уночных кочетов отбивали перед ними  земные  поклоны.  После  молитв
старцы не легли на постель, а, скинув ветхие сермяжки и  разостлав  их  на
полу, молча отошли ко сну.
   На третий день скитник постарше сказал заводчику:
   - Скит наш дальний и немалый. Во спасение древнего благочестия дороги к
нему трудны. Но одолели нас  разные  дозорщики;  заступись  за  нас  перед
властями мира сего, а мы тебе отслужим!
   Старцы повалились Демидову в ноги. Хозяин бережно поднял скитников:
   - Рад послужить вашему делу, но чем отблагодарите?  Есть  у  вас  руды,
медь?
   Кержаки переглянулись, старший тихо открылся:
   - Дай нам рудоведца, сведем мы его к потайному месту, и рудной меди там
не ископать во веки веков. За тем и пришли...
   Акинфий  призвал  Щуку.  Старцы  пытливо  оглядели  его:  ростом   мал,
тщедушен, а голова большая, не по росту, и ноги кривые.
   - Выдюжит ли человек? Путь наш дальний, на многоводную реку Иртыш...
   Ходил Щука по лесам и чащобам, по горам и падям, отыскивал руды. Глаз у
бродяги наметан; душа у него к металлам ласковая.
   Щука тряхнул головой, усмехнулся:
   - Сказал бы словечко, да волк недалечко. Сибирский варнак  я;  тать  не
тать, а на ту же стать, а в деле сами увидите...
   Акинфий блеснул серыми глазами:
   - Верно, рудоведец добрый он. Ведите! Откроете рудное  место  -  помогу
вам...
   Скитники поджали губы, чинно поклонились.
   Путь предстоял долгий, а сборы короткие. Взяли по торбе сухарей; Щука -
тульское оружье и рог для куренья.
   Старцы недоброжелательно покосились.
   "Погано зелье. Знать, антихристов пасынок".
   Щуке дали лохматого и  бойкого  башкирского  коня;  скитники  от  коней
отказались.
   В росистое утро отправились рудоискатели в дальнюю дорогу.


   Странники держали путь прямо на  восток.  Впереди  легко  и  бодро  шли
старцы, за ними на башкирском коньке трусил Щука. Много дней ушло,  далеко
позади исчез в голубом  мареве  Каменный  Пояс.  Непочатые  дремучие  леса
подавляли  своим  величием.  Неприступные,  глухие  трущобы   и   буреломы
сменялись болотами; на зеленых  островках  в  болотах  разгуливали  волчьи
выводки.
   Старцы шли уверенно, часто  перебирая  высокими  посохами.  Над  людьми
вились комары и гнус. Все трое - люди привычные, не беспокоились.
   На привалах старцы жевали сухари, деревянным корцом [берестяным ковшом]
приносили из родника воду, пили, а Щуке пить из своего корца не давали.
   - Пошто не даете? - злился Щука. - В ярость приду - придушу да в  зыбун
брошу!
   Скитники не пугались:
   - Оттого не даем, что табашник. Антихристов пасынок!
   - Смотри, на царя хулу возносите, - грозил Щука. -  А  ежели  я  кликну
сейчас слово и дело государево? Вот что!
   Старший старец осердился:
   - Кричи до пупковой грыжи; услышат тя,  соромника,  сорока-белобока  да
волчица-лиходейка.
   Откушав, старцы брались за руки и пели  гнусаво  псалмы.  Вверху  гудел
вершинами лес; Щука шел к роднику и черпал воду ладошкой.
   - Годи ж, черти; и впрямь укокошил бы дуроломов, да тут и сам из  чащоб
не выйдешь.
   Леса становились гуще: не продраться, не пробиться. Где  ветровал,  где
вырванное дерево с корнем повалилось на моховую перину.  С  корней  дерева
густой бородой свисал мох. И раз  на  такой  перине  они  увидели  лесного
боярина, Михаилу Топтыгина.  Лежал  он  сонный  и  ленивый,  покрыв  глаза
лапищами; не пошевелился, не пожелал взглянуть на путников.  Хоть  струсил
Щука, а зло обронил:
   - Не шевелится, идол; должно, скитская говядина не по нраву.
   - Молчи, греховодник! - пригрозили Щуке посохами старцы.
   В другом месте в чащобе напоролись на медведицу; ласунья опустила  язык
в муравьиную кучу и наслаждалась щекотаньем.
   Время между тем шло. Подходили петровки; лето стояло жаркое, сухое;  за
все дни не упало ни одной капли дождя, болота и кочки пересохли. Где-то от
молнии загорелся сухостой, и теперь пылали леса; в  тусклом  свете  солнце
казалось багровым, и путники задыхались от дымного смрада.
   Дорога тянулась нудная; сухари убывали быстро.
   Леса стали редеть, тропы пересекали быстрые реки  и  ручьи;  переходили
вброд.  На  берегах  кой-где  белели  свежим  срубом  починки  и  займища:
крестьяне с огнем выходили на лес, выжигали поле...
   В июне, пройдя болотистую Барабу и Кулу  иди  некие  степи,  пришли  на
Алтай, к реке Локтевке. Кругом  шли  боровые  гривы,  в  низинах  зеленели
поросли, мелкие кустишки. Старцы сживались, зорче поглядывали на холмы:
   - Ну и дошли! Теперь знай ищи...
   Демидовский рудознатец обыскал места и быстро напал на чудские  копи  -
кое-как  углубленные  ямины  до  пяти  сажен.  По  охренным  мягким  рудам
догадался Щука, что быть тут золоту, серебру и меди.  В  окрестных  местах
часто попадались груды окалин и промывального сора.
   Старцы опустили  рудоведца  в  яму  неведомых  рудокопщиков.  Он  зажег
лучину, обшарил темные углы и завалы и в них нашел медные долото и клин; к
дереву сыромятным ремнем подвязан тяжелый камень.
   - Вот чем руду добывали. - Рудоведец с любопытством разглядывал остатки
чудских орудий добычи.
   За эти дни Щука словно помолодел, проворно, легко бегал с холма на холм
и радовался. Край привольный, подлинно рудный.
   В полдень вышли на Локтевку-реку.
   В летнюю пору она неглубока, но быстра, в своем ретивом беге  подмывала
песчаные берега. В теплой воде играла рыба.
   Совсем весело стало; Щука шлепал старцев по спине, сулил:
   - Непременно Демидов поможет вам. Попомните мое слово, скитские шкуры!
   - Не трожь мерзкой лапой, - сторонились старцы.
   В тот же день в буграх на устье Шульбы нашли пять заброшенных  древними
рудокопщиками плавильных печей и горки припасенных руд.
   - Ой, гоже! - возрадовался Щука. - Хоть сейчас, отцы праведные, разводи
кадило!..
   Старцы смиренно смотрели на заречный  закат  и  творили  молитвы.  Щука
отобрал лучшие куски руды и сложил в подорожную суму.


   Старцы повели рудоведца Щуку дальше и под вечер в субботний день дошли,
усталые и потные, до Колыван-озера. Кругом  грудились  причудливые  скалы;
озеро было глубокое, зеркальное. На гладкой воде гасли отблески заката.  С
гор шла тихая прохлада.
   Старцы, отмолившись, лежали спиной друг к другу,  отдыхали.  В  далекой
чащобе завыли волки. От волчьего воя Щуке не спалось, сидел он у костра  и
прислушивался. Волчий вой смолк и скоро раздался ближе...
   Рядом послышался треск; ломая чащобу,  раскидывая  молодой  ельник,  на
костер мчался зверь. Щука встряхнулся, схватил ружье, и в ту же минуту  на
полянку  к  костру  выскочил  загнанный  лось.  Измученный   зверь   дымил
испариной; из Лесной чащобы сверкали волчьи глаза.
   Лось, не колебаясь, повернул к костру, стал  мордой  к  Щуке.  Кожа  на
огромном теле зверя вздрагивала мелкой рябью. Лось низко  склонил  рога  и
застыл в покорной позе.  Рудоведец  встал  и  подбросил  в  костер  сухого
валежника; вспыхнули веселые языки огня. Волки отскочили и злобно смотрели
на человека и лося. Лось стоял неподвижно. Щука подошел к  нему:  "Ишь  ты
какой красавец! Встретил бы в пути - застрелил бы".
   Сучья сгорели, пламя угасло, в чаще замелькали огоньки волчьих глаз.
   Варнак не утерпел, быстро вскинул к плечу ружье и выстрелил. Лось одним
махом перескочил костер и людей и скрылся  в  чаще.  В  ельнике  затрещали
сучья: волчья стая кинулась от костра...
   Ночной мрак  погустел,  звезды  горели  ярче,  старцы  не  пробудились:
привыкли  к  ночным  шумам  и  треску  огня.  На  росистой  траве  валялся
берестяной корец. Щука не утерпел, сходил к озеру, зачерпнул корцом  воды,
напился.
   "Ну вот и опоганил староверску посудину", - ликовал он.
   Ночь прошла тихо. Утром озеро горело серебром, дальние берега  таяли  в
дымке. По случаю воскресного дня старцы молились дольше, а Щука  пошел  по
следу лося. И тут, в обрыве над рекой Локтевкой, в кустах,  набрел  он  на
древнюю копь, а в ней отыскал медную руду.


   Вокруг лежали крутые горы с утесами  и  безлесными  вершинами.  Щука  и
старцы четыре недели отжили на Колыван-озере. Варнак бил птицу и  зверя  в
горах; старцы ловили в озере  рыбу;  тем  и  жили.  Рудознатец  исходил  и
облазил горы: дознался, что в  них  имеются  превосходные  порфиры,  яшмы,
агаты, медные руды и, что радовало, намечалось в горах золото  и  серебро.
Обо всем Щука помалкивал; старцам - ни слова.
   Приключилось тут наткнуться Щуке на чудский копань.  На  дне  глубокого
копаня сидел человеческий костяк, а подле лежали кожаный мешок,  медные  и
каменные молотки. Рудознатец поспешно распорол кожаный мешок и оторопел: в
мешке поблескивали куски серебряной руды.
   Дальше ждать было нечего; конь Щуки одичал, отъелся; старцы рыбу ловили
и все молились. Надоело Щуке это бесконечное моленье, с охотой прогнал  бы
старцев, да без них дорогу потеряешь.
   - Ну, отцы-скитники, отмолились. Хватит! Не пора ли в  путь-дороженьку?
- объявил старцам рудознатец.
   Старцы смиренно поклонились варнаку.
   - И то пора! Хлебушко весь давно поприели, а без хлебушка тошно.  Идем!
- согласились они.
   Утром Щука с немалой хитростью поймал одичавшего  коня,  старцы  набили
торбы сушеной рыбой и тронулись в обратный путь.
   Продвигались медленно:  варнак  заставил  старцев  рубить  на  деревьях
метки. Старцы хоть и роптали, но работали так, как понуждал их каторжный.
   После больших мытарств добрались рудоискатели  до  Невьянского  завода.
Прознав об их прибытии, Акинфий Демидов немедленно позвал Щуку к себе.
   Сидел хозяин в сумрачной  горнице  с  каменным  сводом;  любил  Акинфий
Никитич покои умершего батюшки; все  тут  было  прочно,  тяжеловесно.  Как
король, восседал Демидов на резном дубовом кресле. Брови нахмурены;  глаза
серы, проницательны; весь подался навстречу рудознатцу,  как  только  Щука
переступил порог.
   - Ну! - Голос хозяина под сводами звучал твердо. - Нашел?
   Варнак скинул  шапку,  помедлил.  За  стрельчатым  окном  синело  небо,
чиркали крыльями хлопотливые  стрижи.  Щука  степенно  поклонился  Акинфию
Никитичу.
   - Набрели, хозяин, на добрую медь, и руды той немало...
   - Добро! - Демидов сощурил глаза, разгладил ладонью усы, выжидал.  Щука
поглядел на широкие плечи хозяина, подумал: "Сказать аль утаить?"
   Демидов с грозным видом подошел к рудознатцу:
   - Почему о серебре молчишь? На цепь захотел?
   Каторжный перепугался, сознался:
   - Медь та особая, много в ней серебра. Вот!
   - Добро! - крикнул Акинфий.  -  Накажи  Мосолову,  пусть  скитников  не
забудет: слово Демидова  -  камень.  Сечь  бы  тебя  плетью,  пошто  перед
хозяином лукавишь, да на сей раз прощаю. Гнев  на  милость  кладу:  накажи
конторе пять рублев выдать. Иди...
   Демидов опустился в кресло, задумался...
   Прошло несколько дней. Акинфий Никитич сам съездил  в  Екатеринбурх,  в
Сибирский обер-бергамт; был отменно принят Генниным и  закрепил  за  собой
сибирские земли, где отысканы были медные руды...


   Серебро - металл благородный, по новым царским  законам  частным  лицам
запрещалось его добывать. Это весьма тревожило Акинфия Демидова. Частенько
он вспоминал покойного царя Петра Алексеевича и сердечно сокрушался о нем.
Царь был человек огромного ума и великого  размаха,  непременно  помог  бы
Демидовым разворошить сибирские серебряные руды. Акинфий вздыхал горько:
   - После царя Петра Алексеевича не цари пошли, а проедалы... Эх!
   Запрет на благородные металлы лежал тяжкий; пахло  каторгой  за  поруху
запрета. Но оттого у Акинфия Демидова пуще любопытство разжигалось.  Решил
он тайно  испытать  колыванскую  медь.  Место  для  этого  выбрал  глухое,
пустынное - лесистый остров на Черноисточенском озере. Оно  было  глубоко,
прозрачно, на дне видны окаменелые  коряги.  В  зиму  на  остров  забегали
голодные волчьи стаи, грызлись, выли; летом на острове хлопотали крикливые
гуси да крякали утки.
   Акинфий Демидов на душегубке приплыл на остров, исходил и осмотрел  его
вдоль и поперек. Место глухое, разбойничье; по ночам  густые  туманы.  Под
маячной сосной вросла в землю мшистая охотничья избушка. По наказу Акинфия
Никитича привезли на остров тульского доменщика; сложил он  из  камня  при
избушке малую домницу. Работенка была потешная: у Демидовых домны  гудели,
тысячи пудов чугуна  плавили,  а  тут  забава-печурка.  Чудил  хозяин,  но
доменщик, однако, помалкивал. Не любил  Демидов  смешки  и  пустые  слова.
Домницу быстро сладили, а доменщика отвезли обратно.
   Когда  печурка  просохла,   на   остров   тайно   доставили   медь   да
старика-литейщика,  знающего  толк  в   благородных   металлах.   Привезли
литейщика вечером; на острове волочился седой туман. Акинфий на берегу жег
костер; он пристально оглядел всклокоченного старика, насупился.
   - Серебро плавить можешь?
   - Покажи медь! - глядя на Демидова волком, сказал мастер.
   Литейщика свели в избушку, показали голубоватую медь. Он долго  ворочал
ее, глядел; засиял весь:
   - Будет, хозяин, серебро...
   С делом не мешкали; лохматый старик хлопотал у домницы. Акинфий и  Щука
помогали ему. Старик, как кот, неслышно ходил у домницы, зорко  поглядывал
на пламя. Говорил мало. У домницы плыла жарынь, на лбу  Демидова  выступил
крупный пот. Старик торопил:
   - Эй, што рот раззявил, подкидывай уголь!
   Демидов покорно  в  коробе  подтаскивал  к  домнице  уголь.  Мастер  по
привычке чесал ногу об ногу, глаза по-кошачьи глядели на огонь в  домнице,
а сам шептал сухими губами, седая борода колыхалась:
   - Серебришко-золотишко...
   Туман на озере растаял; в темной воде сверкали гаснущие звезды.  Мастер
не знал ни сна, ни покоя: поглотила работа.
   Серебро  наконец  выплавили.  Старик  отлил   слиток,   положил   перед
Демидовым:
   - Все труды наши праведные... Эх, серебришко-золотишко...
   Слиток был тяжел, слабо поблескивал;  Акинфий  не  мог  оторвать  глаз,
думал: "Добро серебро, да куда девать?"
   Мастер угрюмо уставился в землю:
   - Серебро - металл царский; отливать из него рублевики - ой, как  гоже!
Серебришко-золотишко...
   У  Демидова  замерло  сердце;  поднял  глаза,  встретился  с  воровским
взглядом Щуки. Каторжный шевельнул плечами, сказал горько:
   - За то клеймен был... Не смущай, хозяин!
   Лохматый литейщик не унялся:
   - С того серебра рублевики чище царских будут...
   Демидов засопел, отвернулся...
   На другой день в тихий час,  когда  погасал  закат,  Демидов  отплыл  с
острова.
   - Мне-то что робить? Поджидать еще медь аль уходить? -  угрюмо  спросил
отъезжавшего хозяина литейщик.
   Щуки поблизости не было; Демидов подозвал старика; порылся  в  кармане,
вынул добрый петровский рубль.
   - Видишь? - Акинфий подбросил рубль на ладони.
   - Вижу! - откликнулся старик, подтянул портки. - Дай-кось огляжу!
   Демидов передал серебряный  рубль,  литейщик  оглядел  деньгу  пытливо,
куснул зубом, - у старика зубы еще крепкие и острые, - обрадовался:
   - Заправский рупь.
   Демидов взял старика за руку, задышал жарко:
   - Можешь такой сробить?
   Глаза литейщика забегали, он, не спрося у  хозяина,  заложил  рубль  за
щеку. Нехотя, угрюмо буркнул:
   - Буде серебро - буде и рупь. Получше этого сработаю.
   Акинфий Демидов отплыл, а сам думал и спрашивал себя: "Неужто пропадать
серебру?"
   На берегу озера Акинфия  Никитича  поджидал  оседланный  конь;  Демидов
взобрался на него и в темень чащобой тронулся  в  путь  к  Невьянску.  Всю
дорогу его тревожили думы о серебре.



2

   Акинфий Демидов  загорелся  новым  делом:  стал  своим  коштом  ставить
Колыванский завод. Из  Невьянска  к  далеким  сибирским  рудам  потянулись
скрипучие  обозы:  ехали  в  неизведанный  край   переводимые   невьянские
мастеровые и рабочие. Завод строили и копали  руду  одновременно:  рабочих
рук не хватало. Акинфий  Демидов  объехал  сибирское  земское  начальство,
задарил, и оно отдало ему всех "нерадивых"  в  крае  людей  для  отработки
подати да снабдило его городовыми казаками.
   Сибирь - край обширный, диковинный: руд  в  нем  -  горы,  дело  оттого
разрасталось быстро. Пришлось Акинфию Никитичу ехать в  Санкт-Питербурх  и
просить указ о приписке новых подданных.
   Сплыл Акинфий Демидов по Каме-реке  к  устью,  там  пересел  на  ходкий
струг, что бежал на Казань:  мыслил  заботливый  хозяин  учинить  попутную
поверку своим приказчикам на казанских складах. Над Волгой грело  июльское
солнце; на берегах горбилась желтая пшеница, ждала серпа.  По  левобережью
необозримой скатертью простирались поемные луга; сверкали  косы;  пестрели
сарафаны да скрипели воза, груженные сеном. По  берегу  загорелые  бурлаки
тянули бечеву. Из-за луки влево мелькнули минареты, звонницы, кущи  садов;
ярко синело небо, и распевали в просторе жаворонки. На горизонте вырастали
зубчатые стены казанского кремля. Против  Казани  на  крутояре  разлеглось
село Услон; там на берегу еще Никита Демидов понастроил амбары для чугуна.
Струг замедлил бег, Акинфий сошел на косную, и волгари ударили в весла.  В
Услоне  Демидов  отоспался,  поел  и  пошел  бродить  по  селу:  отыскивал
мельников. Улица села была широка  и  пыльна;  в  дорожной  пыли  купались
крикливые воробьи. Акинфий щурился на солнце и думал  о  Санкт-Питербурхе.
Мысли были сытые, ленивые. Приберег он добрых соболей  да  камень-самоцвет
невиданной красы отобрал у кабального. "Поди, порадуется  князь  Александр
Данилыч, - тешился Демидов, - такого соболя и в иноземщине не видали..."
   Солнце жгло; у ворот лежал пес, из раскрытой его пасти вывалился  язык.
Акинфию было немножко грустно: до него дошла весть, что  царица  Екатерина
Алексеевна ненадолго пережила своего супруга, преставилась, а  на  престол
возвели внука Петра I - великого князя  Петра  Алексеевича.  Проворный  да
башковитый Александр Данилович Меншиков, вершивший дела при  Екатерине,  и
тут оказался при  могуществе.  Малолетний  император  всецело  подпал  под
влияние вельможи; чтобы это дело закрепить, Меншиков, решив, что хозяйский
глаз верней всякого другого, перевез царя в дом свой, что на  Васильевском
острове, а  мая  двадцать  пятого  обручил  его  со  своей  дочкой  Марьей
Александровной. Попы с тех пор поминали ее великой  княжной  и  нареченной
невестой царя.
   Любуясь высоким летом голубей, Акинфий не заметил, как вышел за околицу
села; на косогор круто поднималась песчаная дорога. Там  под  тенью  берез
стояла бричка, отпряженные кони хрупали брошенную траву. Демидов  поднялся
на холм: пахнуло медовым цветом, жужжали  пчелы,  всюду  серели  могильные
кресты. У куста  на  камне  сидели  две  тонкие  большеглазые  девушки  и,
обнявшись, горько плакали. Среди крестов, под тенистой  березой,  высокий,
костистый человек рыл заступом могилу. Наклоняя седую  голову,  человек  с
хрипом выворачивал земляную  штыбу.  Только  сейчас  Акинфий  заметил:  на
земле, рядом с  бричкой,  лежала  покойница;  у  изголовья  гроба  дрожало
бледное пламя скорбной свечи.
   - Стой, кто такой? - раздался окрик; в ту же пору из-за куста вышли два
солдата; оба в линючих пыльных кафтанах, лица небриты, щетинисты; в  руках
- фузеи. Караульные были злы, подошли к Демидову. - Что надоть?
   На человеке, что рыл могилу, надет был  синий  поношенный  кафтан.  При
солдатском окрике человек вздрогнул, обернулся. Акинфий ахнул:
   - Господи, да не может того быть; Александр Данилыч, князь Меншиков?
   Человек  воткнул  заступ  в  землю;  одутловатое  щетинистое  лицо  его
осунулось; жилистый тощий подбородок висел желтой складкой.  Нос,  однако,
был мясист, глаза суровы.
   - Никак, Демидов? - прищурившись, узнал Меншиков.
   Оба крепко обнялись. Солдат взял Акинфия за плечо. Демидов поежился.
   - Оставь на минуту! За это изволь! - Заводчик сунул в заскорузлую  руку
служивого рубль. Караульный почесал затылок:
   - Недолго только, а то офицеришка сметит. Вон, в Услон попер. - Солдаты
отошли  к  возку.  Ветер  колебал  желтое  пламя  свечи.  Девушки  подняли
удивленные гл