За меня красного  петуха  пустят,  и  тогда
своих костей не соберешь, хозяин!
   Паралитик в испуге замахал рукой:
   - Уйди, уйди!
   Но грозный человек не уходил, шевелил плетью. Псы виновато  растянулись
у его ног.
   - Увезите меня, увезите! - завопил Никита Никитич,  и  перепуганные  за
жизнь хозяина слуги потащили возило в покои.
   На площадь той порой со всего завода сбежались работные: кто  с  ломом,
кто с молотом, кто с кайлой. Возбужденные и озлобленные, они кричали:
   - Веди нас, удалой! Терпения больше не стало!
   Детина высоко поднял голову и сказал работным:
   - Погодите, придет день, и ударит над барином гроза с громом и молнией!
   Он торопливо пошел через всю площадь. Ветер развевал его  густую  русую
бороду.  Позади  детины  плелись  унылые   псы.   Никто   из   демидовских
полицейщиков и егерей не посмел задержать дерзкого мужика.
   Ночью Хлопуша оседлал лучшего каракового бегунка и умчал в горы...
   Все осталось сокрытым, как  оставались  доселе  тайными  все  злодеяния
Демидовых. И кто вступится  за  нищебродов,  побирух  и  бездомных  бедных
людей, серой хмарой бродящих по российским  дорогам?  Ворон,  когда  летит
через демидовские владения, и тот замедляет полет. Кто знает,  почему:  то
ли чует добычу - мертвое тело, то ли сам страшится и слабеет от страха при
виде человеческой скорби?
   Тоска и пустота все равно не покидали Прокофия Демидова.
   В один из дней по обыкновению своему заглянул он в покой своей  забытой
жены Матрены Антиповны. Просунув острый носик в полуоткрытую дверь,  он  с
холодным равнодушием окликнул больную:
   - Ку-ку! Ты жива еще, Матреша?
   Она не отозвалась: лежала неподвижной.
   - Что молчишь? - рассердился Прокофий и переступил порог.
   Звенящая тишина наполняла комнату; в  углах  сгущались  тени;  в  узких
стрельчатых окнах догорал закат. Прижав перст к губам,  Демидов  неслышно,
на цыпочках подошел к постели, думая напугать жену внезапным  окриком.  Он
склонился над ложем...
   Тусклые,  мертвые  глаза  уставились  на  него.  Лицо  было   восковое,
сморщенное.
   Чужая; незнакомая женщина лежала перед ним.
   Прокофий вышел из горницы и тихо прикрыл за собой дверь...
   Через неделю, захватив с собою  дочь  Настеньку,  он  уехал  в  Москву,
передав управление заводами дяде, Никите Никитичу Демидову.



4

   Высокие густые травы зацвели в уральских долинах, в лесах и на взлобках
гор. Тихо стало в лесных дебрях: сидели в гнездовьях птицы, жировал зверь,
отгулявшийся в брачной поре. Палило высокое  солнце,  накалялись  от  жара
каменные россыпи, а внизу, у рек и горных озер, освежала прохлада.  Ночами
над Камнем вставало и трепетало в темном небе  зарево:  на  десятки  верст
горели леса, подожженные башкирами. На Казанской тропе толпа удалых  людей
напала на русскую деревеньку, разбила, разграбила ее дотла. Увели  башкиры
русских женщин в недоступные горы, а дома подожгли.  Из  деревеньки  пламя
перебросилось в лес и загуляло на просторе.
   Никита Акинфиевич Демидов возвращался из Санкт-Петербурга в Тагил  -  в
родовое демидовское гнездо. Был он хмур, зол на брата. Глядя на  зарево  в
небе, он грозил башкирам:
   - Погодите, я вас успокою! Я укрощу вашу буйную кровь!
   В дороге он ко всему по-хозяйски приглядывался, все высматривал.
   - Эх, сколько лесов и земли простирается тут, не зная прилежных рук!  -
сокрушенно вздыхал заводчик.
   Позади остались сенатские ненавистники, отменившие  духовное  завещание
отца. В  Москве,  в  наследственном  доме,  он  поселил  занемогшую  жену.
Ссылаясь на слабость, она отказалась ехать на Каменный Пояс.
   Ехал Никита Акинфиевич в карете, а позади тянулся  обоз.  Везли  холопы
столичные покупки хозяина: богатые наряды, всякие диковинки  и,  что  было
внове, ящики с книгами. Ехали в обозе повара, иноземные мастерки,  русские
умельцы лить отменные пушки. В  особом  возке  ехала  девка  -  полячка  с
золотыми косами. Тайно от жены вез ее Демидов в свои горные владения.
   После многих дней беспокойного  пути  поздним  вечером  перед  хозяином
встали крепкие заплоты Тагильского завода. Ущербная луна огромным  красным
рогом медленно выплыла из-за леса и, то прячась, то ныряя в синюю  глубину
неба, неверным светом осветила заводские строения  и  широкие  приземистые
домны; над ними искры золотыми пчелами стремились в тьму; багровело  небо.
Залаяли сторожевые псы, где-то далеко-далеко на лесной опушке  им  ответил
протяжный и унылый волчий вой.
   Распахнулись  ворота,  карета  въехала  в  ограду.  Потянулись   низкие
бревенчатые избы, крытые дерном. Узкие крохотные оконца в  них,  затянутые
воловьими пузырями, светились изнутри. В прорубы над дверью тянулись дымы.
После тяжелой работы  хозяева  топили  печи.  В  домишках  гомонил  народ,
покашливал от едкого дыма.
   Вот серебристой скатертью среди  копоти  и  темных  кустов  развернулся
обширный-преобширный пруд, а у самой  лунной  дорожки  встал  белокаменный
дворец.
   - Приехали! - крикнул Никита и распахнул дверцу кареты.
   Перед ним неуклюже склонился приказчик Яшка Широков -  старей  поджарый
кержак с искоса глядевшими желтыми глазами и черной бородой клином.
   - Здравствуй, батюшка,  здравствуй...  заждались  мы.  Давно  поджидали
господина  нашего!  -  неожиданно  слащавым  голоском  заговорил   он.   В
жалованном предлинное кафтане до  земли,  расшитом  серебряными  галунами,
туго подпоясанный синим шелковым кушаком, он скорее походил на  столичного
ямщика, чем на правителя огромного завода.
   Барский  дом  светился  огнями.  Было  чисто,  просторно.  На   широкой
мраморной лестнице постланы мягкие ковры. В прихожей  к  высоким  потолкам
тянулись темно-зеленые  олеандры.  В  бронзовых  канделябрах  потрескивали
восковые свечи. И тут же на  скамьях  сидели  ливрейные  лакеи  -  бравые,
рослые молодцы, бесшумно вскочившие при появлении хозяина.  Они  бросились
навстречу Демидову.
   Все было так,  как  в  хорошем  столичном  доме.  Никита  Акинфиевич  с
удовлетворением оглядывался и отходил сердцем: "Недурно  батюшка  с  дедом
тут обставились!"
   И впрямь, Тагильский завод, ставленный позже Невьянского, когда  первые
Демидовы вошли в силу, был обширнее, значительнее, а палаты  хозяйские  на
славу роскошны.
   Приказчик  неслышными  шагами  нагнал  хозяина  в  кабинете  и,  слегка
смущаясь, спросил:
   - А куда ее... барыньку золотокосую, прикажете?
   - Посели экономку в светелке, там, где тихие  переходы!  Да  смотри  за
ней, в случае чего бороду вырву! - строго сказал Демидов. Подняв  властные
глаза на приказчика, он сказал: - Ныне покажешь книги и планы!
   Не терпелось молодому заводчику, хотелось поскорее обозреть свое  новое
хозяйство...
   Помывшись с дороги в баньке, Никита Акинфиевич  весь  день  просидел  в
отцовском кабинете, знакомясь с планами и книгами. Перед ним  развернулись
обширные владения: леса, шахты, курени и прославленный на весь  мир  своим
железом Тагильский завод.
   Демидов отодвинул книги и сказал радостно:
   - Что ж, есть где размахнуться! Не беднее братца будем!
   - Может, ваша  милость  оглядит  все  на  месте?  -  осторожно  спросил
приказчик.
   Хозяин покачал головой:
   - Не приспело еще время. Дай дух отведу. Мыслю отгулять на воле. На что
же тогда богатство дано в руки, коли не испытать радость? После  потехи  и
за работу возьмусь!..
   Дородный, с крупным породистым лицом, в  пышном  волнистом  парике,  он
походил на знатного вельможу. Глядя на его толстые,  мясистые  губы,  Яков
Широков невольно подумал: "Сластолюбец!"


   При отце, покойном Акинфии  Никитиче,  сыну  доводилось  туго.  Батюшка
скупился на денежные выдачи. Между тем Никита был на  возрасте,  женат  на
дворянке, и самому Акинфию льстило, когда  сын  держался  с  достоинством,
одевался по-барски, в бархат, носил кружева и парик.
   "Этот пролезет в знать!" - глядя на сына, мечтал тульский кузнец.
   Сдержанный, хитрый, Никита ластился к отцу и  добился  того,  что  стал
любимым  сыном.  В  чаянии  наследства  сынок   жил   степенно,   держался
благонравно. И вот сейчас, почувствовав волю и богатство в своих руках, он
решил расквитаться за долгий пост и воздержание.
   Яшка Широков сбился с ног, устраивая потехи для  господина  и  девки  с
золотыми косами. Она была статная и гибкая; без умолку щебетала. Сумрачный
кержак, постник и аскет, до беспамятства любивший только завод  и  деньги,
опасался женщин. Но  горячая,  вертлявая  полька  волновала  и  его  своей
красотой. "Хороша блудница!" - втайне залюбовался он девкой.
   Юлька - так звали экономку  -  крепко  полонила  хозяина.  Все  дни  он
проводил у нее в светелке.