тор  сразу  стал  властителем  целой
области,  маленьким  феодалом,  что  очень  пришлось   по   сердцу   Павлу
Николаевичу. Он всегда считал себя человеком особой,  возвышенной  породы,
любил власть, величие и лесть. Направляя свои указы на  уральские  заводы,
он обычно писал:  "Моим  верным  тагильским  подданным".  Он  требовал  от
заводских  служащих  раболепия,  и  в   бумагах,   пересылаемых   ему   из
санкт-петербургской  конторы,   а   также   из   Нижнего   Тагила,   пышно
перечислялись все чины его, звания и награды. Он  изо  всех  сил  старался
придать значительность всему, что окружало его.
   Вновь  назначенный  губернатор  удивил  местную   знать   и   окрестных
дворян-помещиков шумными пирами, на которых гостей  увеселяли  неслыханным
доселе в этих  местах  оркестром  роговой  музыки.  Крепостные  музыканты,
привезенные Демидовым из столицы, были  обряжены  под  придворных  егерей.
Роговые инструменты, обтянутые черной кожей, с виду казались  некрасивыми,
но внутри были тщательно отделаны. Звуки, которые издавали они, отличались
необыкновенной чистотой и тонкостью. Эти инструменты  весьма  походили  на
гобои, фаготы, кларнеты и охотничьи рожки, но тон их был неизмеримо нежнее
и приятнее. Каждый музыкант издавал только  одну  ноту,  не  сводя  своего
напряженного взора с пюпитра.  Упаси  бог  сфальшивить!  Павел  Николаевич
немедленно отсылал "фальшивца" на конюшню для порки.
   Роговая музыка пленяла слух  всякого  понимавшего  в  ней  толк  -  так
прекрасны  и  взволнованны  были  звуки,  которые  в  безветренную  погоду
слышались за семь верст в окружности.
   Ко всему этому Демидов отличался еще одной страстишкой: он любил играть
роль просвещенного  мецената,  отыскивая  для  этого  самые  разнообразные
поводы. В свое время в Курске подвизался и умер в 1803 году известный поэт
Иван Федорович Богданович, автор "Душеньки". К приезду нового  губернатора
могила поэта заглохла: обветшал крест, и  все  заросло  могучим  бурьяном.
Демидов посетил кладбище, и вскоре по его желанию  на  могиле  Богдановича
соорудили превосходный памятник, изображающий "Душеньку".
   Занимаясь  искусством  и  науками,  Демидов   решил   освободиться   от
управления заводами. Пристало ли ему, губернатору, заниматься этим  делом?
Он предписал главному директору Павлу Даниловичу Данилову  принять  бразды
правления над всеми демидовскими заводами. В грамоте было написано:
   "Даю вам полное хозяйское  право  управлять  делами  по  нашему  имению
вместо меня самого. Я  расположен  на  долгое  время  освободить  себя  от
беспрестанного беспокойства для отдохновения после многих трудов  своих  и
наилучшего поправления своего довольно порасстроившегося здоровья..."
   Павел Николаевич в самом деле к этому времени изрядно  износился  -  не
прошла  бесследно  бурная  молодость.  Хворости  и  недомогание   донимали
губернатора; не помогал ему и мягкий южный климат. Демидов  часто  наезжал
то в Москву, то в столицу, наверстывая отсутствовавшие в Курске радости, а
от них еще большее недомогание овладевало  им.  Заботливые  великосветские
мамаши уговаривали курского губернатора:
   - Не пора ли вам, Павел Николаевич, оставить холостую  жизнь  и  зажить
семьей? Посмотрите, сколько кругом прекрасных и благовоспитанных девиц!
   Каждая из матерей алчно поглядывала на Демидова, мечтая пристроить свою
дочь. Но совсем о других невестах думал  он.  Молодой  камергер  всегда  и
везде оставался верен себе: он хотел, чтобы его невеста обращала  на  себя
всеобщее внимание.
   В начале 1836 года Павел Николаевич посетил Москву и был  приглашен  на
бал  к  одному  именитому  московскому  крезу.  Он  охотно   поехал   туда
повеселиться. Бог весть, кого и чего  здесь  не  было!  Шампанское  лилось
рекой. Хозяин подходил к гостям и приглашал к столу.  Что  за  осетры,  за
стерляди, что за сливочная телятина манили к себе! Но более всего Демидова
привлекали хорошенькие, свежие лица московских девиц. Проказницы танцевали
до упаду, и к полуночи их щечки побледнели, волосы развились, рассыпались,
украшения  пришли  в  беспорядок,  платья  обдергались,   перчатки-митенки
промокли от пота. Ах, как суетились маменьки,  тетушки  и  бабушки,  чтобы
привести в порядок гардероб своих  попрыгуний,  -  но  танец  следовал  за
танцем, и ни одна из милых девиц не хотела сойти с блестящего паркета.
   Внезапно среди очаровательных головок,  как  царственная  лебедь,  мимо
Павла Николаевича проплыла  высокая  стройная  красавица,  слегка  склонив
лицо, озаренное большими темными глазами. Демидов остолбенел.  Он  не  мог
оторвать взора от мраморных плеч, от сияния чудесных глаз. Девушка  прошла
величаво, не опуская взора, не смущаясь блеском бала,  и  своей  спокойной
ослепительной красотой пленила Демидова.
   - Кто это? - взволнованно шепнул он хозяину.
   - Аврора Карловна Шернваль! - восторженно отозвался тот и,  взяв  Павла
Николаевича под руку, отвел в сторону. - Милый мой,  эту  прелестницу  сам
пиит Баратынский воспел. Послушай, дорогой! - И, не ожидая согласия гостя,
он продекламировал возвышенно и важно:

   Выдь, дохни нам упоеньем,
   Соименница зари!
   Всех румяным появленьем
   Оживи и озари!
   Пылкий юноша не сводит
   Взоров с милой и порой
   Мыслит с тихою тоской:
   "Для кого она выводит
   Солнце счастья за собой?"

   Сгорая от нетерпения, Демидов спросил:
   - Да где же она была досель? Что-то я не видел ее  -  зарю  прекрасного
утра.
   - Ах, милый мой, заря единожды пылает утром! Не  торопитесь,  я  должен
вас предупредить: эта дева божественная, но  и  роковая.  Послушайте,  мой
друг!
   Он  увлек  Павла  Николаевича  в  дальние  покои,  продолжая  на   ходу
рассказывать:
   - Она была помолвлена в Санкт-Петербурге, и перед самой свадьбой  жених
оставил ее вдовой! Красавица приехала сюда, в  Москву,  к  сестре  Эмилии.
Когда сердце ее излечилось от раны,  она  готовилась  вступить  в  брак  с
полковником Мухановым - другом Баратынского, и вот печаль - опять жених до
свадьбы умер! Рок, тяжелый рок тяготеет над сей красавицей!
   - Пустое! Веди, знакомь! - попросил Демидов.
   Губернатора представили Авроре Шернваль. Горделиво подняв  голову,  она
прямо и внимательно смотрела на Павла. Ему стало и  холодно,  и  жутко,  и
вместе с тем приятно. Пробыв на  балу  еще  час-другой,  красавица  уехала
вместе с сестрой. Демидову показалось, что с ее  отъездом  все  окружающее
потускнело. Она удалилась, а смех ее все еще звучал в его ушах.  К  своему
ужасу, Демидов понял, что здесь он завяз навсегда, что глаза Авроры  будут
его преследовать всюду, как два манящих огонька, и что,  одним  словом,  -
прощай покой! Пришла любовь!
   Он решил не тянуть с делом и, выждав приличием положенное время, сделал
предложение. После колебаний и раздумий Аврора уступила его просьбам. Куда
же деваться двадцатитрехлетней  деве?  Все  наперебой  ухаживали  за  ней:
придворные вельможи, блестящие свитские гвардейцы, Лермонтов и Баратынский
воспели ее прелести в стихах, но,  увы,  она  была  бедной  невестой!  Без
приданого никто из поклонников не решился сделать решительный шаг. А потом
эта роковая слава...
   Демидов объявил о своем решении директору  санкт-петербургской  конторы
Данилову. Много лет прошло с тех пор, когда всему  хозяином  был  покойный
Николай Никитич, адъютант Потемкина. За это время  сильно  постарел  Павел
Данилович, ссутулился, шаркал ослабевшими ногами, но все  еще  крепился  и
держал подчиненных  в  большой  строгости.  Выслушав  хозяина,  управитель
печально опустил голову.
   - Не знаю, что и посоветовать вам, мой  господин,  -  с  разочарованием
сказал он. - Когда  ваш  батюшка  задумал  сочетаться  законным  браком  с
Елизаветой  Александровной  Строгановой,  то  разумней   нельзя   было   и
придумать. Экие богатства сливались воедино! Подумать только:  Демидовы  и
Строгановы! Вы сами, мой господин, рассудите: ведь это металл  и  соль  на
всю Расею! А ваша невестушка, слов нет,  красы  неописанной,  благородства
полного, но, кроме красы, за ней - ни одной крепостной душеньки, ни  одной
захудалой деревеньки или сельца.
   - Разумно сказано! - согласился Павел Николаевич. - Но такая красавица,
как она, одна на всей земле; подумай, она станет моей женой!
   Старый управитель хорошо знал тщеславный характер  своего  владельца  и
потому покорно склонил голову.
   - Лестно! Будет по-вашему, господин мой! Что прикажете по сему случаю?
   - Наказываю, - торжественно заговорил  хозяин,  -  не  мешкая,  конторе
отпустить на мою свадьбу, кроме обычных расходов, полмиллиона рублей.
   У Данилова задрожали руки, от волнения пересохло в горле.  Такой  суммы
он никогда сразу не отпускал владельцам заводов!  Не  успел  он  прийти  в
себя, как Демидов предложил еще более неслыханное:
   - По старому русскому обычаю, Павел Данилович, жених должен преподнести
невесте подарок. Надумал я купить известный всему миру  алмаз  "Санси",  а
потому готовь еще миллион золотых франков.
   - Да помилуйте, господин мой, разве  можно  тратить  этакие  деньги!  -
воскликнул Данилов, и глаза  его  стали  злыми.  Так  и  хотелось  сказать
хозяину: "Ну и невесту вы себе подыскали, батюшка! Голь-шмоль перекатная!"
Однако старый лис  сдержал  негодование.  -  Подумайте,  господин  мой,  -
заговорил он заискивающе. - Ваша покойная матушка, царствие  ей  небесное,
оставила горы жемчуга да самоцветы превосходной игры. Можно  выбрать,  что
заблагорассудится душе!
   - Нет! - решительно  сказал  Павел  Николаевич.  -  Я  хочу  приобрести
"Санси", и он будет наш!
   Через месяц Демидов держал в руке заветный самоцвет, - он купил  его  у
герцогини Беррийской. И вот он теперь лежит на ладони нового  владельца  и
переливается таинственным светом, чаруя взор.
   На официальной помолвке Павел Николаевич  преподнес  невесте  маленький
футляр. Аврора раскрыла его, и глаза  красавицы  в  первый  раз  вспыхнули
радостью.
   Она не знала, что тысячи крепостных работных, надрываясь, в муках  и  в
страшной нужде, день и ночь не покладая рук, работали долгие  годы,  чтобы
дать возможность придворной  красавице,  которая  никогда  не  работала  и
презрительно смотрела на крепостных, приобрести этот камень.
   В 1837 году Павел  Николаевич  женился  на  Авроре  Шернваль,  а  через
полтора года, в 1839 году, у  них  родился  сын  Павел.  С  этого  времени
Демидов, казалось, потерял последние силы. Он стал быстро хиреть,  оставил
губернаторство, и супруга повезла его к берегам Бретани.  Но  не  пришлось
ему воспользоваться мягким климатом: ранней весной, 25 марта 1840 года, он
скончался в Майнце, оставив вдове и сыну сказочное богатство.



6

   Прожив несколько лет в Петербурге, Аврора Карловна с единственным сыном
Павлом уехала на Урал, в  Нижний  Тагил,  где  деятельно  занялась  делами
демидовской  вотчины.   К   этому   времени   угас   от   водянки   старый
нижне-тагильский  управляющий  Александр  Акинфиевич  Любимов.  Перестарок
Глашенька так и осталась доживать век на заводе в  одиночестве.  На  место
умершего, по  договоренности  со  своим  совладельцем  князем  Сан-Донато,
Аврора Карловна пригласила в главноуправляющие заводом польского  шляхтича
Антона Ивановича Кожуховского - человека  галантного,  с  пышными  темными
усами и весьма обходительного с дамами.
   С этих дней пустующие старинные покои вновь наполнились жизнью. Но  как
она не походила на  былую  разгульную  жизнь  времен  Никиты  Акинфиевича!
Заново отремонтировав  дворец,  Аврора  Карловна  зажила  в  нем  скучной,
размеренной жизнью на немецкий лад. Несмотря на  огромные  богатства,  она
дрожала над  каждой  копейкой,  над  каждым  куском.  Расчетливая  хозяйка
ограничивалась немногочисленной прислугой, за которой зорко следила. Ключи
от всех кладовых и хранилищ она всегда носила при себе и строго взыскивала
с челяди за малейшее упущение. Сама она разъезжала по заводам и рудникам и
заставляла повытчиков выкладывать счетные книги, в которых умело проверяла
записи.
   Единственной радостью молодой вдовы был сын  Павел.  Мальчуган  подолгу
просиживал в заглохшем парке, созерцая пруд, прислушиваясь к  пению  птиц.
Рос наследник ленивым и апатичным...
   На заводе незаметно уходило старое поколение  работных,  приказчиков  и
плотинных. Степан Козопасов одряхлел, опустился. Его штанговая машина  все
еще работала, издавая на весь Тагил скрип, стон, скрежет. Ребятишки с утра
веселой стайкой забирались на качающиеся штанги и забавлялись.
   -  Смазать  бы  механизмы,  визгу   не   станет!   -   доложил   как-то
главноуправляющему Козопасов.
   - То не выходит по доходам! - развел руками Кожуховский.
   По примеру своей хозяйки  он  старался  во  всем  ужимать,  притеснять.
Огорченный Козопасов по старинной привычке отправился к Черепанову, уселся
на завалинку и ждал механика. В тихие часы заката Мирон любил посидеть  со
стариком и вспомнить былое. В доме его беда шла за бедой. Следом за  отцом
на погост отнесли мать. Пусто стало в избе.  Чугунная  дорога  на  Выйском
поле заросла травой, лопухами. По-прежнему у горы Высокой шумела ушковская
конница: сотни одноколок, груженных рудой, тянулись  вереницей  к  заводу.
Разноцветные платки коногонок пестрели на дороге, как  маки.  Тяжело  было
видеть запустение и возврат к старинке.
   Глядя на все это, Козопасов пожаловался:
   - Поторопились мы с тобой. Мирон, родиться!  Нам  бы  лет  через  сотню
появиться на белом свете. Неужто все так и будет?
   - А может быть, Степанко, мы с тобой припоздали? Вот бы родиться лет за
семьдесят до сего! По этим горам шел тучей и громом Емельян-батюшка!
   Козопасов опустил голову и сказал удрученно:
   - Ох, как много горести. И откуда она  происходит?  Почему  господа  не
видят своей выгоды?
   Мирон усмехнулся.
   - Они все видят! - отозвался  он.  -  Но  то,  что  выгодно  работному,
невыгодно барину. Разные наши дороги!
   - Верно! - согласился Козопасов.
   Мирон  все  еще  лелеял  мечту  освободить  свою  семью  от  крепостной
зависимости, однако силы его заметно таяли.  Его  стали  мучить  сердечные
припадки, но механик не сдавался. Он придумывал новшество за новшеством, а
недавно решил использовать улетающие в  воздух  пламя  и  газы  плавильных
печей. После долгих раздумий ему  удалось  сконструировать  свои  приборы.
Теперь жар от медеплавильных печей на  Выйском  заводе  использовался  для
работы паровой машины. Ни одного полена дров  больше  не  требовалось  для
двигателя! Но хозяева считали, что так и надо, и никто не подумал о  семье
Мирона.
   - Горько! - вспомнив об этом, сказал  механик.  -  Горько  потому,  что
господа наши верят иноземцам, а своему, русскому, нет веры. Дешевы мы  для
них!
   Сколько раз Мирон со своими проектами доходил до  Авроры  Карловны,  но
она молчаливо выслушивала его, а эскизы отодвигала в сторону.
   - Это невыгодно нам. Мирон Ефимович, - холодно улыбаясь, прерывала  она
механика.
   В эти минуты Черепанову казалось, что перед ним старый хитрый  Любимов.
Хотя слова звучат и другие, но смысл тот же: "Коштовато!"
   Величественная, прекрасная, с большими сияющими глазами,  она  казалась
недоступной для заводских дел,  и  Мирон  все  реже  и  реже  появлялся  в
конторе.
   Изредка  Аврора  Карловна  выбывала  в  столицу  и  несколько   месяцев
проводила в придворном обществе. Она неизменно являлась просто одетой,  но
на груди  ее,  на  тонкой  золотой  цепочке,  сверкал  драгоценный  камень
"Санси". Много льстецов и поклонников увивалось за  молодой  вдовой  и  ее
богатствами, но она холодно встречала это лживое  преклонение.  Она  знала
ему цену и не торопилась в своем выборе.
   Живя  в  обширном  демидовском  дворце  на   Мойке,   Аврора   Карловна
воздерживалась от устройства пышных приемов. В доме стало глуше,  излишнюю
челядь перевели в сельские вотчины, оставив лишь самых необходимых  людей.
Посократили и число повытчиков в  санкт-петербургской  конторе.  Владелица
точно рассчитала доходы со всех вотчин и каждые сутки  отчисляла  Анатолию
Николаевичу двадцать четыре тысячи рублей!
   К этой поре умер в преклонном возрасте Павел Данилович Данилов. За  три
года до этого он потерял жену-старуху, загрустил и  вдруг  хватился:  "Для
кого же трудился, хлопотал, жульничал, копил, когда  некому  и  наследства
оставить?"
   Скупой и жадный, он вскакивал среди ночи и, прислушиваясь, как хорек на
охоте, подходил к окованному сундуку. Он раскрывал замки со звоном,  долго
рылся в  радужных  "катеринках"  [сторублевые  ассигнации  с  изображением
Екатерины II], алчно разглядывал и пересчитывал их, в сотый раз  спрашивал
себя: "Кто же, кто же зацапает мое добро?"
   Только сейчас он понял, что бессмысленно пролетела его жизнь.  Алчность
и страх смерти туманили  его  сознание.  Обрюзглый,  желтый,  с  безумными
глазами, в одном белье, со свечой в руке,  он  лунатиком  ходил  по  своей
квартирке и все думал и  думал,  куда  девать  свое  богатство,  чтобы  не
досталось другим.
   - Мое оно, мое! Я грехи за него принял на душу! - шептал он бескровными
губами.
   Старик заметно оскудел духом. По глазам все угадывали,  что  становился
он безумцем.
   Однажды Павел Данилович долго не выходил из своей  квартиры.  Слуги  не
могли достучаться, взломали дверь по повелению Авроры Карловны, и  что  же
увидели?
   За столом в спаленке сидел застывший  старик  с  откинутой  головой,  с
расширенными от ужаса глазами. Перед ним стояла тарелка, жбан  сметаны,  а
рядом лежала пачка  сотенных  ассигнаций.  К  блюду  прилипли  измазанные,
подобно масленичным блинам, радужные "катеньки",  а  одна  из  ассигнаций,
густо политая сметаной, торчала из раскрытого рта Данилова.
   "Обожрался ассигнациями, скупец! Хотел на тот свет унести!" -  подумали
слуги и со страхом оглянулись на госпожу.
   Аврора Карловна с  брезгливостью  посмотрела  на  покойника  и  холодно
сказала:
   - Посмотрите, какая бесцельная скупость!
   Отвернулась и предложила дворецкому:
   - Добро Данилова немедленно опечатать!..


   В Нижнем Тагиле все хорошо знали и уважали хозяина  рудовозной  конницы
Климентия Константиновича Ушкова. Прижимистый и строптивый,  он  в  то  же
время отличался большим умом и силой. Крепостной Демидовых, незаурядный  и
волевой самородок, он сумел пробиться в люди и заставил считаться с  собой
господ и управляющих. Словно кряжистый  дуб,  он  отличался  крепостью,  и
казалось, что время не  трогает  его.  Высокий,  плечистый,  бородатый,  с
умными пронзительными глазами, он каждый праздник, в сопровождении сыновей
Михаила и Саввы - рослых грудастых молодцов, отправлялся  в  церковь.  Все
невольно любовались выходом  Ушкова.  Гордился  и  он  сам  своей  семьей.
Медленно и  важно,  в  старомодном  кафтане,  в  черной  шляпе,  вышагивал
Климентий Константинович по широкой улице и как должное  принимал  поклоны
встречных. В церкви он становился сразу  за  господами,  в  одном  ряду  с
демидовскими  управителями,  и  те  ему  не  прекословили.   Любил   Ушков
громогласно почитать в церкви Апостола. Голос  его  отличался  глубиной  и
чистотой, покорял своей страстью и старух и молодых молельщиц.
   С господами хозяин конницы разговаривал почтительно, "высоким  штилем",
витиевато, но слова выкладывал, как дом рубил, - властно, крепко.  Большая
душевная сила таилась  в  нем  и  пленяла  многих.  Все  далось  Ушкову  -
довольство, разумение грамоты и почет. Одного не хватало ему - воли. Семья
Ушковых с незапамятных времен состояла в крепостных, и с этим никак не мог
примириться  Климентий  Константинович.  Из-за   этого   он   недолюбливал
Черепановых, получивших свободу, и завидовал им.  Вся  душа  его  кричала:
"Воли! Воли!" Нужно было сделать  что-то  выдающееся,  чтобы  умилостивить
господ. Ему казалось, что если бы не Черепановы,  то  он  сам  изобрел  бы
многое и это принесло бы ему свободу.
   Прошло много лет после создания первого  "сухоп