онзой, вазами,
невиданной мебелью.
   - Музеум! Подлинный музеум!  -  в  восторге  прошептал  управляющий  и,
завидя под широким окном обломок мрамора, остановился, пораженный мощью  и
красотой торса неведомого изваяния.
   - То Геркулес! - пояснил Орелка.
   В фигуре недоставало головы, ног, рук и верхней части груди, но что  за
сила и красота чувствовалась в этом дивном  обломке!  Он  высился  подобно
мощному стволу прекрасного дуба, лишенного тенистой кроны, шелест  которой
в былые годы привлекал в свою прохладную тень утомленного путника.  Орелка
тоже воспламенился.
   - Посмотри, а вот еще диво! - указал он на мраморную статую купальщицы.
Молодая девушка, чистая и спокойная, сбросила с себя  последнюю  одежду  и
готовилась сойти в бассейн. На одно мгновение она  задумалась,  и  столько
было очарования, прелести в повороте ее строгой головки, в движении  руки,
стыдливо прикрывшей маленькую грудь, что Любимов не  утерпел  и,  радуясь,
как ребенок, сказал:
   - Диво! Сама обнажена, и нисколь греховного!
   - В  том  чародейство  мастера!  -  отозвался  с  пониманием  Орелка  и
предложил тагильцу: - Отдохните с дальнего пути,  тогда  поглядите,  сколь
дивные творения хранит в сем палаццо  наш  господин.  Здесь  имеются  дары
великого мастерства Рафаэля, Бартоломео, Пизано, Донатти... Сия купальщица
его творение.
   - Откуда тебе ведомо все это? - с изумлением спросил тагилец.
   - Господин только и печется о сих произведениях мастерства. Наслышан  и
сам пленен  чародейством.  Довелось  мне,  сопровождая  господина  в  Рим,
побывать с ним в храме делла Ротонда, у гробницы Рафаэля. А до того в  том
храме, в  древности,  был  пантеон  римского  полководца  Агриппы,  и  сей
государственный   муж   был   человек   незнатного   происхождения.    Это
поразительно, сударь! - с горячностью сказал демидовский слуга  и  поразил
Александра Акинфиевича своей осведомленностью в искусстве.
   "Вот ты и гляди, мужик, истый расейский  мужик,  а  сколь  разумения  в
художестве!" - в раздумье покачал он головой...
   Во дворце было пустынно, только слуги мелькали  бесплотными  тенями  по
залам  и   переходам.   Овдовевший   Николай   Никитич   жил   в   палаццо
один-одинешенек.  Сыновья   Павел   и   Анатолий   пребывали   в   Париже.
Санкт-петербургская главная контора по указу  Демидова  слала  им  большие
суммы. Старший, Павел, вел  рассеянную  жизнь,  стараясь  прошуметь  среди
французской знати, а младшенький, тринадцатилетний Анатолий, изучал  науки
в лицее. Оба совсем оторвались от родной земли, не знали  ее,  потеряли  в
себе все русское.
   Орелка  провел  уральца  в  прохладную  комнатку.  В  распахнутое  окно
виднелся цветущий сад. Указав на широкий диван, слуга предложил:
   - Вот тут и располагайтесь, Александр Акинфиевич.
   Но Любимову было не до отдыха. Он сидел у окна, смотрел в сад и думал о
хозяине.
   "Гляди,  куда  ведут  пути  человеческие!  Строитель   заводов   Никита
Акинфиевич сам не гнушался работой, а сынки Николая Никитича не знают, где
и заводы их, не пекутся о них, а живут, яко птицы небесны. Тунеядство?  Но
то самим господом богом заведено: одним век  свой  на  работе  маяться,  а
другим - в  богатстве  и  роскоши  пребывать!"  -  старался  он  оправдать
паразитство своих господ.
   Голова тагильца кругом ходила - слишком много необычного  довелось  ему
видеть в этот день. То глаза Мариэтты-служанки  чудились  ему,  то  дивный
торс Геркулеса, то  купальщица  Донатти,  или  вставал  разодетый,  важный
Орелка, все еще сохранивший в себе русскую мужицкую душу.
   Так незаметно и задремал гость.
   Позвали Любимова к хозяину  на  другой  день.  Николай  Никитич  принял
управителя в большой светлой гостиной. Подходил к ней тагилец с замиранием
сердца, - сказалась давняя рабская  привычка.  Демидов  сидел  в  глубоком
кресле, ссохшийся, сутулый, с впалыми  щеками.  Ему  было  немногим  более
полусотни лет, но старческие  немощи  одолели  его.  Тусклыми  глазами  он
посмотрел на  управителя  и  благосклонно  протянул  ему  худенькую  руку,
сверкавшую драгоценными перстнями. Любимов почтительно поцеловал ее.
   - Здравствуй, - приветливо сказал Николай Никитич. - Ну,  как  в  нашем
уральском царстве поживают подданные, холопы мои?
   Любимов почтительно стоял перед ним, покорно склонив голову.  Ему  было
жалко немощного хозяина и страшно  перед  ним.  Маленькое,  незначительное
лицо  Демидова,  тщательно  выбритое,  с  зачесанными  вперед   височками,
выглядело старчески.
   - Только  вашими  милостями  и  процветаем,  господин  наш!  -  льстиво
заговорил  управитель.  -  Заводы  пребывают  в  прибылях  и  в   изрядном
устройстве по радению вашему.
   - Ты мне о медном руднике скажи. Все ли благополучно?
   - Грозит затопление, спасать надо, машину ставить новую,  но  коштовато
весьма! - робко доложил Любимов.
   - Ты не о расходах пекись. Ведомо тебе, что  здоровье  и  жизнь  самого
ничтожного холопа моего дороже мне всего! Истомлюсь, если дознаюсь о беде.
Найди искусника в гидравлике и в  механике,  дабы  отвратить  бедствие  на
шахте!
   Хотя хозяин и делал вид,  что  тревожился  о  работных,  но  управитель
чутьем понял, о чем на самом деле тужил он.
   - Иноземцы дорожатся, господин мой, да и внедряться не  хотят  в  нашем
краю. Пример - Ферри! Да и кто их знает, сколь способны  они  на  разумные
дела. Шумят, хвалятся, а толку мало. Видимость одна!
   Александр  Акинфиевич  говорил  медленно,  внимательно  поглядывая   на
Демидова, стараясь по выражению его  лица  понять,  угодил  ли  ему  своей
речью.
   - У нас, на Камне, есть свои два крепостных умельца: Ефимка Черепанов и
Степанко Козопасов. Они взялись  с  водою  справиться  и  предлагают  свои
прожекты: в конторе рассмотрели их, все  выходит  умно,  но  к  опытам  не
возымели смелости допустить мастеров, господин.
   - Что же такое? В чем дело? - недовольно поморщился Николай Никитич.
   - Машины, которые надуманы нашими умельцами, разные. Они отменят  собою
конские табуны, конюхов, - ни к  чему  сие  окажется.  То  великий  резон!
Экономия. Но возведение каждой машины обойдется, господин  мой,  не  менее
как по семи тысяч рублей ассигнациями!
   - Дорого! - вспыхнув, перебил докладчика  Демидов.  -  Однако  не  семи
тысяч жалко, а так разумею, наши доморощенные гидравлики все по  глазомеру
строят, а сие может подвести.  И  деньги  наши  трудовые  впусте  окажутся
израсходованными. Ай-ай, семь тысяч! Подумать только! - заохал хозяин.
   "Но в руднике же люди могут погибнуть!" - хотел вымолвить  Любимов,  но
вовремя прикусил язык и, слегка заикаясь от волнения, сказал:
   - Все так, господин мой, подлинно жалко такие деньжища кидать, но горше
будет, если шахта обрушится и миллионы пудов  меди  от  нас  уйдут.  Разор
чистый!
   - Разор! - согласился хозяин и неспокойно заворочался  в  кресле.  -  А
скажи, сколько времени потребно на работу наших механиков?
   - Просят сроку год! - ответил Любимов.
   - Ох, горе, разоряют! А все  жалости  мои  человеческие  к  холопам!  -
пожаловался Николай Никитич. - Но что же делать, если другого выхода  нет.
Пусть стараются, а который устроит машину ранее, объявить от  меня  особую
награду. Ну, с сим делом покончили...
   Демидов устало отвалился на спинку кресла, полузакрыл глаза. Управитель
боялся пошевельнуться; так и длилось тягостное безмолвие.
   - Ах, ты еще здесь! - поднял наконец  голову  хозяин.  -  Еще  не  все.
Отправляйся на мою  фабрику,  где  шелк  прядут.  Огляди!  Может,  чему  и
научишься для наших уральских заводов. Иди! - Он  протянул  руку,  Любимов
облобызал ее, и Николай Никитич снова устало закрыл глаза...


   Управитель Нижне-Тагильского завода побывал на шелкопрядильной  фабрике
Демидова. На окраине Флоренции, в глухих  скученных  кварталах  над  рекой
Арно, в тесноте гнездились грязные приземистые здания, сложенные из серого
камня. Александр Акинфиевич, вступив за порог одной  из  таких  трущоб,  с
минуту ничего не видел, так мало было света в низком мрачном помещении, по
которому разносился ритмичный шум  веретен.  Казалось,  в  полутьме  гудел
потревоженный  улей.  Привыкнув  к  скудному  освещению,  тагилец   увидел
несколько десятков  бледных,  изможденных  итальянок,  стоявших  у  грубых
ткацких станков, на которых в пору было бы работать сто  лет  тому  назад.
Среди изнуренных работниц было много детей, мальчиков и девочек  десяти  -
тринадцати лет.
   "Гляди, что творится, - и  тут  без  ребят  не  обходится  фабрика!"  -
подумал Любимов и обратился к худощавой, с ярким  нездоровым  румянцем  на
щеках работнице:
   - Скажи, милая, хорошо ли тут работается ребятенкам?
   Сопровождавший управителя Орелка перевел итальянке его вопрос.
   Женщина угрюмо посмотрела на Любимова и еще угрюмее кивнула  в  сторону
станков. За ближайшим из них мальчик, работая, стоял на табуретке,  -  так
мал был этот хилый, с длинной худой шеей ребенок, кормилец  семьи!  Таких,
впрочем, немало усмотрел тагилец за станками.
   - А все-таки ты спроси ее о ребятенках! - снова попросил он Орелку.
   Демидовский холоп с важным  видом  опять  обратился  к  работнице.  Она
сверкнула сердитыми глазами и что-то вызывающе ответила.
   - Дьяволица, как смеешь ты так говорить! - испуганно прикрикнул Орелка.
- Дознается о том хозяин, худо будет!
   Любимов схватил демидовского слугу за полу.
   - А скажи мне, дорогой, что она ответствовала? Больно нехорошее?
   Орелка в нерешительности топтался на месте.
   - Кто их тут разберет! - недовольно проворчал он.
   - Ну скажи, милый! - не унимался тагилец. -  Мы  оба  холопы  у  одного
господина, и нам все должно видеть и знать!
   - То верно! - согласился Орелка и  оглянулся.  -  Вишь,  разошлась  сия
паскудница на хозяина. Хорошо, говорит, ребяткам  живется  у  Демидова:  с
утра до ночи тянет он шелковую пряжу из жил маленьких детей!
   - Ух ты, сатана, что клепает на господина! - вспылил Любимов.
   Из-за недостатка воздуха  в  помещении  он  тяжело  хрипел,  задыхался:
давала себя знать одышка.
   - Идем отсюда! - предложил Орелка. - Поглядели, и хватит!
   - Голодная рвань, а тож -  свое  суждение  имеет!  -  все  еще  не  мог
успокоиться управитель. - Не хочешь за кусок хлеба робить,  не  веди  сюда
дите! Вольно же тебе!
   - Э, нет, Александр  Акинфиевич,  то  не  выйдет!  Ребячий  труд  самый
дешевый. А хозяева фабрик только и думают побить своих конкурентов  низкой
ценой на ткань! - Орелка говорил медленно, рассудительно.  -  Где  найдешь
дешевле рабочую силу, если шелкопряд получает гроши? Ни мяса, ни молока не
видят эти детки, вот женки и  пыхтят  недовольством!  Так  живут  по  всей
Ломбардии  эти  хлопотуны.  А  как  обойтись  тут  без  ребятенка?  Хотели
запретить,  так  Николай  Никитич  и  здешние  фабриканты  выставили  свое
суждение: тонкость шелковой ткани требует нежных пальцев, а они  только  и
бывают в отроческом возрасте!
   - Согласен. Умно рассудили  хозяева!  -  одобрил  Александр  Акинфиевич
суждение Орелки; не знал он того, что холоп про себя хмуро подумал: "Умно?
Ишь ты! Из-за нежных пальцев убивать ребят,  как  рогатый  скот  у  нас  в
России бьют из-за кожи и сала!"
   Жилось слуге у Демидова сытно, привольно,  но  дух  у  Орелки  все  еще
сохранялся непокорный. Не любо его сердцу было холопство!  Так  и  жил  он
раздвоенно, почитая и в то же  время  ненавидя  своего  господина.  Бывали
минутки, когда у него вспыхивало стремление к  побегу,  но  он  сейчас  же
старался погасить его. Тяжело вздохнув, повел он Любимова к экипажу.
   - А шелк какой, нежнейший, с ясными отливами, ткут на фабрике нашей! Ни
в жизнь никому тут  не  сравниться  с  Демидовым!  -  оживленно  заговорил
Орелка, стараясь развеять мрачное впечатление от фабрики.
   Они ехали в экипаже через всю Флоренцию, где каждый камень  был  напоен
солнцем, согрет им и где высились чудесные дворцы, но  среди  всего  этого
богатства и веселья не было места простому рабочему человеку!
   Придя к Николаю Никитичу, Любимов льстиво  расхваливал  фабрику  и  тем
обворожил хозяина.
   Демидов много говорил о Флоренции,  о  зодчих,  о  славе  флорентийских
торговых людей Медичисов, когда-то  знаменитых  в  этом  старинном  городе
Италии. Николай Никитич любил Флоренцию и всегда как бы вскользь сравнивал
свой род с Медичисами. Это давно и хорошо усвоил тагильский  управитель  и
сейчас рабски внимательно выслушал хозяина, не сводя  с  него  восхищенных
глаз...
   "Вот идол, как ловко умеет притворяться!" - глядя на Любимова,  подумал
Орелка.
   Пробыв в Италии месяц, Александр Акинфиевич собрался в  обратный  путь.
Перед отъездом он выслушал указания Демидова по Тагильскому заводу и земно
поклонился господину.
   Прощаясь с Орелкой, он поблагодарил его:
   - Ну, братец, спасибо за ласку и прием. Много  благодарен.  Скажи,  чем
порадовать тебя, что прислать из России?
   - Ничего мне не надо! - смиренно сказал  Орелка.  -  Стосковался  я  по
своему небушку да белоствольной березке. Поклонитесь им!  Ну,  а  если  уж
думаете  порадовать,  пришлите  мне  горсть  родной  земли!  Хоть  глазком
взглянуть на нее и подышать, чем пахнет! Эх, матушка Расея! - вздохнул он,
и глаза его затуманились неподдельной грустью.
   Экипаж тронулся, пересек площадь и скрылся за углом палаццо,  а  Орелка
все стоял и думал о своей далекой и прекрасной земле.


   Черепановы  приступили  к  работе  над  водоотливной  паровой  машиной.
Плотинному разрешили расширить свое механическое заведение, которое  и  до
этого обслуживало нижне-тагильские заводы. В  обширном  бревенчатом  срубе
стояли слесарные и токарные станки,  приводившиеся  в  движение  заводским
вододействующим колесом. Много положили  труда  механики  на  оборудование
мастерской, из которой за последние годы вышло немало разных  инструментов
и  диковин.  Они  изобретали,   составляли   проекты   и   строили   самые
разнообразные установки: воздуходувные, прокатные, молотовые, мельничные и
лесопильные. В своей мастерской они сами придумали  и  изготовили  станки:
токарные, строгальные, сверлильные, винторезные и штамповальные.  Все  это
они сделали  чисто,  необыкновенно  точно,  и  инструменты,  созданные  их
руками, отличались изяществом. Всякий из горщиков, беря такой  инструмент,
радовался и говорил:
   - Ну, это черепановская работа!
   Приятно было работать безотказным и точным инструментом.
   Перед тем как приступить к выполнению  своего  замысла,  Ефим  с  сыном
спустились еще раз осмотреть шахту, чтобы вернее произвести расчет машины.
Спуск шел по крутой скользкой лестнице-стремянке. Внизу - темная бездна, а
по стенам колодца сбегает вода, сыро, грязно и неприветливо. С  непривычки
казалось страшновато лезть в эту сырую, темную могилу. Лестницы  сменялись
узенькими и тесными площадочками, на которых можно было перевести  дух,  а
затем спускаться глубже. Так, минуя лестницу за  лестницей,  с  замиранием
сердца мастера добрались до рудоразборного  дворика,  откуда,  как  черные
норы, расходились низкие тесные  штреки.  Сразу  стеснило  дыхание:  пахло
серой,  застойной  гнилой  водой,  пороховыми  газами.  Рудокопы  взрывали
каменистые породы, прокладывая путь к  медной  руде.  Под  ногами  хлюпала
зеленоватая вода,  она  стекала  по  ослизлым  бревнам-подпоркам.  Царство
вечной тьмы плотно охватило Черепановых. Подчеркивая этот  мрак,  по  всем
направлениям тускло мерцали робкие огоньки шахтерских ламп. Люди сливались
с черным мраком, и поэтому казалось, будто светлые  точки  двигались  сами
собой, словно блуждающие огоньки, которые обычно вспыхивают и  разгуливают
над трясинами, наводя страх на суеверного человека.
   Мирон  с  гнетущим  чувством  оглядывался  на  тусклые  желтки   света,
прислушивался  к  звуку  падающих  капель.  Так  вот   оно,   таинственное
подземелье, о котором среди горщиков ходило  столько  страшных  рассказов!
Угрюмо нависли сырые стены, грозившие придавить, как могильной плитой.
   - Эй, эй, берегись! - разнеслось по штольне, и вслед за  этим  раздался
оглушительный грохот,  похожий  на  громовой  удар.  Секунда  -  и  тотчас
сверкнула молния. Казалось, над головами разразилась гроза с  потрясающими
раскатами. Эхо лабиринта подхватило и  умножило  грохот.  И,  как  вспышка
гневной бури, раскаты покатились вдаль, глухо ворча и  постепенно  угасая.
Подземелье наполнилось удушливым дымом. Он густо, плотным туманом висел  в
воздухе и при свете рудничных ламп принял багровый оттенок. Постепенно все
поднялось кверху, и снова наступила гнетущая тишина.
   Черепановы стояли в нише, плотно прижавшись к сырым камням. Из мрака  в
тусклом озарении лампы высунулось бородатое лицо и,  ощерившись,  смотрело
на мастеров. Ефим обрадовался.
   - Козелок! Эй, друг, принимай гостей! - повеселевшим  голосом  окликнул
он.
   Тяжело дыша, рудокоп отозвался:
   - Жалуй, жалуй, давно поджидаем. Идем за мной, покажу наши дворцы! -  В
голосе  горщика  прозвучала  горькая  насмешка.  Он  повел  механиков   по
штольням; тут и там мелькали огоньки. В  мрачных  забоях  извивались,  как
черви, рудокопы, дробя кайлой каменную грудь своей  норы.  Их  было  много
тут, неизвестных трудяг, создавших сказочное богатство Демидовых.  Сколько
их потонуло в разных шахтах, погибло от тяжкой работы, от скудной еды,  от
болезней и просто было покалечено жестокими заводчиками. Тысячи их  многие
годы надрывались, работали не покладая  рук,  создавая  и  умножая  горные
промыслы, но слава шла по свету не об этих людях,  а  о  хищных  тунеядцах
Демидовых.
   Завидев в шахте Черепановых,  рудокопы  повеселели:  они  знали,  зачем
механики спустились в забои.
   - Родимые вы наши, порадейте для народа! Сил нет, одолела вода.
   Мастера и сами видели, как тяжело здесь работалось людям.
   Козелок время от  времени  приостанавливался,  прислушивался  к  звукам
падающей воды.
   - Слышишь, по нас плачется! - с тихой душевностью  сказал  он.  -  Она,
брат, жалеет нас. А мы ее тож бережем, согреваем ее своим потом, теплом  и
ласковым словом!
   В полдень Черепановы выбрались на-гора. Под скупым солнцем сияли снега,
под ногами весело поскрипывало от мороза. Не откладывая дела, отец  и  сын
отправились в свое механическое  заведение  и  взялись  за  работу.  Обоих
увлекло задуманное; они не жалели ни сил, ни времени. Не  всегда  все  шло
гладко. Хотя Ефим хорошо изучил чертежи Ползунова, но он придумывал  свое,
лучшее. Часто  Черепановы  часами  просиживали  молчаливо,  обескураженные
неудачей. Ефим вставал ночью, бродил по избе и стонал,  словно  от  зубной
боли.
   - Что же теперь делать?
   Евдокия гнала его в постель:
   - Будет, отец, будет! Не терзайся!
   Она, уже пожилая, но все еще красивая женщина, улыбалась ему:
   - Не кручинься, не горюй:  не  все  будут  донимать  печали,  придут  и
радости! Поспи, глядишь - и в голове прояснит!
   Время между тем шло. Козопасов с плотниками строил у  плотины  огромное
вододействующее колесо; по рабочему поселку разносился стук топоров,  визг
пилы. Над дворами, над полем, от реки до шахты побежали  ряды  столбов.  В
кузницах громыхало железо: кузнецы ковали  штанги,  крючья  -  необходимое
поделье для задуманной машины.  Степан  ходил  сейчас  веселый,  лицо  его
посвежело, и глаза молодо блестели. Он пересилил свою слабость к  вину,  а
когда подходила "смутная минутка", то сам брал топор и становился в ряд  с
плотниками, в горячей работе отвлекаясь от соблазна. Нередко он забегал  в
механическое заведение Черепановых и рассказывал о стройке. Странное дело,
теперь он не суетился, не егозил,  как  прежде,  заикание  его  как  рукой
сняло. Говорил он неторопливо, толково, гордясь своей выдумкой.
   В тихие зимние  вечера  в  механическом  заведении  светились  огоньки.
Хорошо работалось в такие безмолвные  часы!  Иногда  "на  огонек"  забегал
Степан Козопасов и начинал мечтать:
   - Работаю или сплю, а все перед собою вижу волю! Ах,