темнел четкий контур горы Высокой,  давшей
жизнь заводу. Редкие кустики чахло зеленели на красных глинистых  склонах,
по которым серыми змейками сбегали  глубокие  рытвины,  промытые  дождями.
Кругом темными силуэтами громоздились знакомые  с  юности  вершины  Белой,
Острого Камня, Старика,  Шайтана,  Веселых  Гор;  Одиноким  пиком  высился
Медведь-Камень. А на берегу пруда, в самом центре Тагила, - высокая  Лисья
гора. Никиту Акинфиевича потянуло на вершину.
   - Несите на Лисью! - приказал он.
   - Ой, что  ты,  хозяин!  -  в  страхе  взглянул  на  него  Селезень.  -
Поберечься надо! Придет час - сам зашагаешь... Мы еще потопаем  по  земле,
Никита Акинфиевич, - лукаво ободрял он Демидова.
   Прибежал лекарь, умоляюще поднял худые костлявые руки и затараторил:
   - Бог мой, этого нельзя делать! Нельзя! Нельзя!
   Маленький, остроносый, он  походил  на  щуплого  заморенного  курчонка.
Никита поморщился, отмахнулся от лекаря.
   - Кш... Уйди. Мне лучше себя знать. Нести на гору! -  властно  приказал
он.
   Соорудили род  паланкина,  накидали  гору  подушек  и  на  них  уложили
хозяина. Крупный, породистый,  с  горделивой  осанкой,  он  возлежал,  как
римский патриций. Его несли бережно,  медленно,  словно  хрупкий  сосуд  с
драгоценной влагой. Паланкин тихо и ритмично раскачивался в такт движению.
Толпа слуг, во главе с Селезнем и лекарем, сопровождала хозяина.
   Стоял  синий  сентябрьский  день.  Умиротворенный  Демидов  ненасытными
глазами разглядывал окружающее.  Было  так  отрадно  ощущать  заново  мир,
играющий всеми красками. В голубом небе тянули гусиные косяки. Он проводил
их завистливым взглядом. Мимо горы сторонкой промелькнула стайка  хохлатой
чернети. Где-то  тонкоголосо  звенел  ручей,  и  ветер  приносил  из  леса
смолистые бодрящие запахи.
   С каждым шагом в гору все  шире  и  пестрее  раскрывается  окрестность.
Среди  старых  деревянных  строений   постепенно   поднимается   завод   и
распахиваются необъятные дали.
   Хозяина принесли на вершину Лисьей горы.
   - Стойте! - крикнул он людям,  и  они  послушно  спустили  паланкин  на
землю, обложили Демидова подушками. Он сидел  как  старый  зоркий  коршун,
рассматривая свое родовое гнездо.
   Вот в широкой живописной долине синеет река Тагилка, неся свои  воды  к
необозримому заводскому пруду. Огромный белый дворец среди осеннего парка.
Под ярким солнцем пруд зыблется и мерцает. У самого берега - село Гальяны.
А еще дальше -  могучие,  суровые  горные  кряжи,  которые  придают  всему
окружающему грозное величие. И опять взор  перебегает  на  любимый  завод.
Знакомые доменные печи, выпускающие клубы черного дыма  со  снопами  ярких
искр  и  жаркими  языками  вырывающегося  по  временам  огня.  На  склонах
Магнитной горы, в отвалах, словно  муравьи,  копошатся  люди,  роют  руду,
грузят ее на тележки, и обозы лентой тянутся к доменным печам.
   Никита пытливо посмотрел на приказчика и сказал:
   - Многие всю жизнь ищут кладов втуне. А вот он, великий,  неисчерпаемый
клад! - Он указал глазами на Высокую и добавил: -  Отныне  и  до  века  не
исчерпать тут руд. И все мое, демидовское! Руды тут самые лучшие, и железо
оттого непревзойденное. Знал батюшка, где искать добро!
   И впрямь, похвала Никиты Акинфиевича была не пустая: демидовское железо
с маркой "Старый соболь" славилось не только  на  своей  земле,  но  и  за
границей. К марке "Старый соболь" он добавил  свое  клеймо:  "CCNAD",  что
означало - статский советник Никита Акинфиевич Демидов.
   Хозяин еще раз оглядел завод и отвалы Высокой;  взор  его  перебежал  к
пруду, к зеленым островкам, и вдруг на  ресницах  повисла  тяжелая  слеза.
Никто не знал, что тронуло сердце заводчика. А перед его задумчивым взором
вдруг мелькнуло минувшее. В куще дуплистых вязов догнивал старый дедовский
дом - первое жилье Демидовых на Тагилке-реке. Обрушивался на островке храм
Калипсо. Давно ли это было? Кажется, только вчера  они  бродили  вместе  с
золотоголовой Юлькой, совсем недавно он был молодой, сильный,  и  вот  все
ушло и не воротится больше!
   Никита Акинфиевич глубоко вздохнул и поманил приказчика.
   - Несите к дому, - упавшим голосом сказал он.
   На душу Демидова легла тихая грусть, он присмирел и дорогой не проронил
ни слова...
   Несмотря на томление,  которое  охватило  хозяина  при  воспоминании  о
прошлом, он быстро справился с тоской.
   - Хватит! - словно ножом отрезал  он  минувшее.  -  Снявши  голову,  по
волосам не плачут! Не вернуть лихую младость. Все  проходит,  но  и  осень
бывает мила сердцу!
   Успокаивая себя, он  потребовал  из  конторы  книги  и  вновь  с  жаром
принялся за хозяйственные дела. Он вызывал к себе в  кабинет  приказчиков,
писцов из конторы, подолгу выслушивал доменщиков,  литейщиков,  рудокопов,
давая дельные указания. Долгие часы Демидов высиживал за столом и проверял
книги, стараясь наверстать упущенное за время болезни.  В  хлопотах  и  за
делами Никита Акинфиевич стремился забыть неумолимую  старость.  Однако  и
среди бесконечных дел он не забывал о наследнике.  Часто  и  подолгу  отец
заглядывался  на  своего  единственного  сына.  Николенька  был   румяный,
большеглазый и всегда озорной.
   "Ничего, уйдет это! - успокаивал себя Никита. - Кончится ребячья  пора,
другим станет. За дело время, за работу!"
   Однажды по приказу хозяина Селезень привел в дом сивобородого мастерка.
   - Вот, хозяин, этот и есть самый лучший у нас!  -  показывая  на  него,
сказал приказчик.
   Старик был широк в плечах, сухопар, строгие серые глаза  не  опустились
перед Демидовым.
   - Как звать тебя? - любопытствуя, спросил Никита Акинфиевич.
   - Крещеное имя - Ерофей, а по батюшке Иванов, а народ  запросто  кличет
Уралкой. Родился я тут, изроблюсь и кости сложу на этой земле!
   - Сколько же тебе годков? - поинтересовался Демидов.
   - Семь десятков исполнилось, - твердо ответил мастерко. - Еще при  отце
твоем, Акинфии Никитиче, робил я здесь...
   Работный стоял прямо, старость не смогла еще согнуть его плечи. Зубы  у
него сохранились, были крепкими и белыми. Никита позавидовал старику.
   - А помирать когда думаешь? - с подковыркой спросил он старика.
   - Вот брякнет сотня годочков, тогда и на погост! - отозвался  старик  и
вызывающе посмотрел на Демидова.
   - Выходит, не торопишься на тот свет? - улыбнулся, хозяин.
   - Торопиться не к чему, пекло с чертями не уйдет  от  меня,  да  и  тут
похоже на это! - дерзко сказал он.
   Демидов помрачнел, отвернулся и сказал Селезню:
   - Зови Николеньку! А ты, неукротимый, - обратился  он  к  работному,  -
держи язык за зубами. Учить нашего наследника поручаю!
   - Уволь, хозяин! Несвычны мы с таким делом, - запросил мастерко.  -  За
работой тяжко, а коли тяжко, всегда любое слово сорвется!
   - Ничего! -  снисходительно  сказал  Никита.  -  Ко  времени  сказанное
крепкое слово бодрит русского человека, к  стойкости  приучает  работника.
Учи сына, как надо демидовскому корню. Пусть вглядится в наше дело. Пользе
научишь - награжу. Оплошаешь - бит будешь!..
   Пришел Николенька, и после наставлений хозяина  мастерко  увел  его  на
завод. Из лесу,  из-за  Тагилки-реки  доносилась  чуть  слышная  тоскливая
песня. Уралко прислушался и сказал:
   - Жигали от горемычной жизни завели! И-их, как жалобно  поют,  за  душу
берет! Тяжело им живется, сынок, а горщику и литейщику совсем пекло! Идем,
идем, кормилец! - с лукавинкой посмотрел он на молодого хозяина и  зашагал
быстрее. Николенька  еле  успевал  за  сухопарым  стариком.  Навстречу  им
нарастал неровный гул, издавна знакомый  Николеньке.  Однако  на  сей  раз
заводские голоса звучали  по-особому:  Демидов  впервые  вступал  в  недра
завода, и все ему казалось сегодня в диковинку. Вот гремят молотки, визжит
железо, свистит что-то, да шумит вода, падающая в шлюз. А когда Николенька
вошел в заводские ворота, завод предстал  перед  ним  страшным  чудовищем,
неумолчно грохающим, стукающим, ревущим, лязгающим. Под горой  протянулись
приземистые кирпичные здания, потемневшие  от  времени,  высились  мрачные
трубы,  извергавшие  тучи  черного  дыма.  Под  крышами  шум  непрестанной
человеческой работы стал" еще оглушительнее. У  молодого  Демидова  голова
пошла кругом. Уралко пытливо посмотрел на барчонка и  недовольно  покрутил
головой.
   -  Погляжу  я  на  тебя,  сынок,  с  виду  ты  гладкий,   откормленный,
выпестованный, а душа и глаза пугливые! -  сурово  сказал  он.  -  Страшно
тут-ка? А как нам доводится? Мы весь век свой на огневой каторге прожили!
   Николенька  присмирел.  Правда,   хотелось   ему   наговорить   старику
дерзостей, но в первые минуты гром,  лязг  и  визг  ошеломили  его,  и  он
растерялся.
   Мастерко провел Николеньку в кладовушу и добыл  там  для  него  кожаный
фартук с нагрудником - запон.
   - Ну, обряжайся, кобылка! - подавая ему  рабочую  одежонку,  насмешливо
сказал Уралко.
   - Я не кобылка, а хозяин! - запротестовал Николенька.
   - Ну, брат, не спорь здесь. У нас так: все ученики кобылкой кличутся! -
пояснил мастерко.
   Молодой Демидов нехотя надел фартук.
   - Ну, а теперь пойдем в нашу храмину. Сперва оглядись, а потом, господи
благослови, и за ученье!
   Старик провел Николеньку в молотовую. Тяжелые огромные молоты срывались
откуда-то сверху и с  громом  падали  на  куски  железа.  Мальчуган  зажал
ладошками уши, но Уралко оторвал руки и строго прикрикнул:
   - Не дури, парень, приучайся к нашей веселой жизни!
   Стуки молота жестоко отдавались в  мозгу.  К  ним  присоединился  свист
вихря из  огромных  черных  мехов,  и  сильные  струи  воздуха,  откуда-то
вырывающиеся, сорвали с головы Николеньки шапку и унесли бог  знает  куда.
Глаза слепило от яркого раскаленного железа. Кругом был совершенный  хаос:
все мешалось, кружилось, сверкало искрами, гремело. От  страха  Николенька
схватил деда за руку.
   - Ну-ну, не балуй! Гляди-разглядывай, уму-разуму  учись!  -  прикрикнул
мастерко. - Эка невидаль,  обдало  жаром-варом,  а  ты  стой,  смотри,  не
смигни! Тут, брат, сробел - пропал! Это тебе, сынок, не  шанежки  [лепешки
со слоем масла или сметаны; ватрушки] есть да молочко пить. Что верно,  то
верно: тут такая круть-верть, что страшно и взглянуть, но ты  не  пугайся!
Запомни:  страх  на  тараканьих  ножках  бродит.  Гляди,  не  робей!  Эва,
поглядывай!..
   Озаренный красным  пламенем,  Уралко  щерил  крепкие  широкие  зубы.  С
поговорками, со смешком, с одобрением мастерко провел  Николеньку  вперед.
Вверху под стропилами - черный мрак,  а  рядом  -  жаркими  ослепительными
пастями пылают плавильные горны.
   - Гляди, что надо робить! Примечай! - крикнул  старик  и  устремился  к
одной из печей.
   На ходу он проворно схватил железные щипцы  и  подбежал  к  пасти.  Еще
мгновение  -  и  Уралко,  озаренный  пылающим  металлом,   как   демон   в
преисподней,  бросился  к  огромному  молоту.  У  Николеньки   от   страха
захолонуло под сердцем: ему почудилось, будто  раскаленный  шар  стремился
прямо на него, оставляя позади себя светящийся хвост. Но  Уралко  пробежал
мимо, на мальчугана пахнуло горячей струей нагретого воздуха.
   Темный грузный молот легко поднялся вверх, старик проворно положил  под
него раскаленный металл. И  в  тот  же  миг  громадный,  грузный  молот  с
грохотом обрушился на белую от накала крицу, и потоки ослепительных  звезд
брызнули в стороны. Одна из них, шипя, упала на кожаный запон Николеньки и
прожгла его. Тысячи других звезд, вспыхнув, меркли во мраке на сыром песке
пола и на черных от копоти  кирпичных  стенах.  Иные  уносились  в  далеко
темные углы и долго светились в воздухе.
   Несколько раз поднимался молот и  ударял  по  чугуну.  Но  вот  наконец
Уралко стащил отработанное железо и отбросил в сторону. А на смену старику
уже бежал другой работный.
   - Видал, сокол? - спросил Николеньку старик, утирая пот. -  Вот  так  и
бегай и торопись, как челнок в пряже. Одним словом, горячая работенка!
   Молодой  Демидов  все  еще  с  опаской  озирался  вокруг.  В   полутьме
по-прежнему скользили черные тени, зловещим сиянием озарялись печи,  и  на
фоне этого золотого сияния четко вырисовывались силуэты людей со  щипцами,
с полосами железа или непонятными крючьями в руках.
   Работа кипела. Со стороны Николеньке казалось, что  люди,  стремительно
снующие от печи к молоту, руки их, несущие раскаленный  металл,  не  знают
напряжения, - так легки и плавны были их движения.
   Однако один из перемазанных сажей  работных  вдруг  пошатнулся  и  чуть
толкнул Демидова.
   - Поберегись, парень! - прохрипел он.
   - Ты пьян! - рассердился Николенька. - Смотри, батюшке скажу!
   - Не греши! Не видишь, от работы очумел человек; еле держится на ногах,
воздух ртом хватает. Закружился, стало быть,  невмоготу  стало!  -  сурово
сказал Уралко и нахмурился.
   - Верно, измаялся! - глухо отозвался работный. -  С  утра  от  печи  не
отходил, а во рту маковой росинки не было. Задыхаюсь! Ох, тошно мне!..
   - Выйди на ветерок, подыши! Не ровен час, от натуги  сердце  лопнет!  -
сказал Уралко, и работный с тяжело опущенными  руками  пошел  во  двор.  -
Пойдем, передохнешь и ты, - предложил он мальчугану и вместе с ним вышел к
пруду.
   В лицо пахнуло свежестью. Николенька глубоко вздохнул:
   - Славно здесь!
   Он огляделся. За прудом весело шумящий лес. Пики елей синели на светлом
фоне  неба,  по  которому  плыли  седые  клочковатые  облака.  На  листьях
склоненной над  прудом  березки  дрожали  капельки  росы.  Окружающий  мир
показался Николеньке прекрасным, и ни за что не  хотелось  возвращаться  в
молотовые, где грохотал и вспыхивал изнуряющим жаром кромешный ад. Молодой
Демидов полагал, что Уралко сейчас же начнет ругать свою долю и работу. Но
старик присел на камень на самом бережку пруда  и,  щурясь  на  солнце,  с
душевной теплотой вымолвил:
   - Хорошо и на солнышке! Хорошо и на  работе!  Работа  да  руки,  сынок,
надежные в людях поруки. Мастерство наше, милок, старинное, умное...
   Уралко испытующе посмотрел на мальчугана и продолжал:
   - Стары люди говорят: красна птица пером, а человек - умением.  И  наши
деды, и отцы,  и  мы  -  работнички,  привычные  к  железу.  Железо-металл
стоящему человеку дороже всего! Железо - первый металл!
   Демидов улыбнулся и сказал старику:
   - Неверно! Самый первый и дорогой металл - золото! Мой  батюшка  железо
добывает, а сбывает его за золото!
   Уралко укоряюще покачал головой.
   - Эх, сынок, не то надумал ты. Послушай-ка, скажу  тебе  такое,  о  чем
стары люди сказывали в давние годочки. В былое времечко наши горы - Камень
- впусте лежали:  жило  тут  племя  незнаемое  -  чудь  белоглазая  [общее
название финских племен у славян] да бродячие людишки. Охотой  все  больше
промышляли. И пришли сюда издалека, из новгородской земли,  пращуры  наши.
Крепкий народ!  Добрались  они  на  ладьях  к  подножию  гор  и  закричали
властелину Камня:
   "Э-ге-ге-гей, горный царь, пришли мы к тебе; издалека счастья  искать!"
- "А чего вы хотите для счастья? - спросил их властелин гор. -  Золота  на
сотню лет или железа навсегда?"
   В ответ пращуры наши подняли мечи и закричали владыке горных дебрей:
   "Железа нам! Железа навсегда!"
   И тогда, сынок, из гор прогремело громом:
   "Добрый твой выбор, могучий народ! Будь  счастлив  отныне  и  до  века,
железный род!.." Вишь ты, как вышло! - С умной улыбкой Уралко посмотрел на
Демидова и предложил: - Хватит балясы точить. Надо и  честь  знать!  Айда,
сынок, за работу!
   Мастерко снова увел Николеньку к пылающим жаром печам...
   Проворный и сильный Николенька оказался медлителен и  ленив  в  работе.
Старик то и дело прикрикивал:
   - Живей, живей, малый!
   Мальчугану казалось, что он попал в преисподнюю. Что за  люди  окружали
его? Сумрачные, молчаливые и злые в труде. Лица их обожжены на вечном огне
подле раскаленного железа, потные лбы, медные от  жара,  кожа  покраснела.
Рваные рубахи взмокли  от  пота.  Дед  Уралко  поминутно  утирал  рукавами
морщинистое лицо, по которому стекали грязные струйки.
   - Пот у нас  соленый,  сынок!  До  измору  работаем!  Рубахи  от  труда
дубяные! - пожаловался старик; из его натруженной груди дыхание вырывалось
с громким свистом. - Эх, дырявые мехи у меня стали. С продухом!  -  горько
улыбнулся он.
   Кругом мастерка бегали подручные,  перекликаясь  хриплыми  голосами.  А
Уралко все подбадривал:
   - Проворней, проворней, сынки!
   Работали  все  до  изнурения.  Николенька  неприязненно  поглядывал  на
старика:
   - Скоро ли пошабашим? Надоело, дед. И к чему эта мука?
   - К науке! - отозвался Уралко. - Ты, милый,  работой  не  гнушайся!  На
работе да трудах наших Русь держится. Сам царь Петра Ляксеич хорошее  дело
любил. Кто-кто, а он уж знал толк в мастерстве. Слушай-ка...
   Он поманил Николеньку во двор и там, шумно дыша, уселся на камень.
   - Маленький роздых костям старым! - устало сказал он. - Слышь-ко, ты не
думай, я ведь знавал самого государя. Годов полсотню тому меня  в  Воронеж
гоняли на верфи.  Батя  мой  плотничал,  а  я  якоря  пристраивал...  Батя
отменный корабельный плотник был, царство ему небесное! Ух, топором  рубил
- как песню пел...
   Один разок и похвались мой батя:
   "Все Петр Ляксеич да Петр Ляксеич! Да я не хуже царя плотник! Да  я..."
"Стой, не хвались!" - крикнул тут бате высоченный мастер.
   Отец оглянулся и обмер: перед ним стоял царь. Он-то все слышал, а  батя
его и не заметил.
   Петр Ляксеич подошел к плотнику и сказывает:
   "Хвасти у тебя много, а поглядим, как  ты  на  деле  себя  окажешь!"  -
"Виноват, ваше царское величество!" - повинился батя.
   Царь говорит ему:
   "Ну-ка, покажи свое мастерство! - и кладет свою руку на стол.  -  Давай
выруби топором между этими перстами, да не задень ни единого, тогда ты  не
уступишь царю Петру - хороший, значит, плотник будешь!"
   Ну что тут делать? Хочешь не хочешь, а пришлось мастеру рубить. Да  так
рубил он: не задел ни единого перста. Тогда царь и сам похвалил его:
   "Молодец! По-честному хвалился умением: добрый ты  мастер!.."  Вишь  ты
как!..
   Николенька посмотрел на свои грязные руки, вздохнул тяжко.
   - Дедушка, а скоро ли домой?
   - Погоди, сынок, не весь урок сробили. Великий урок твой батюшка задал:
от темна до темна стараешься, а всего не переделаешь!
   - Я уйду! - рассердился Николенька.
   - А попробуй, бит будешь! - пригрозил Уралко и с  презрением  посмотрел
на Демидова. - Погляжу на тебя: на баловство ты мастак, а в работе ни  так
ни этак! - Старик укоризненно покачал головой и добавил:
   - Ты только краем хватил  нашей  корявой  доли,  а  мы  весь  век  свой
надрываемся. А что, сынок, не сладко работному?
   Демидов угрюмо молчал.
   "Ничего себе растет  звереныш!  -  подумал  мастерко.  -  Деды  и  отцы
Демидовы терзали нас, и этот крепнет на злосчастье наше".
   Уралко прищурился на солнышко.
   - Высоко еще, пора идти работать! - и опять повел Николеньку к молотам.


   Из Санкт-Петербурга внезапно прибыл фельдъегерь с письмом  от  военного
министра, а  в  нем  сообщалось,  что  государыня,  милостиво  вспомнив  о
Демидове, определила судьбу его сына Николеньки.
   "Не приличествует сыну столь славного дворянина пребывать в забвении, -
высказала свое мнение Екатерина Алексеевна, -  потомку  знатных  родителей
надлежит служить в гвардии, у трона своей государыни!"
   Это  весьма  польстило  Никите  Акинфиевичу  и   взволновало   его.   С
малолетства любивший именитую знать, он мечтал о блистательной карьере для
своего наследника. Об этом в свое время мечтала и покойная жена Александра
Евтихиевна. Когда они возвращались из чужих краев и в метельную ноябрьскую
ночь в  селе  Чирковицах,  в  восьмидесяти  верстах  от  Санкт-Петербурга,
родился  столь  долгожданный  сын,  решено  было,  по  примеру  столбового
дворянства, немедленно записать его в гвардию.
   По  приезде  в  столицу  младенца  тотчас  же  зачислили  на  с