, прозрачно намекая ему:
   "Хоть ты и умница и самоук-механик, а все же раб, так посему  потрудись
выстоять перед управителем!"
   Павел Данилович снова потянулся к табакерке  и,  заправившись  табаком,
чихнул. Мирон промолчал, не  пожелал  здравия  директору.  Данилов  строго
покосился, вздохнул:
   - Ох, времена пришли тяжелые: не токмо люди  наши  переменились,  но  и
заморский отпуск славного уральского железа клонится к упадку. Недавно еще
наш "Старый соболь" теснил Швецию на английском рынке. Досель  мы  первыми
шли! Кто только не забирал у  нас  железа?  Англичане  Судерланд,  Ригель,
Торнтон! Годков  тридцать  тому  назад  шестнадцать  контор  и  английских
именитых купцов имели дела с нашей санкт-петербургской главной конторой. А
маклеры и не в счет! Да  что  говорить!  Довелось  мне  поставлять  железо
португальцам Велью и Мендезе да итальянцу Ливно! И опять же  Голландия!  -
Он  утер  клетчатым  фуляром  широкий,  изборожденный  морщинами   лоб   и
пожаловался:  -   В   середине   марта,   бывало,   перед   навигацией   в
Санкт-Петербург наезжали иноземные купцы и маклеры, и тогда  была  горячая
пора сделок на железо. И цены устанавливал наш хозяин. А на сих  днях  сэр
Прескот со мной говорил, что по семьдесят пять копеек и не  более  за  пуд
даст, да и то, сказывает, хуже  еще  будет,  а  господин  Сулим  и  в  том
сомневается, чтобы получить семьдесят пять копеек за пуд. Купец Кононов  -
тот отказался от сделки, не обинуясь, сказывает: "Железо  его  высокородия
хуже стало!" Вот ты с батюшкой  Ефимом  Алексеевичем  и  подумай,  как  бы
поисправнее сделать машину для плющения железа, да  и  другие  выдумки  не
помешали бы! Надо снизить цену, а то нас вытеснят англичане...
   Механик внимательно  слушал  Данилова,  а  мысли  текли  о  другом.  Он
встрепенулся только тогда, когда директор вдруг предложил ему:
   - Нева-река в мае вскрылась, море на днях очистится, и пошлем  мы  тебя
на корабле в Англию. Погляди там,  что  выгоднее:  железо,  прокатанное  в
валах, или кованное молотами?
   Павел Данилович заговорил тише:
   - Известное дело, англичане не уступят секретов, а ты все же вглядись в
их прокатные машины. Не пользительно ли будет и нам такое завести  у  себя
на заводах? Главное, дешевле надо научиться робить железо! Вот что  важно!
- подчеркнул он и внимательно  оглядел  Черепанова.  -  Ты  перед  дорогой
получше обрядись, контора  толику  отпустит  на  обмундирование,  да  будь
бережлив, честь хозяйскую высоко держи, много денег от  нас  не  жди.  Ну,
ступай, ступай! Будь здрав!
   Мирон поклонился:
   - Спасибо за доверие, господин главный директор!
   Данилов снисходительно склонил голову и занялся табакеркой.  Навощенный
до блеска паркетный пол сверкал, отражал в  себе  шкафы  красного  дерева,
хрустальную люстру и бра. Уходя, механик понял, как высоко вознесся старый
управитель. Ни словом не обмолвился он о жизни  работных,  руками  которых
создавались демидовские богатства и на труде которых директор сам  изрядно
разжирел. Горько стало на душе Черепанова; то ли от унижения, что пришлось
простоять  целый  час  навытяжку  перед  Даниловым,  то  ли  от  грустного
раздумья, но почувствовал он себя страшно усталым.


   Выйдя  от  директора,  Мирон  побрел  по   Санкт-Петербургу.   Хотелось
отделаться от тягостных раздумий. Над Мойкой-рекой зеленели старые тополя,
легкий пух цветения носился над  водами  и  набережной.  Деревья  склонили
густые  кроны,  освещенные  снизу  голубоватым  отблеском   воды,   и   не
шелохнутся. Весенний свет лился прямыми  потоками  на  дома,  и  под  этим
светом особенно  прекрасным  казался  город.  Мирон  миновал  Исаакиевскую
площадь, стройку и вышел к Медному Всаднику.  Мечтательно  смотрел  он  на
вздыбленного коня, который, казалось,  готов  был  сорваться  с  гранитной
скалы и, гремя огромными копытами, поскакать по берегу. Он  вглядывался  в
лицо Петра, в его протянутую длань и чувствовал грозный взгляд и  властную
мощь стремительного гиганта. От Невы шла прохлада, запах воды,  закованной
в гранит. Пахло смолой  от  причалов,  барок  и  парусников.  На  плесе  у
Васильевского острова рыбаки тянули сети, и на  солнце  серебром  сверкала
бившаяся рыба. Весна во всей своей могучей силе и  прелести  чувствовалась
здесь, на берегу полноводной реки. Она летела на крыльях вместе  с  легким
влажным ветром, дышала в  лицо,  бодрила  и  вызывала  в  сердце  какую-то
смутную тревогу. Мирон думал о том, что в жизни  хорошее  и  плохое  лежит
рядом и люди не хотят изгнать нелепости и гнет, которые мешают им жить.
   Крепкая рука внезапно опустилась ему на плечо.  Он  оглянулся.  Большая
радость: перед ним стоял в своей измятой,  широкополой  шляпе  улыбающийся
студент Ершов.
   - Что, братец, залюбовался? Любо и мило мне на Тоболе, но и тут  сердце
трепещет, глядя на всю эту красоту! - Лицо его  сияло,  он  скинул  шляпу,
ветер взметнул слегка  курчавые  волосы.  Полной  грудью  вдохнув  глубоко
невский воздух, он звучно, крепким голосом продекламировал:

   Люблю тебя, Петра творенье,
   Люблю твой строгий, стройный вид,
   Невы державное теченье,
   Береговой ее гранит,
   Твоих оград узор чугунный,
   Твоих задумчивых ночей
   Прозрачный сумрак, блеск безлунный...

   - Ах, мой друг, это он прочел  мне  свои  строки.  Они  еще  никому  не
известны.  Мне  доверил!  -  весь  трепеща  от   радостного   возбуждения,
воскликнул  студент  и  прижал  шляпу  к  сердцу.  -  Сегодня  великая   и
незабываемая радость у меня:  я  был  у  него  -  гения  нашей  поэзии,  у
Александра Сергеевича Пушкина! Он принял меня, обласкал! С каким вниманием
он выслушал мою сказку  "Конек-горбунок"!  Я  видел,  как  засверкали  его
глаза, как осветилось лицо  гения,  и  он  молвил  мне,  простому  бедному
студенту: "Отныне этот род сочинений можно мне  и  оставить!"  Это  ли  не
чудесно? - Он схватил Мирона за плечи, потрясал его и горячо  повторял:  -
Пойми, это диво! Сказка! Очи сомкну в смертный час,  в  гроб  лягу  и  при
последнем дыхании благословлю его имя!
   - Так это вы написали  сказку!  -  ошеломленный  открытием,  воскликнул
уралец.
   - Я написал, мой друг, я! -  горячо  заговорил  студент.  -  Да  ты  не
чурайся меня. Ты задумал благое дело - паровые дилижансы, и  я  для  своей
Сибири стараюсь. Уж я ее, каторжную, разбужу! Сие чудо совершится поэзией!
Гляди, что за диво совершает слово  Пушкина!  Какое  волнение  и  мысли  о
свободе оно рождает в обществе! Его словам вторит вся молодая Россия.  Ах,
какие прекрасные слова:

   Товарищ, верь: взойдет она,
   Звезда пленительного счастья,
   Россия вспрянет ото сна,
   И на обломках самовластья
   Напишут наши имена!

   Уральский мастерко смутился:  его  пленяли  звучные  стихи,  очарование
поэзии,  но  замыслы  и  значение,  которые  придавал  Ершов  стихам,  его
настораживали.
   - Великие дела творит  умное  слово!  -  глухо  сказал  он  опьяненному
радостью студенту. - Но во многом не  согласен  с  вами.  Вот  демидовский
приказчик Шептаев не примет доброго слова. Не дойдет оно  и  до  Данилова.
Мнится мне, Петр Павлович, не поэзия совершит изменение жизни!  Главное  в
другом! В чем оно, я и сам не додумался пока. Народы  угнетены  у  нас,  и
одним прекрасным словом не прогонишь наших притеснителей и  захребетников.
Тут другое надо! Вот Емельян Иванович  Пугачев  хорошо  начал,  да  где-то
ошибочка вышла. Лежит вокруг нас огромная сила народная, а кто ее  подымет
на вековечных наших угнетателей? Не слово одно, а люди тут нужны. И  какие
люди! - Мирон пытливо смотрел на студента.
   - Поэзия, поэзия решит все! - горячился Ершов.
   - Нет, Петр Павлович, не это решит нашу  судьбу,  -  решительно  отверг
Черепанов. - Надо другой стезей идти. Хорошо начали  здесь,  на  Сенатской
площади, да побили их.
   - Как, ты и о декабристах  слышал?  -  удивленно  вскрикнул  студент  и
сейчас же оглянулся. На набережной было пустынно. - Значит, ведомо тебе  и
о Рылееве? - приглушенно спросил он.
   - Не все, а кое-что ведомо. Дознался, что песню о Ермаке сложил он.
   - Вот видишь, - опять за свое взялся Ершов. -  Прекрасная  песня.  Весь
народ поет, а что она делает? - Глаза его заблестели,  он  надел  шляпу  и
спросил:
   - А о Радищеве слыхал?
   Черепанов простодушно признался:
   - Не довелось узнать.
   - Вот видишь! А что его книга "Путешествие из Петербурга  в  Москву"  с
умами людей сделала? Разбудила их! Да, разбудила! - сказал он  восторженно
и со страстью поведал о судьбе Радищева.
   Мирон внимательно и молча выслушал. В душе его бушевало. Так  вот  как!
Вокруг него лежит еще целый мир непознанного. "Были  люди,  которые  смело
говорили в лицо царям правду о крепостных!" - взволнованно  подумал  он  и
спросил:
   - А что стало с ним?
   - Известно что! По смерти императора Павла его, по  просьбе  Воронцова,
царь Александр назначил членом комиссии по составлению законов. Но  бывший
опальный опять не по нутру пришелся начальству: он остался и после  ссылки
при  своих  взглядах.  Председатель  комиссии   граф   Завадовский,   видя
заступничество  Радищева  за  права  человека,  зло  сказал  ему:   "Опять
принимаетесь пустословить по-прежнему. Видно, мало вам одной Сибири!"
   День ото дня Радищеву становилось тяжелее. Умного и  пылкого  защитника
крепостных травили и довели до  крайности.  В  сентябре  тысяча  восемьсот
второго года он принял яд и умер. Среди его бумаг нашли листок,  а  в  нем
было написано: "Потомство отомстит за меня". Эх-х... Хватит об этом! Идем,
братец, со мной, и ты немного забудешь горе...
   Он не договорил, зашагал быстро, увлекая Черепанова к Марсову  полю.  В
Летнем саду, за строгой железной оградой, высились зеленые шапки лип.  Над
площадью лились  потоки  мягкого  света  и  чистого  теплого  воздуха.  На
дорожках суетились воробьи, чистились, неумолчно кричали, как серые мячики
прыгали из-под ног. Наступал вечер, а  солнце  высоко  стояло  над  Летним
садом и городом. На лице студента светилась ласка и грусть.
   Они дошли до Лебяжьей канавки; в ней на прозрачной  воде  колебались  и
морщились тени от зеленых купав. Группы  господ  разгуливали  здесь,  дамы
кормили лебедей, которые белоснежными  ладьями  устремлялись  к  брошенным
подачкам. Подошли к театру.
   Молчаливый и послушный тагилец робко вошел со студентом в зал...


   Со многим, о чем говорил Ершов, Мирон не был согласен, но  он  полюбил,
крепко, на всю жизнь полюбил этого простого, умного и кипучего человека.
   "Какое счастье, неизреченная радость, что довелось видеться и  говорить
с таким русским человеком", - с благодарностью вспоминал он о студенте.
   После посещения театра им не пришлось снова встретиться:  Мирон  спешно
отбывал в Англию. Так и не удалось ему со  Степаном  выехать  на  рыбалку.
Зашел он на третий день после душевной беседы в барак и спросил о нем.
   Женщина испуганно посмотрела на Мирона и прошептала:
   - Уходи скорее,  милый!  Степанку-то  Кашкина,  жандармы  только  вчоры
забрали. Остер был на язык, неугомонный... С богом, с богом, голубь, уноси
ноги!..
   Он поторопился уйти и все опасался, что дознаются и о нем. "Вот уеду, и
все забудется", -  думал  он  и  торопился  с  отъездом.  Перед  отплытием
Черепанов отправился в Летний сад.  Он  был  насквозь  просвечен  солнцем,
легкий ветер чуть шевелил листья тополей. Вдаль до чугунных узорных  ворот
уходила широкая дорожка, а по сторонам, под сенью  дуплистых  лип,  стояли
статуи. Впереди неторопливо шел  невысокий,  весьма  подвижной  человек  в
цилиндре и сюртуке, сильно перехваченном в талии.  Неизвестный  смахнул  с
головы цилиндр и, держа его в руке, продолжал путь.
   Неожиданно со скамьи поднялась дама и,  не  стесняясь,  последовала  за
ним. Она многозначительно оглянулась на Черепанова и глазами  показала  на
молодого человека.
   - Это Пушкин! - прошептала она.
   - Батюшки! - ахнул уралец.  -  Неужто  сам  великий  сочинитель!  -  Он
размашистым шагом  свернул  в  боковую  аллею  и  скоро  обогнал  молодого
господина с цилиндром в руке. Еще минута, и  он  уже  шел  ему  навстречу.
Легкий, подвижной, Александр Сергеевич, не замечая Мирона, что-то бормотал
под нос. У него были голубые глаза, в которых искрился смех. Смуглые  щеки
поэта обрамлялись светлыми бакенбардами.
   Вдруг он поспешно надел цилиндр и проворно вынул  из  кармана  записную
книжку. Движение его было столь стремительно, что книжка упала  на  песок.
Тагилец наклонился, поднял  ее  и  почтительно  вручил  владельцу.  Пушкин
приветливо улыбнулся, крепкие ослепительные зубы его сверкнули.
   - Благодарю! - певуче сказал он.
   Черепанов не мог оторвать  глаз  от  жизнерадостного,  подвижного  лица
поэта; румянец застенчивости покрыл его щеки.
   - Откуда же  вы?  -  спросил  Пушкин  Мирона,  разглядывая  его  костюм
мастерового.
   - С Урала, Александр Сергеевич. Довелось-таки увидеть вас! Простите!  -
Он учтиво поклонился и, по своей застенчивости, убежал.
   - Погодите, погодите! - закричал вслед  ему  Пушкин,  но  Черепанов  от
счастья, охватившего все его существо, не слышал зова поэта.
   Сейчас, стоя на палубе отплывающего корабля, Мирон безмолвно смотрел на
прекрасный город, затянутый прозрачной дымкой. Из тумана, который  стлался
над заливом, бесшумно набегали волны и ударялись  о  деревянную  пристань.
Свежий воздух гулял по палубе, бодрил, но  сердце  щемила  легкая  грусть:
уходила вдаль родная земля, ставшая ему сейчас еще более милой и дорогой.
   На корабле все было чужое: английские матросы, сердитый  и  сухой,  как
палка, капитан. Он  неприступно  торчал  на  мостике  с  вечно  дымившейся
глиняной трубкой во рту, выкрикивая команду. На палубе сложены  были  тюки
добротной пеньки, канаты, груды ящиков и  бочек.  Среди  них  разместились
бедняки-пассажиры  со  своими  узлами  и  дорожными   мешками.   На   баке
меланхолично мычали быки, беспокойно блеяли овцы, рядом  стояли  клетки  с
домашней птицей. Рабочие-скотоводы в истрепанной,  помятой  одежде,  ругая
скот и друг друга, производили страшный шум. Все это  -  и  рев  быков,  и
блеяние овец, и  крики  людей  -  создавало  дикую  какофонию,  вызывавшую
тревогу. Ветер с хлестом полоскал  паруса,  носился  по  свинцового  цвета
водяному полю,  бороздя  его  пенистыми  волнами.  Миновали  маяк,  и  все
постепенно стало заволакиваться туманом.  У  Черепанова  тоскливо  сжалось
сердце:
   - Прощай, Санкт-Петербург! Прощай, Россия!
   Кругом простиралось серое, скучное  море  и  бегущие  над  ним  тяжелые
дождевые облака. Крики одиноких чаек, провожавших корабль, бередили и  без
того затосковавшее сердце.
   Мирон спустился в каюту, попробовал улечься  на  узкой  койке,  которая
раскачивалась. Было неуютно, тесно и грязно. От непрерывного укачивания на
теле выступил липкий пот, отяжелели веки. Он снова вернулся  на  палубу  и
под свежим ветром вглядывался в серую неприглядную даль. К нему неожиданно
подбежала  худенькая  с  рыжими  косичками  девочка,  рассказывая   что-то
по-английски. Она вся  сияла,  щелкала  языком,  но  Черепанов  беспомощно
улыбался и отмалчивался. Наконец он не выдержал, схватил ребенка на руки и
поднял над головой. Радостное ощущение  охватило  его:  щебечущая  девочка
казалась ему лучом солнца, внезапно упавшим с небес. Она поразила  уральца
блеском своих великолепных синих глаз. Он бережно опустил  ее  на  палубу,
ласково потрепал по  румяной  щеке  и,  вынув  из  кармана  грецкий  орех,
предложил  его  попрыгунье.  Глаза  девчушки  наполнились  восторгом,  она
проворно схватила подарок и стала острыми зубками грызть скорлупу ореха. В
эту минуту из-за нагроможденных ящиков и бочонков вышел багровый, с  лицом
бульдога, хмурый англичанин. Он видел все, подошел к дочке,  грубо  вырвал
из ее рук орех и выбросил его за борт. Схватив ребенка за руку, джентльмен
с нескрываемой ненавистью посмотрел на Черепанова и что-то  прорычал.  Его
зеленые глаза метали молнии, - он готов был испепелить Мирона.
   Разгневанный папаша увел своего ребенка в каюту,  а  обиженный  механик
остался одиноким на палубе.
   Корабль по-прежнему  плыл  среди  мутных  волн;  он  то  поднимался  на
пенистые гребни их, то опускался в пучину. Мирону не  хотелось  уходить  в
каюту; так и бродил он по палубе, поглядывая с тоской на  море,  вспоминая
родину. Спустилась ночь,  бледно  светила  луна  на  мутном  небе,  и  еще
печальнее и безотраднее показалось все вокруг.
   - Почему  рассердился  этот  господин?  -  спросил  Черепанов  шкипера,
умевшего  говорить  по-русски.  Коренастый  загорелый   моряк   добродушно
посмотрел на уральца и простецки ответил:
   - Вы должны понимать. О, это большой господин, сэр Дуглас Хег! Он имеет
свои дома в Ист-Энде. Сэр совсем не желает, чтобы его дочь имела  разговор
с простым человеком! -  Шкипер  пыхнул  дымком  из  коротенькой  трубки  и
улыбнулся  одними  глазами.  Наклонясь  в  сторону  собеседника,  он  тихо
закончил:  -  Сам  он  когда-то  был  тоже  совсем  простой  человек,   но
пристроился к одной строительной компании и имел очень счастливые  дела  в
Ист-Энде! Вы хотите знать, что такое Ист-Энд? Это лондонские трущобы!  Сэр
Дуглас Хег умеет выколачивать из бедняков последние гроши, он  вырывает  у
них изо рта сухую корку хлеба и сейчас хочет, чтобы его дочь стала леди!..
Покойной ночи,  господин!  -  Моряк  учтиво  приложил  руку  к  шапочке  и
вразвалку удалился на капитанский мостик.
   Черепанов всю ночь страдал от морской качки,  лицо  его  позеленело,  в
ушах шумело, и к горлу подкатывалась тошнота. С нетерпением он ждал  утра.
Едва засинело, он был  уже  на  палубе.  Кругом  по-прежнему  простиралось
темное небо и неспокойное море. Он ждал восхода солнца, - да бывает ли оно
над этим скучным морем? На востоке начала робко заниматься заря.  Бледный,
слабый свет пробился сквозь густую синь и становился все ярче и ярче, пока
наконец на горизонте не вспыхнула заря. Прошло несколько минут, и там, где
небо сливалось с морем, вдруг запылал пожар. Красное пламя зари на  глазах
перешло в золотистое, и теперь казалось, что  весь  восток  залит  сияющим
расплавленным металлом. Пурпурные  волны  превратили  поверхность  воды  в
огненное море. Зарево пожара разгоралось, ширилось, разливалось по волнам,
приближалось к кораблю, и вскоре он весь был объят розовеющими бликами.
   Мирон  стоял  словно  завороженный,  не  в  силах  оторвать   глаз   от
пламенеющего востока. Наконец по небу пронеслась тонкая золотая стрела,  -
засиял первый ослепительный  луч,  за  ним  брызнули  сотни  ярких  лучей,
заставивших тагильца на мгновение закрыть глаза.  Ликующее  величественное
светило медленно поднялось из-за горизонта,  и  все  сразу  встрепенулось,
оживилось и заликовало.  Запели  в  клетках  петухи,  замычал  на  привязи
огромный пегий бык, завозились в загоне овцы.
   Разгорелся теплый солнечный денек, море притихло, подобрело.  Снова  на
палубу выбежала рыженькая девочка. Румяная и веселая, она  мелькнула  мимо
Черепанова, задержалась на мгновение, дружески подмигнула ему и  упорхнула
дальше. В своем красном платьице она, как пестрая бабочка, мелькала  среди
бочек. До всего ей было дело, хотелось все знать,  потрогать  руками,  обо
всем пощебетать. В тот момент, когда она  появилась  на  середине  палубы,
свершилось страшное: пегий бык вдруг сорвался с цепи, могучим ударом рогов
опрокинул барьер, заревел  и  с  налитыми  кровью  глазами  устремился  на
красное платьице. Девочка пронзительно вскрикнула, закрыла ладошками глаза
и, оцепенев, бледная, застыла на месте.
   Из пасти животного валил горячий пар. Бык злобно хлестал  себя  хвостом
и, опустив рога, готовился к страшному удару. Испуг за ребенка  и  жалость
прожгли сердце Мирона. Не растерявшись, он быстро выхватил из  груды  теса
толстую короткую доску и  бросился  навстречу  разъяренному  чудовищу.  Он
размахнулся и с такой силой ударил быка по  че