глуши  -  звонкий  морозный  треск;
дятел долбит сухие лесины.
   На редколесье, на повороте, в дымках - Москва.
   Зубчатые белокирпичные стены дальнего монастыря. Черные прозоры бойниц,
кое-где виднеются тупорылые пушки. За зубчатой стеной  блеснули  алебарды.
Никита окинул простор, вздохнул: "Вот оно как!"
   За монастырем, за подернутой дымкой  далью  показались  зубчатые  стены
Кремля. Вдоль них раскиданы зеленые шапки  старинных  башен,  тайниц.  Над
ними - Иван Великий в позолоченной шапке.  Церкви,  церквушки,  часовенки,
зеленые черепичные перекрытия, красные, глазурные,  с  синеватым  отливом;
золото, серебро, слюда - все блестит и переливается на морозном воздухе.
   Москва! Москва!
   Никита Антуфьев снял шапку, перекрестился:
   "Вот она, матушка! Добраться бы к Петру Ляксеичу. Тут, чать, не Тула".
   Санки покатились под гору. Лицо кузнеца  осыпали  колкие  снежинки.  Он
повеселел.


   Царь Петр просто и приветливо встретил тульского кузнеца. Жил  государь
не в  Московском  кремле,  где  все  напоминало  стрельцов  и  ненавистную
сестрицу  Софью,  а  в  Преображенском.  Все   у   царя   как-то   наспех,
по-походному: глядишь, вот снимется  и  ускачет  по  неотложным  делам  на
другой край России. А дел-то было - не перечесть! Всю дорогу от Москвы  до
Преображенского Никита встречал людей разного звания:  торопились  туда  и
оттуда. Покрикивали форейторы, скрипели полозьями грузные боярские  возки,
скакали курьеры, в открытых санках торопились немчишки  в  Преображенское.
На обширном дворе перед скромным, небольшим царским дворцом  стояло  много
саней парадных, обшитых персидскими коврами, с медвежьими  полстями;  были
тут и простые сани; под навесом навалены тюки с  пенькой;  у  тына  стояли
оседланные кони;  густо  толкался  народ  -  русские  и  иноземные  купцы,
солдаты, мастеровые, матросы. У крытого возка,  прижав  к  груди  лохматую
голову верзилы, выла толстенная боярыня.
   - С чего это она ревет? - стал пытать Никита форейтора.
   - Не вишь, что ли? Царь-батюшка в науку за море шлет боярское  чадушко.
Ось-ка, дуроломы. - Форейтор с опаской оглянулся на боярский возок.
   Доложили царю, что тульский кузнец Никита Антуфьев привез ружья, - живо
в  покой  допустили.  Около  царя  толпились  знакомый  Никите  переводчик
Посольского приказа Шафиров, немцы  с  Кукуй-слободы,  иноземные  мастера,
дьяки Пушечного приказа. Шафиров издали приметил кузнеца.
   - А, туляк - черная борода, опять что надумал? - густым  басом  загудел
он.
   Никита осклабился, почтительно поклонился толмачу:
   - Ружьишки приволок, своих рук работенка.
   - Ну, кузнец, чем порадуешь? - Царь запросто обнял  Никиту.  -  Садись,
рассказывай.
   Народ  посторонился.  Никита   понял   оказанное   почтение,   крякнул,
неторопливо огладил цыганскую бороду.
   - Вашего величества приказ выполнил.  Прослышал,  что  в  ружьях  вышла
нужда, - свои, тульские наработал...
   У Петра усы шевельнулись, глаза засияли; хлопнул кузнеца по плечу:
   - Молодец, Демидыч! Тащи ружья!
   Иноземные мастера, презрительно поджав губы,  недоверчиво  разглядывали
Никиту. Однако туляк нисколько не смутился; он проворно  извлек  из  возка
пару ружей и внес их в горницу. Немцы оживились и, даже не глядя на фузеи,
посмеивались,  заранее  радовались  неудаче  русского  кузнеца;  но  вышло
по-иному. Генерал Лефорт, весьма чтимый царем за ум, внимательно  осмотрел
ружья и похвалил:
   - О, этот мастер - золотая рука! Фузеи сделаны отменно.
   Царь засиял весь и подхватил похвалу Лефорта:
   - Добры, добры ружья!
   Иноземные мастера позеленели от зависти.
   Тут Петр Алексеевич повернулся к Никите, схватил его за плечи:
   - А ну, сказывай, Демидыч, сколь за ружья хошь. Небось  не  хуже  свеев
аль аглицких купцов заломишь?
   Сердце Никиты затрепетало: вот этой-то благоприятной  минуты  он  давно
ждал; то-то ж сейчас подивит царя да иноземных мастеров! Потупился Никита,
помолчал с минуту в глубоком раздумье; знал, как поднести задуманное. Петр
спросил:
   - Что молчишь, Демидыч? - Сам думал: "Хошь и дороже иноземных станут, а
все сподручнее. Свои; прикажу - наделают..."
   Поднял черные глаза кузнец.
   - Знаю, ваше величество, что за такие ружья  Пушкарский  приказ  платит
инш двенадцать рублев, инш пятнадцать.
   Никита глубоко перевел дух:
   - Грабят жимолоты Расеюшку. А те ружья, что нами в Туле сработаны, буду
ставить я, ваше величество, по рублю восемь гривен.
   - Демидыч! - засиял царь и расцеловал крепко, простецки. -  Жалую  тебе
опричь всего сто рублей награды. А ты постарайся, Демидыч,  распространить
дело, и я тебя не оставлю!
   - Я и то думаю, ваше величество, да вот руду негде копать, да  с  углем
тесно, жечь бы самому, да кругом леса казенные...
   - Жалую, о чем просишь...
   Царь отпустил кузнеца до вечера, а к  вечеру  чтоб  непременно  пришел:
дела есть.
   Целый день кузнец Никита расхаживал по Москве, ко всему  приглядывался.
Вблизи не было той красоты, которую  Никита  видел  с  Воробьевых  гор.  У
Китай-города, в Кузнецкой слободе стояли закопченные  бревенчатые  кузницы
под стать тульским; подальше, со стороны Неглинки, вдоль улицы  вытянулись
вязы, разубранные инеем, а еще далее были блинные ряды, за ними -  скотная
площадка. Речка Неглинка  текла  в  самом  городе  в  грязных,  болотистых
берегах, на них московские жители сваливали  всякую  заваль  и  помет.  На
Трубной площади Неглинка расплылась в топкое болото и мутью текла до самых
кремлевских стен. "Ух  ты!  -  вздохнул  Никита.  -  Столица,  а  боярышки
запустили город. Гляди!"
   Московские улицы были мощены бревнами, и, знать, в любую пору не сладко
дорожному человеку трястись по этому  накатнику.  Только  в  Кремле  да  в
Китай-городе были каменные мостовые. Тут и дома строились  из  камня  и  в
линейном порядке. В  других  местах  -  гати,  окопанные  пруды,  плотины.
Церквей Никита и сосчитать  не  смог:  тут  и  Рождество  на  Путинках,  и
Грузинской богоматери иконы, и Николы Мокрого, и Пречистенка, и на  Ключах
богоявление, - кузнец  еле  успевал  скидывать  шапку  и  класть  крестное
знамение.
   Город был деревянный. Неустройство и грязь лезли из всех щелей.
   Только бояре и жили широко да привольно, но бестолково и неряшливо.  Не
понравилась  тульскому  кузнецу  Москва.  На  папертях  у   церквей   стая
обшарпанных, страшенных юродивых. Завидев Никиту, они стали выворачивать и
пялить свои язвы и гнойные места. А хари-то, хари, не приведи бог, в жизни
не видывал таких Никита! Косоротые, безносые, горбатые, зобатые  -  лаяли,
стонали, кричали, выпрашивали.
   Демидов сплюнул.
   - Ух, и нечисти сколько развелось!
   Вечером в беседе кузнец пожаловался царю.  Впопыхах  осмелевший  кузнец
назвал царя попросту Петром Ляксеичем.
   - Не нравится  мне,  Петра  Ляксеич,  Москва-то,  много  в  ней  такого
неприглядного...
   - И мне не  нравится,  -  охотно  согласился  царь,  -  много  юродства
поразвели в ней бояре.
   Петр усадил кузнеца за стол рядом с  собой  и  стал  расспрашивать  про
домашних:
   - Как женка-то? Поклон-то привез мне?
   Никита взволновался, приглушил ревность. Ответил царю спокойно:
   - Здорова баба и низко кланяется... А  сын-то,  Акинфка,  забыть  тебя,
Петра Ляксеич, не может. Просил насчет рудной землишки...
   - Будет, - обнадежил государь.
   Петр не забыл  своего  слова,  пожаловал  Никите  грамоту  на  земли  в
Малиновой засеке [во второй половине шестнадцатого века Тула и  окружающие
районы  представляли  сплошной  укрепленный  лагерь;  для  сбережения   от
татарских  наездов  была  устроена   особая   засечная   полоса   -   ряды
полусрубленных, "засеченных" деревьев; отсюда и  само  название  "засека";
Малиновая засека тянулась к юго-западу от Тулы] для копания железной  руды
и жжения угля.


   Акинфке разом выпали  две  радости:  батя  привез  женку  и  жалованную
грамоту на рудные земли. Молодой кузнец обошел вокруг девки,  пригляделся.
Статна, тугая, как ядреный колос, а глаза  -  словно  вишенье.  Рослая  да
румяная. Ух и девка! И  Дунька  обрадовалась  парню:  "Верно,  не  обманул
кузнец..."
   Поженили молодых.
   Дунька оказалась на редкость послушной и крепкой  бабой.  Акинфка  -  в
кузню, и Дунька - в кузню. Акинфка - за молот, и она - за  молот.  Силы  в
ней - прорва! Раз, играючи, схватилась бороться с Акинфкой. Вот баба!..
   Вскоре из Москвы от Писцового приказа наехали  подьячий  и  писчик;  по
указу царя Петра Алексеевича отмежевали в Малиновой засеке рудные земли, а
для жжения уголья во всю ширину  Щегловки  отвели  лесную  полосу.  Копай,
Никита Антуфьев, руду, руби вековые лесины, жги уголь и плавь железо! Но и
это показалось кузнецу мало: надумал он пустить в ход  водяные  машины,  а
для этого решился на речке  Тулице  построить  плотину.  По  приказу  царя
подьячий отмежевал, взамен затопляемых земель Ямской  слободы,  стрелецкие
земли. Не забыл Петр Алексеевич стрелецкую смуту,  ужимал  стрельцов,  где
доводилось.
   Поднял Никита близлежащие волости;  нанял  вотчинников  в  поместьях  и
согнал на постройку плотины. Работа была каторжная; кормил тульский кузнец
работников незавидно, народ надрывался и мер, как мухи под осень.  Большие
дела завертелись: ставили новые мастерские, копали руду, плавили ее,  лили
ядра для Пушкарского  приказа  и  на  плотину  за  старосту  для  досмотра
поставили Дуньку.  Молодайка  попала  под  стать  Антуфьевым:  яростная  к
работе, все силушки из мужиков выматывала.
   В одно лето при лютой работе возвели мужики на реке Тулице  плотину,  и
заводчики пустили в ход водяные машины. Вскоре и домна задымила.
   Работал завод Антуфьева не только фузеи и самопалы, но и пушки и  ядра.
Домна была вышиной в одиннадцать аршин, и раздувалась она мехами,  а  мехи
приводились в движение водяными машинами. Домна  давала  до  ста  двадцати
пудов чугуна в сутки. Для того  чтобы  этот  чугун  получить,  требовалось
двести пудов пережженной руды да триста пудов угля. Чугун и шел на отливку
пушек и ядер. Перед домной был вкопан дубовый чан вышиною в три сажени,  в
который ставились пушечные формы.
   У плотины Никита соорудил амбары;  в  них  сверлились,  обтачивались  и
полировались пушки; ковались тут и доски для ружейных  стволов,  для  чего
были установлены кулачные молоты, переделывающие кричное железо  в  нужное
поделье.
   Прибрал Никита бездомных бродяг. Копали  они  руду,  отдавая  последние
силы. Жили в землянках, как кроты, кормились хуже дворовых собак. Углежоги
в делянках жгли на уголь полномерные крепкие дубы, чудесный гибкий ясень и
клены. Работа эта неприглядна  и  тяжела:  валили  лес,  распиливали  его,
подвозили, складывали в поленницы, потом  в  кучи,  дерновали  и  жгли.  В
студеную зиму ни зипунов, ни шуб, ни рукавиц, ни  варежек  не  выдавалось;
еда тощая - ложись и умирай. Каторга!
   Быстро полезли в гору Антуфьевы;  богатели,  как  в  сказке.  Однако  в
чванство тульские кузнецы не ударились.  Ходили  они  в  простых  кожанах,
трудились наравне с  работными  людьми.  Одно  только  и  отличало:  срыли
Антуфьевы старую избу, выстроили  просторный  брусяной  дом,  обнесли  его
дубовым тыном да цепных кобелей завели.
   За военные снаряды,  которые  Никита  поставлял  в  Пушкарский  приказ,
платили по двенадцать копеек за пуд. Царь Петр при всяком  случае  отмечал
Антуфьевых:
   - Оборотистые люди, таких бы мне под руку десяток - горы ворочал бы.


   Акинфка за горячими делами забыл свой поход к дьяку  Утенкову,  а  дьяк
меж тем все еще проживал в Туле. Время подошло горячее, военное;  объезжал
дьяк казенные оружейные заводы, торопил с работой. Сунулся было Утенков на
завод Антуфьевых, но Акинфка как будто и не признал дьяка.
   - Кто такой за человек? - поднял он серые глаза на Утенкова.
   Дьяк съязвил:
   - Аль не признал? Как будто твои портки на тыну остались?
   Акинфка потемнел, но обиду свою не выдал. Засмеялся весело, раскатисто:
   - Ничего, мои обноски тебе впору!
   Дьяк словно подавился. Позеленевший от злости, он жадно  ловил  воздух.
За переборкой сидел батька Никита; услышав дерзкий ответ сына, улыбнулся:
   - Молодец! Ловко отчекрыжил крапивное семя!
   Потоптался, покрутился дьяк, сжал зубы,  повернулся  и  уехал.  Рад  бы
насолить Антуфьевым, но что теперь поделаешь с ними, если они стали самому
царю известны?
   Долго бередил душу Утенков: "Столько годов отжил, всякого, кого надо  и
не надо, к ногтю поджимал, а тут - неужто не отблагодарю Антуфьевых?"
   - Погоди ж ты, - пригрозил он кузнецам. - Найду я на вас загогулину!
   Подлинно,  понюхал-покрутился   дьяк   по   засеке   и   высмотрел   ту
"загогулину", за которую зацепиться можно. Обдумал дьяк и  настрочил  царю
грамоту.
   Петр в ту пору двигал войска  к  Финскому  заливу,  думал  о  морях  да
кораблях. Грамота же Утенкова уведомляла его, что под  Тулой  в  Малиновой
засеке, в той  самой,  что  Писцовый  приказ  отвел  кузнецам  Антуфьевым,
изобильно растет добрый дубовый, кленовый и ясеневый лес, весьма годный на
кораблестроение. А лес этот кузнецы Антуфьевы безрассудно жгут на уголь, и
оттого государевой казне выходит чистый убыток и разор.
   Доброе дерево добывалось с большим  трудом.  На  севере  да  на  западе
страны росли сосна, ель, осина  да  береза.  А  кораблестроение  требовало
здорового, полномерного дуба, добро высушенного, и не только прямого, но и
природно  изогнутого.  Дубы,  годные  на  корабельный  набор,  встречались
небольшими рощицами, и каждое дерево береглось пуще глазу. На верфях и  на
шлюзной работе каждый дубовый брус или шпангоутная  кривуля  расходовались
осмотрительно. По наказу царя на мелкие корабли шла сосна, нередко  -  при
спешке - сырая, прямо с лесосеки, и только на самые важные части  кораблей
отпускался лучший дуб.
   Получив от дьяка донесение об истреблении  Демидовыми  дубов,  царь  не
мешкая выслал в Тулу приказ, запрещавший Антуфьевым рубить лес в Малиновой
засеке на уголь...
   Получил Никита царский приказ и ахнул: как теперь быть с литьем пушек и
ядер? Запасы угля кончались, а  Пушкарский  приказ  торопил  с  поставкой.
Военная пора не ждала. Приуныл Никита: хоть царь и  добр  к  нему,  однако
понял кузнец, что у Петра Алексеевича дружба дружбой, а дело  делом.  Если
кто поперек станет, царь того не пощадит - переломает хребет!
   Дьяк Утенков, злорадствуя, не раз  мимо  завода  в  колымаге  проезжал,
зорко  доглядывал,  как  царский  указ  исполняется.   Тут   ненароком   и
повстречался дьяк с  Акинфкой.  Хотел  кузнец  мимо  пройти,  не  приметив
приказного супостата, а тот сам первый сломил соболью шапку:
   - Здорово, кузнец. Ну, как кукарекаешь без угля?
   Злость полыхнула в  Акинфкиных  глазах:  не  любил  он  ни  дьяков,  ни
подьячих, ни ярыжек - больно жаднющи и подлы на руку. Только  бы  хапнуть!
Акинфка поглядел на Утенкова и усмехнулся:
   - Поглядим, дьяк, кто еще из нас кукарекать будет...
   - Ишь ты! - ядовито ухмыльнулся в бороденку дьяк и уехал прочь.
   Не спалось Акинфке много ночей: тесно на Малиновой  засеке.  Горами  бы
тряхнуть Акинфке Демидову! Вот бы!
   Надумал он большое, невиданное дело. Порассказал бате, тот ахнул:
   - Ну и башка у тебя, сынок. Ух ты! Будь по-твоему.
   Оба неожиданно заторопились в дорогу.



3

   На востоке России, от Киргиз-кайсацкой степи и до полуночного Студеного
моря,  лежит  суровый  Каменный  Пояс.  Кругом  гранит,  скалы,   покрытые
дремучими лесами, среди гор - глубокие озера, бурные реки. Край этот кишит
зверями. В недрах каменных сопок, в падях у гремячих вод  лежат  медные  и
железные руды, самоцветы невиданной красоты.  Изумруды,  горный  хрусталь,
красные самоцветы с искрами драгоценной шпинели  -  лалы,  топазы,  фатисы
вишневые - гиацинты, юги зеленой шпинели - хризолиты,  -  все  это  открыл
простой русский искатель в  горах.  Над  Нейвой-рекой,  повыше  Мурзинской
слободы, медной руды  плавильщик  Димитрий  Тумашев  на  восточном  склоне
Каменного Пояса отыскал неслыханное по богатству  месторождение  узорчатых
камней. 21 декабря 1669 года в царской  грамоте  писали  о  том  открытии:
"...обыскал цветное каменье, в горах хрустали белые,  фатисы  вишневые,  и
юги зеленые, и тунпасы желтые". А  еще  ранее,  в  1645  году,  рудознатцы
братья Стрешневы по  указкам  крестьян  отыскали  невьянские  и  ирбитские
медные руды. Тысячи любознательных русских людей издревле шли по нехоженым
тропам, открывая руды и драгоценные камни, скрытые  в  земных  недрах.  По
старым русским летописям известно, что в края уральские издавна  проникали
предприимчивые новгородцы - храбрые ушкуйники. По озерам и рекам в больших
"ушкуях" пробирались  они  сюда  и  грабили  охотников,  отбирая  пушнину:
соболей, куниц, бобров. Три века с лишним охотничьи народцы  платили  ясак
новгородским ушкуйникам.
   Преданья передавали, что давно, в глубокой древности, неизвестный народ
- "чудь белоглазая" - первым тронул каменные недра. В глубоких  копанях  и
ямах пришлые  Новгородской  Московской  земли  предприимчивые  люди  нашли
человечьи кости, черепа, медные кайлы, молоты и рукавицы из  доброй  кожи,
шитые крепкой жилой. По тем следам сметливые люди  напали  на  железные  и
медные руды.
   Новгород покорился Москве, и московские бояре,  прослышав  про  дорогую
рухлядь - соболя, посылали  на  Каменный  Пояс  ратные  отряды,  ставя  на
перепутьях торговых дорог гарнизоны.
   В 1430 году солепромышленники Калинниковы основали в этих  краях  город
Соль Камскую; этим положили начало  горному  промыслу.  Соль  была  первым
минералом, который потянул людей в недра Каменного Пояса.
   Московские  государи,  ведя  войны  с  неспокойными  соседями,   весьма
нуждались в разных металлах. В далекие годы  при  царе  Иване  Васильевиче
Грозном купцы-вотчинники Строгановы копали и  плавили  медные  и  железные
руды на разное поделье и оружие, но на первом  месте  ставили  они  добычу
соли.
   Федор Лукич Строганов заложил в 1488 году у  Соли  Вычегодской  соляные
варницы. Сын его Аника Строганов унаследовал от отца все его  поместья,  в
том числе и варницы.  Несмотря  на  огромные  богатства,  Строгановы  были
неугомонными, предприимчивыми людьми. Внуки Федора Лукича решили выбраться
на простор и выпросили  у  царя  грамоты  на  прикамские  земли.  Григорий
Строганов получил обширные земли от Соли Камской до  устья  реки  Чусовой,
Яков - привольные края  по  Чусовой  с  притоками  и  по  Каме-реке,  ниже
Чусовой. В 1574 году царь разрешил им копать на тех землях металлы.
   Местные  вольные  народы  не  сдавались   пришлым   московским   людям,
беспрестанно тревожили их. Чтобы оберечься от лихих набегов, Строгановы по
торговым путям построили укрепленные острожки, пригласили на ратную службу
казачьи лихие ватажки Ермака. Отсюда и начались Ермаковы походы  по  рекам
Чусовой и Сылве до хребта, через хребет волоком в реки  Тагил  и  Туру,  в
бескрайное царство Сибирское. Так из  года  в  год  шло  освоение  далеких
земель.
   Отдельные доходчики в этих местах сами по нужде добывали руды,  плавили
их в малых печах-домницах.
   Димитрий Тумашев,  первооткрыватель  самоцветов  на  Каменном  Поясе  у
истоков рек  Нейвы,  Режа  и  Исети,  между  озерами  Таватуй,  Аятским  и
Исетским, найдя  руды,  поставил  в  1669  году  железоделательный  завод.
Рудознатец Федор Рукин с людьми  из  Колчеданского  острога  в  1682  году
разведал руды неподалеку от Далматовского монастыря. Монахи  скоро  поняли
толк в железных и  медных  рудах.  На  реке  Исети  вотчина  Далматовского
монастыря построила завод, копали и возили в него  руды  с  речки  Каменки
тяглые мужики.  Христолюбивые  чернецы  не  щадили  работников,  томили  в
шахтах, ослушников били батогами, надевали на шею  рогатки:  ни  лечь,  ни
спать. Тяжко жилось монастырским крепостным у стен Далматовой обители.
   Так  возникали  на  Каменном  Поясе   заводы.   Были   они   маленькие