Ефим  Алексеевич,
знаю, что я не  только  машину  лажу,  но  и  волюшку  себе  добываю!  Эх,
развернулся бы во всю силушку, да везде утеснение.
   И Черепановы мечтали о том же. Не  о  себе  думал  Ефим.  Он  что?  Век
доживает. А вот сын Мирон -  умная  и  светлая  голова,  как  ему  жить  в
крепостной неволе?
   За окном выла вьюга, а они втроем присаживались к  раскаленному  горну,
мечтательно смотрели на пламя и думали о будущем.
   В душе Ефима иногда  просыпалась  зависть  к  Козопасову,  но,  твердый
характером, он быстро тушил  ее.  Не  знал  он,  что  злые  люди  пытались
стравить изобретателей. И кто бы мог  подумать,  что  это  шло  от  самого
Николая Никитича, который обретался во Флоренции. Демидов слал письма,  не
переставая  интересоваться  медным  рудником  и   механиками.   Осторожно,
по-иезуитски, он советовал Любимову:
   "Как Черепанов и Козопасов люди одного ремесла, то  всегда  между  ними
есть ревность, зависть, а нам  надлежит  извлечь  из  этого  пользу.  Надо
посоветоваться с Черепановым в конторе, потом порознь призвать Козопасова,
но чтобы Черепанова тут уже не было, и с ним посоветоваться. Уверяет  меня
Николай Дмитриевич, что Козопасов умнее, опытнее и более свое дело  знает,
хотя и молчит. Нередко случается, что человек на словах боек, но  на  деле
слабомощен. Впрочем, приказчикам оные люди коротко известны. Что  по  сему
будет, тотчас мне рапортовать".
   Управляющий Нижне-Тагильского завода хорошо знал своего хозяина, но  на
хитрость отвечал лукавством и в ответ писал:
   "У Черепанова  и  Козопасова  ссор,  как  они  отзываются,  никаких  не
имеется..."
   Однажды Мирон, молодой и самолюбивый, заволновался и пожаловался отцу:
   - Батюшка, Степанко опередит нас, и наша машина будет ни к чему!
   Отец сдержанно улыбнулся в бороду:
   - У тебя, сынок, глаза завистливые. Стоящий человек свое  должен  взять
не завистью и не пакостью по отношению к другим, а творением своего ума  и
рук. Ты, Миронушка, веди себя спокойнее. У каждой  машины  будет  свое,  а
наша выйдет с размахом на будущее! - ответил он ровно и спокойно.
   Глядя на степенного отца, сын  проникся  уверенностью  в  успехе.  Ефим
продолжал:
   - Я поболе твоего жил и видел, да и поработал  немало!  Многое  сделали
вот эти руки! - взором показал он на мозолистые, шершавые ладони.  -  Есть
чем и мне похвастать, но не в хвастовстве дело! Кичливость - грязная пена!
Снесет ее могутный поток, и никто не вспомнит. Вот  гляжу  на  тебя  и  не
знаю, что сказать. Не хочется уступать младшему, а  скажу  прямо:  пойдешь
ты, сынок,  дальше  моего,  и  то  сильно  радует  меня!  Только  бери  не
хвастливостью и завистью, а трудом и думками.
   У Мирона покраснело лицо. Похвала отца что-нибудь да значила!
   В механическое заведение часто наведывался Козелок. Он приходил и молча
усаживался в уголку, тихо наблюдая работу механиков.  Мастер  стоял  перед
станком, в котором быстро вращался валик,  и  дивным  дивом  казалась  ему
работа черепановского сына. От резца вилась дымящаяся стружка. Она  вилась
тонкой  длинной  змейкой  и  на  глазах  играла  всеми  цветами:  то  была
золотисто-оранжевая, то густо-синяя, и, как живая, дрожала, изгибалась  и,
обламываясь, падала в ящик. Металл под руками  мастера  казался  мягким  и
податливым.
   "Ну что за дивное мастерство!" -  восхищенно  думал  старик  и  не  мог
оторвать глаз от станков.
   Не один он ждал черепановской машины,  ее  с  нетерпением  ожидали  все
горщики медного рудника. Вода в штольнях в этом году прибывала сильнее,  и
все опаснее было спускаться в шахту.
   Осенью 1827  года  Степан  Козопасов  первый  закончил  свою  штанговую
машину. Со всех уголков Нижнего Тагила  бежали  люди  посмотреть  на  пуск
диковинки. Мирон  волновался,  нервничал,  но  отец  твердо  сказал  свое:
"Пойдем и мы, ведь это праздник для всех работных!"
   Они вышли из мастерской. Стоял яркий  солнечный  день,  однако  лес  на
горах поугрюмел, притих. Полет ворон и  галок  стал  тяжелее.  Над  прудом
дымился туман, воздух был свеж и  влажен.  Среди  густой  тишины  раздался
металлический звук, и вслед  за  этим  заскрипели-закачались  штанги.  Они
качались размеренно, неторопливо, как длинные железные руки, и  передавали
силу водяного колеса к водоотливным помпам.  Стаи  ребятишек  с  восторгом
носились вдоль столбов, разглядывая сооружения, а неподалеку,  в  обширном
тесовом срубе, с шумом двигалось огромное колесо, ворочая  толстый  вал  с
железными шипами, подшипниками, приводя в движение штанги.
   А на другом конце завода столпились коногоны, горщики, прислушиваясь  к
работе машины. Она добросовестно  и  жадно  выкачивала  из  рудника  воду.
Вокруг бегал взлохмаченный, взволнованный Козелок и восторженно кричал:
   - Братцы, братцы, гляньте, что  робится!  Милушка-голубушка,  вот  коли
спасение пришло!
   Все смотрели  на  Степанку  Козопасова,  который  и  сам  ходил  словно
хмельной. Вот когда настал счастливый час! Он ждал,  что  Любимов  вот-вот
вынет из кармана указ Демидова о даровании ему воли, но  управитель  очень
тщательно оглядел машину, со злой улыбкой посмотрел на коногонов и  сказал
им:
   - Что, мужики, отробились! Ну, Степан, едем в контору! -  пригласил  он
Козопасова в тележку.
   Мастер сел рядом с управителем, и кони тронулись. От рудника до конторы
рукой подать, но за этот короткий путь Козопасов много  раз  переходил  от
радости к отчаянию, от разочарования к надежде.
   "Не может быть, чтобы обошли! Экий рудник  спас!"  -  стараясь  убедить
себя, думал он.
   В конторе Александр Акинфиевич выложил перед Козопасовым тысячу  рублей
ассигнациями.
   - Гляди, милок, сколь щедры наши господа! - с лукавством сказал он.
   Мастер медлил, все ждал чего-то. Управитель нахмурился.
   - Аль недоволен чем? Забавно!
   Степан  молча  взял  деньги,  нахлобучил  шапку  и,  сгорбясь,  покинул
контору...
   Три дня никто не видел Козопасова. На четвертый его отыскал Черепанов у
тайной кабатчицы. Степанко был пьян, мрачен.
   - Не тоже так! - сурово сказал ему  Ефим.  -  Великое  дело  сробил,  а
загулял, будто с горя!
   - С горя и от обиды! - хрипло  выкрикнул  Козопасов,  и  по  щекам  его
покатились слезы. - Ждал вольной, а вот она где, вольная! -  схватился  за
бороду механик. - Поманила, и нет!
   - Обида, жестокая обида! - согласился Черепанов. -  Но  и  то  рассуди,
сколько народу спасла твоя машина от потопа, радуйся. Того и ждали, что не
сегодня, так завтра хлынет поток в забои... Идем, Степанко, тебя ищут!
   Растрепанный, с блуждающими глазами, пошатываясь, Козопасов поплелся за
Ефимом. И у Черепанова нехорошо стало на сердце.
   "Вот она,  наша  доля!"  -  с  огорчением  подумал  он,  поглядывая  на
товарища.
   Не знал он, что в письме о машине Козопасова Демидов  писал  управителю
завода:
   "А как во всем начальник должен быть  еще  более  награжден,  то  чтобы
сделать удовольствие Александру Акинфиевичу Любимову,  даю  отпускную  его
зятю, а сестре его приданое из конторы 2000 рублей ассигнациями".
   Вот как обернулось дело!


   Только в работе и забывались Черепановы. Мирон старался изо  всех  сил:
сколько  умных  приспособлений  придумал  он,  чтобы   упростить   машину,
облегчить ее. Каждая  выполненная  им  деталь,  взятая  в  руку,  сверкала
чистотой отделки и радовала сердце. Большой талант таился  в  широкоплечем
высоком парне, на верхней губе которого золотился пушок. Только он да отец
могли с такой тонкостью отполировать цилиндры и подогнать  к  ним  поршни.
Работа спорилась. За нею незаметно ушла осень с темными  волчьими  ночами,
убрались осенние воды из пруда: жадно выпил их большой  Тагильский  завод,
немало пропустило их вододействующее колесо Козопасова. Заметно для  глаза
понизился горизонт прудовой воды, обнажились прибрежные серые валуны. Река
Тагилка хорошо замерзла. В заводях и протоках заблестел под скупым солнцем
зеркальный лед, такой прозрачный и тонкий,  что  сквозь  него  видны  были
мшистые  камни  на  дне,  водоросли  и  рыбьи  резвые  стайки.  По   утрам
потрескивали морозы, стужа сковала горные потоки. Могучие кедры над речным
яром стояли тихие, темные.
   В одно октябрьское утро в избе  внезапно  посветлело.  Ефим  подошел  к
окну. Все сверкало кругом чистой белизной. Ночью выпал снег, и  он  сейчас
так лучился, что невозможно становилось смотреть. А на пруду,  горах  и  в
лесах лежала такая успокаивающая тишина, что у мастера замирало сердце  от
чистой радости.
   "Вот когда наша машина покажет себя! - подумал Черепанов. - Осенью воды
много, не жалко,  в  горах  то  и  дело  идут  дожди,  и  пруд  все  время
пополняется. А вот зимой попробуй набери ее, чтобы двинуть колеса!"
   В это светлое утро Черепанов в первый раз пустил свою  паровую  машину.
Она высилась на  прочном  каменном  фундаменте,  дышала  ровно,  ритмично.
Плавно,  размеренно  ходили   шатуны,   и   насосы   не   задыхались,   не
захлебывались, как прежде. По трубам, певуче позванивая, весело, торопливо
бежала из шахты вода.
   Очарованные Черепановы молча стояли  перед  созданием  своих  рук.  Они
казались пигмеями перед огромной машиной, а она покорно выполняла их волю.
Радость, самая настоящая и глубокая, наполняла сердца механиков.
   На этот раз в срубе, в котором  работала  машина,  собралось  не  много
народу. Любимов  стоял  в  задумчивости  перед  механизмами  и  прикидывал
выгоды. Его несколько пугало, что в топку  уходило  много  дров.  Подумать
только - две кубические сажени в сутки! И все-таки работа  паровой  машины
обходилась в двенадцать раз дешевле конной. Вода, конечно, даром,  но  где
ее взять в мелководье?
   -  Спасибо,  Ефим  Алексеевич,  -  без  спеси  заговорил  с   механиком
управляющий. - Выручил рудник! Чую я, что  твоей  машине  будет  почет  на
заводах!
   Этими скупыми словами и ограничилась похвала. Александр Акинфиевич ушел
из клети спокойный, горделивый: медный рудник спасен и будет процветать!
   Он отдал распоряжение снять конные погоны, лошадей перевести на  другие
работы, а коногонов  поставить  на  завод  к  гвоздарному  делу.  Этим  он
сберегал хозяину большие деньги.
   Демидов остался доволен донесением управляющего  и  написал  Александру
Акинфиевичу письмо о весьма полезном  действии  механики.  Вслед  за  этим
письмом от Николая Никитича  последовало  распоряжение  в  нижнетагильскую
контору  о  создании  должности  приказчика  механических  заведений  и  о
назначении на нее Ефима Черепанова. Отцовское место плотинного на  Выйском
заводе занял его сын Мирон.



4

   В России стоял апрель с его синими прохладными зорями, с водопольем,  с
вешним звучанием резвых ручьев и гомоном  перелетных  стай.  Только-только
забродили соки в белоствольной березке и  на  пригретых  местах  из  земли
полезли зеленые упругие иголки  травинок.  Милая  русская  земля!  Николай
Никитич только сейчас, на смертном  одре,  почувствовал  тоску  по  родным
краям. В большом флорентийском дворце своем умирал демидовский потомок. За
окном буйствовала природа чужой страны.  В  апельсиновых  рощах  оранжевым
цветом пылали плоды, и казалось,  что  кто-то  заботливый  щедро  развесил
среди густой зелени тысячи тысяч цветных фонариков. В распахнутые  настежь
широкие окна спальни вливалось  благоухание,  и  большие  пестрые  бабочки
вились над клумбами, подобно  манящим  огонькам.  Густо  синело  застывшей
эмалью небо.
   На широком ложе, покрытом  шелковым  балдахином,  утонув  в  пуховиках,
отходил потомок уральских заводчиков. Ему только что минуло пятьдесят пять
лет, но жизнь ушла из его хилого, истощенного тела.  Лежал  он  маленький,
тщедушный, с крохотным восковым лицом, и бесконечная усталость читалась  в
угасающих глазах. Ничего величественного, привлекательного не осталось  от
когда-то  сильного  и  жизнерадостного  гвардейца  екатерининских  времен.
Радости, увлечения, зависть и страсти оставили больное, иссохшее тело.
   У дверей, в  кресле,  сидел  упитанный  большеглазый  итальянец-лекарь.
Молчаливо и неподвижно смотрел он на облаченного в  епитрахиль  седенького
православного священника, который читал отходную.
   Вряд ли уже слышал Николай Никитич медленные  грустные  слова  отходной
молитвы: он лежал неподвижно, с остекленевшими глазами.  В  комнате  стыла
могильная торжественная тишина, и  одинокие  залетевшие  в  покой  бабочки
только подчеркивали ее. В луче яркого южного  солнца  беспомощно  трепетал
огонек тоненькой восковой свечки. Капельки ярого воска стекали по свечке и
падали на лакированный столик, стоявший у изголовья умирающего.
   Отзвучали последние слова  молитвы,  священник  задул  свечку,  снял  и
неторопливо свернул епитрахиль. Он скорбно склонился над Демидовым и долго
прислушивался. Все кончено! Иерей истово перекрестился:
   - Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего...
   Лекарь подошел к ложу и почтительно склонил голову.
   В ясный лазурный день  уральский  властелин  покинул  земную  юдоль,  а
вместе с нею огромное богатство, созданное великими муками работных людей.
Тридцать  тысяч  крепостных,  не  зная  отдыха,  голодные  и   оборванные,
трудились  над  созданием  демидовских  сокровищ.  Огромные   пространства
уральских  земель  и  лесов,  пятнадцать  действующих   заводов,   десятки
деревень,  горы  металла  и  груды  драгоценных  камней,  картины  великих
мастеров, фарфор и золотая утварь -  все  осталось  наследникам,  сыновьям
Павлу и Анатолию  Демидовым,  так  сходным  между  собой  в  тунеядстве  и
различным по характеру.
   По воле покойного, его решили похоронить на далекой родине, для которой
он являлся чужим и немилым. Тело положили в гроб, заделали в цинковый ящик
и в ожидании приезда наследников поставили в склеп.
   Вскоре прилетели осиротевшие птенцы в опустевшее палаццо. Никто из слуг
не заметил на их  лицах  ни  скорби,  ни  разочарования.  Старший,  Павел,
среднего  роста,  заметно  пополневший,   с   ранней   лысиной,   деловито
распоряжался разделом. Младший,  шестнадцатилетний  Анатолий,  только  что
прибыл из Парижа, где оставил лицей. Он предоставил хлопотать по хозяйству
брату, а сам занялся молодыми флорентинками.
   Павел Николаевич не покривил  душой  перед  братом  и  произвел  раздел
поровну. Два огромных корабля по его приказу были  нагружены  демидовскими
сокровищами и отправлены в Россию. Управителю санкт-петербургской  конторы
наказали  срочно  подыскать  земельный  участок   и   отстроить   на   нем
приличествующее  здание  для  размещения  сокровищ.  Павел  Данилович   по
получении эстафеты немедленно наложил  траур  в  Нижнем  Тагиле,  а  затем
быстро отыскал на Васильевском острове место для постройки и  приступил  к
возведению хором для своеобразного музея.
   Покойный Николай Никитич не забыл и Флоренцию, завещав городу  огромные
суммы. Итальянцы  не  остались  в  долгу,  и  на  одной  из  флорентийских
площадей, названной в честь его Piazza Demidoff, воздвигли  ему  памятник.
Досужие люди дознались, что монумент этот возвели на средства Демидовых...
   Тело Николая Никитича осенью 1828 года повезли из  солнечной  Италии  в
Нижне-Тагильский завод, отстоявший от Флоренции более чем на  шесть  тысяч
верст. Гроб  водрузили  на  особо  сооруженный  катафалк,  накрыли  черным
покровом из тонкого сукна, обложенным по краям  и  посередине  серебристым
газом. Шесть черногривых  сильных  коней,  покрытых  черными  попонами  со
сверкающей отделкой, повезли колесницу через всю Европу, вызывая удивление
и любопытство встречных. Осенние дожди, грязь и  ливни,  зимние  метели  и
снежные заносы, ледоставы и вскрытие рек не остановили мрачного кортежа. В
России  гроб  с  останками  Демидова  провозили  через  города  с  большой
пышностью.  Особенно  торжественно  встретили   и   провожали   похоронную
процессию в Киеве.  Через  весь  город  колесницу  с  гробом  сопровождали
киевский епископ Кирилл и многочисленное духовенство. Хор  певчих  огласил
улицы. Возле каждой церкви,  мимо  которой  везли  прах,  останавливались,
читали евангелие. Унылый звон колоколов сопровождал печальное шествие.
   Спустя недели за Киевом последовала Тула.  Однако  тульские  оружейники
только из любопытства вышли посмотреть на диковинное зрелище.
   - И куда тащат мертвое тело за тысячи верст! -  неприязненно  встретили
они своего былого хозяина. - У нас и  своих  живых  живоглотов  хоть  пруд
пруди!.. А кони-то кони!..
   Кроме  духовенства  и  одиноких  мещан,  никто  не  провожал  тульского
заводчика.
   Пошли  унылые  дороги,  перелески,  деревеньки,  занесенные  сугробами.
Измученным крепостным не было дела до  Демидова.  Сопровождаемый  четырьмя
драбантами [телохранителями] в  черной  одежде,  экипаж  медленно  катился
среди полей, как мрачное привидение...


   Похоронили  Николая  Никитича  Демидова  в  Нижнем  Тагиле  с   большой
пышностью во  вновь  отстроенной  Выйско-Николаевской  церкви.  По  наказу
наследников управляющий заводами Любимов не поскупился  на  расходы:  храм
отстроили с прекрасным резонансом, обилием света и драгоценной  живописной
росписью.  Стены  церкви  снаружи  в  нижних  частях  обложили   огромными
чугунными плитами, пол тоже  сделали  чугунный.  Отныне  под  полом  стала
находиться усыпальница рода  Демидовых.  Отслужили  панихиды,  сорокоусты,
одарили нищих и с покойником покончили.
   Теперь Александр Акинфиевич  и  вся  нижне-тагильская  челядь  стали  с
треволнением ждать наследников. На Каменном Поясе никто и никогда не видел
демидовских потомков. Было лишь известно, что оба брата  воспитывались  во
Франции. Старший сын Павел Николаевич, которому  перемахнуло  за  тридцать
годков, в эту пору оставил военную службу и успешно подвизался при царском
дворе в звании егермейстера. Младший, Анатолий, жил безвыездно  в  Париже,
где  только-только  покинул  лицей.  Все  остальное  было  покрыто  мраком
неизвестности - это особенно озадачивало управляющего заводами.
   Любимов родился  и  вырос  в  Нижне-Тагильском  заводе,  возвысился  до
управляющего.  Покойный  владелец  отличал   его,   и   жизнь   Александра
Акинфиевича протекала плавно, гладко; Николай Никитич последние  годы  жил
безвыездно  во  Флоренции,  и   управляющий   заводами   чувствовал   себя
властителем в Тагиле. Правда, на первых порах санкт-петербургская  контора
причиняла  много  хлопот  и  неприятностей,  но  умный  и   рассудительный
тагильский управитель съездил в столицу и сумел столковаться с  Даниловым.
Оба они хорошо понимали друг друга.
   "Так-то оно лучше: в ладу да в учтивости.  Рука  руку  моет!"  -  думал
Александр  Акинфиевич  и   не   скупился   на   поминки-подарки   главному
демидовскому управляющему.
   Сейчас одно беспокоило Любимова: как поведут себя  молодые  наследники?
Будут ли они по-прежнему жить на отлете или приедут  и  осядут  в  родовом
горном гнезде? Ко всему этому у Любимова имелась своя тайная тревога  и  о
другом. Управляющий жил бирюком: жена умерла от мучительных родов, оставив
ему дочь Глашеньку. Девушке шел шестнадцатый  годок.  Она  была  стройная,
беленькая, как весенняя березка в соку, а глаза синие. Обладала она чистым
и приятным голосом; запоет - песня  в  душу  просится.  Любил  отец  после
хлопотливого дня забраться в светелку дочки и послушать ее песни. Хороши и
привольны, за душу берут русские песни, но в устах Глашеньки  они  звучали
еще сердечнее, еще теплее.
   Слушая дочь, Александр Акинфиевич умилялся:
   - И в кого ты удалась, моя радость?
   Склонив головку с золотыми косами, девушка улыбалась отцу и еще  звонче
пела. Жила Глашенька в верхней светелке, за дальними  переходами  барского
дома, в той самой, в которой в давние-предавние  годы  томилась  красавица
полячка Юлька. Многое позабылось людьми о  той  стародавней  поре,  только
среди седых горщиков да дедов-литейщиков, ныне изработанных, ходили тайные
сказы о  Катеринке  Медвежьем  огрызке  да  красавиц