емидов вытянул гусиную шею, на ней  надулись
синие жилы.
   - Дале читай! - сказал он строго.
   Холоп наклонился и чуть слышно изрек:
   - Остальное, господин, на словах. Народишко, что в подвалах башни,  жил
и не жил! И следа не стало!
   Хозяин снова нервно заколотил  в  пол  костылем.  Над  башенным  шпилем
сверкнула молния. Ударил гром, раскаты его потрясали окна. Демидов  поднял
глаза:
   - Наказать Бугаю, когда дадут знак, открыть шлюзы.
   - Поднимет, не сумлевайтесь...
   - А теперь иди! - Никита махнул рукой. - Иди!
   В горнице стало совсем темно;  хозяин  опустил  голову;  костыль  лежал
рядом; рука нервно сжималась. Щука  легкой,  кошачьей  походкой  вышел  из
барского покоя.


   Верную весточку подал Акинфий Никитич: спустя день  в  Невьянск  наехал
горный офицер Урлих. Был он молод; проворно  соскочил  с  брички  и  пошел
прямо в демидовские хоромы. Никита Никитич обрядился в  бархатный  кафтан,
надел завитой парик, отчего казался теперь остроносым и  еще  суше.  Сидел
Никита в кресле и зорко поглядывал на дверь. Только что офицер  переступил
порог, Демидов потянулся к нему:
   - Простите мне, гость дорогой, из-за болести я встретить не смог...
   На офицере надет зеленый мундир, высокие сапоги - ботфорты, при  шпаге,
в руках  -  треуголка.  Парик  прост,  пылен.  Офицер  щелкнул  каблуками,
поклонился. Демидов глазами указал на кресло:
   - Садитесь, устали...
   Гость не заставил ждать, сел прочно:
   - Благодарю. От многих наслышался о вас, а видеть не доводилось.
   - Вот и свиделись, - улыбнулся Никита. - О  Демидовых  кто  не  слышал.
Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли...
   - Вы угадали. - Офицер оглянулся и сердечно сказал: - У вас  тут  везде
так прочно. Меня это поражает...
   Демидов поднял голову и похвалился:
   - Навек строились. Отец любил крепко, прочно  ладить  все.  Да  и  край
тут...
   - Край дальний, но богатый, - согласился гость.
   Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на  загорелых  щеках
юноши пробивалась щетинка, пышные  брови  густо  срослись  на  переносице.
Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил
глаза:  истощенное,  желтое  лицо  стервятника  было  ему   неприятно.   В
Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком  характере  Никиты,  -
таким он и представлял его себе. Хозяин предложил:
   - Сегодня о деле не будем говорить,  сейчас  вы  отдохнете.  -  Демидов
тяжело застучал костылем.
   В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась.
   - Отведи господина офицера в покой да накажи  баню  наладить:  господин
офицер с дороги! - приказал хозяин.
   Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем:
   - Почтите нашу уральскую баню...
   Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул:
   - Аль не слышишь? Веди гостя в покои!
   Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь.
   В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги.
   В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца,  было  мрачновато;
узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял  полумрак.  На
стене в дубовой черной раме висел  портрет  Никиты  Демидова-отца,  -  его
признал гость по рассказам.
   Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил
по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы
ни поворачивался гость, за ним  зорко  следили  с  портрета  жгучие  глаза
Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную
бороду.
   Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий
диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом;
от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где  в  гостиных  все
было хрупко и блестело, здесь давили  массивность  и  темные  цвета:  дуб,
камень, железо...
   Спал и не спал гость; не слышал, как открылась тяжелая дверь  и  кто-то
вошел.
   - А вы и не поели? - Голос был тепел,  приятен;  офицер  открыл  глаза;
перед ним стояла черноглазая молодка; у нее смуглое лицо и  густые  черные
брови. - Надо поесть, - повторила она, - чать, устали?
   Гость быстро вскочил, потянулся и улыбнулся  молодке,  сверкнули  белые
зубы. Молодка зарделась.
   - Умыться бы! - попросил гость.
   Она проворно приволокла медный таз, наполненный холодной водой;  офицер
умылся; стало легко и приятно.
   Служанка сытно накормила гостя,  взбила  пуховую  постель  и  отошла  к
двери. Она стояла, потупив глаза и нервно теребя края  передника,  чего-то
выжидала...
   - Ты что? - Гость поднял на нее голубые глаза  и  улыбнулся.  Она  была
стройна, крепка. - Сколько тебе годов? - спросил он.
   - Осьмнадцать. Не будет ли каких повелений? - Девка густо покраснела.
   - Никаких. Я буду спать, можешь идти. - Офицер глянул на  портрет.  Ему
показалось, что Демидов насмешливо улыбнулся.
   Молодка, отступая спиной, взялась за дверное кольцо.  Тяжелая  дверь  с
певучим скрипом полуоткрылась, и девушка скрылась.
   В окна заползали сумерки. Офицер поразился: на  высокой  башне  куранты
играли приятную мелодию.
   Засыпая, он вспоминал то насмешливые, жгучие глаза портрета, то лукавые
- молодки...
   "Живут сюзеренами. Дам не видно, зато холопки".
   Он повернулся, приятная теплота и усталость охватили молодое,  здоровое
тело.


   Демидовские монетчики в подземелье невьянской башни спали тяжелым сном.
Томили духота, мерзкие испарения; многие,  гремя  кандальем,  бредили.  На
обрубке в каганце слабо светился огонек, по углам колебались густые  тени.
От духоты томила жажда, бородатые кандальники часто вскакивали, шатаясь  и
скребясь, шли к бадье, жадно пили  тухлую  воду.  Напившись,  валились  на
землю, храпели.
   Старик монетчик с седой бородой не спал; в  малом  коробе  поблескивали
серебряные рублевки. Кабальный, расчесывая до крови закоростевшее тело, не
отрывал от серебра глаз.
   "В муках рождаем тебя. - Он звякнул цепью, поджал под себя  по-татарски
ноги, продолжал думать: - А сколь мук на  свете  от  серебра?  Пошто  так?
Зачем Демид упрятал нас, и всю жизнь чекань деньгу?"
   Чеканщик приложил ухо к камню: слышалось, куранты играли мелодию. Рядом
по бородатому лицу сонного мужика, - он лежал, разметав  ноги  и  руки,  -
ползали мухи. Мастерко уныло допытывался: "Отколь мухи? Человек дохнет,  а
муха, ничтожная тварь, живет..."
   Он смахнул муху; она покружилась и уселась на черный свод.
   Старик бережно снял ошейник, цепи уложил рядом, -  тайком  подпилил  их
старик и при шагах дозорных снова надевал. Размялся; сухой  и  легкий,  он
заходил по тайнику. По стенам колебалась его уродливая тень...
   Следя за полетом мухи, монетчик сумрачно  поглядел  вверх.  Там  темнел
узкий лаз, крытый решеткой...
   Старик вздохнул, перешагнул через сонное тело.
   - Крепок человек! - залюбовался спящим старик. - А кабален. Демидовская
ржа изъест всю крепость. Эх-х...
   Литейщик подошел  к  дубовой  двери,  приложил  ухо.  Где-то  далеко  в
подземелье глухо пели кабальные.
   - Господи, - перекрестился старик, - наши  поют,  правоверцы...  Почему
так много народу набрело?
   В углу, в запечье, где было тепло,  поднялся  лохматый  кандальник,  на
черном от сажи лице блестели белки:
   - Ты что не спишь? Колобродишь?
   В эту минуту по каменным ступеням башни загремели шаги. Мастер  быстро,
как мышь, юркнул к печи, надел  ошейник,  присмирел.  В  замке  со  звоном
повернулся ключ.
   - Идут! Пошто в полунощь идут? - удивился монетчик.
   Дверь тяжело, медленно подалась во тьму; в узком коридоре с  фонарем  в
руке стоял Щука, за ним пять дозорных.
   - Спят, чертушки, - поморщился Щука. - Ну и дух! Ух, варнаки!
   У двери остались двое дозорных, в руках - пищали. Щука  шагнул  вперед,
за ним - трое.  Натруженные  монетчики  не  шелохнулись,  храпели.  Старик
поднял голову, глаза злы:
   - Пошто в полунощь прибрели, дня для расправы нет?
   Щука насупился:
   - Ты, старый  пес,  греховодник,  покажи,  где  рублевки  и  серебро  в
слитках?
   Литейщик поднялся, прошел вдоль печи. Сам лохматый, тело тощее, торчали
ребра.
   "Как пес лютый", - подумал Щука и сказал:
   - Хозяину серебро понадобилось, чуешь?
   Старик удивился:
   - А зачем слитки?
   - Пир хозяин задает, людей дивить будет. - Щука подошел  к  кошелке;  в
ней поблескивали рубли.
   Мастерко огрызнулся:
   - То вороны на падаль летят.
   Щука взял кошелку за поручни: грузна.
   - Эй, - крикнул он. - Бери двое!
   Дозорные с натугой подняли кошелку; поскрипывали свежие вицы.
   - Рубли считаны!
   Разбуженные  шумом  кабальные  ругались.  Гремели  кандалы.   Дозорные,
огрызаясь, поклали в коробы серебро и  утащили  в  проход.  Дубовая  дверь
захлопнулась за ними. Загремел замок.
   В запечье поднялся лохматый мужик:
   - Братцы, пошто сребро уволокли в неурочное время? Неладно будет!
   На башне куранты заиграли получасье...
   В эту пору дозорщик на башне глядел на высокие звезды, на  ночную  синь
неба. Внизу у плотины с фонарем стояли грозный Бугай и кривоногий Щука.  В
хозяйских хоромах стояла тишина. На поселке  пропели  полунощники  петухи;
над  прудом  дымился  легкий  туман.  Далеко  на  задворье  лязгал   цепью
растревоженный болячками медведь.
   Дозорщик надвинул на глаза шапку: холодил гулевой ветер. Обойдя  башню,
холоп крикнул вниз:
   - Валяй!
   Щука толкнул Бугая в спину.
   Взъерошенный плотинный угрюмо  перекрестился.  Он  положил  мускулистые
руки на бревно и поглядел на Щуку:
   - Жать?
   - Жми!
   Бугай  грудью  навалился  на  бревно,  ухнул.  Под  плотиной  зазвенела
струйка.
   - Еще! Жми! - прохрипел Щука, поставив на землю фонарь, и стал рядом.
   Бугай расстегнул ворот рубахи;  грудь  волосата,  на  гайтане  болтался
крест. Низколобое мохнатое лицо плотинного натужилось.
   - Еще!
   Дубовый щит пополз вверх, вода у плотины ударилась в берег  и  с  ревом
ринулась в темный лаз...
   Дозорный на башне снял шапку, положил крест:
   - Господи, ревет-то как. Зверь!
   Куранты играли мелодию; она была нежна, тосклива.
   Офицер Урлих проснулся:  приснился  менуэт.  Он  долго  слушал:  где-то
шумела вода, потом стало стихать; мелодия на башне смолкла. В  узкое  окно
задумчиво глядело созвездие Стрельца.
   На перине тепло, мягко; офицер вздохнул, и снова дремота смежила очи...
   Туман над прудом  стал  гуще;  звезды  угасли;  на  поселке  заскрипели
ворота: бабы шли доить коров.
   Дозорный глянул вниз: ни Щуки, ни плотинного у шлюзов  не  было.  Шлюзы
вновь опущены; пруд поблескивал; тихо. В ушах у дозорного стоял  звон.  Он
неторопливо, с раздумьем, стал спускаться с  башни;  сошел  на  этаж,  где
медленно  двигался  грузный  вал,  было  много  колес,  тягачей...  Где-то
зашаркало, зазвенело: куранты собирались отбивать утренний час.
   Дозорный миновал вал, спустился  ниже;  ступени  лестницы  стали  шире,
грузней. Вот и конец лестницы... В каменной камере было тихо, пусто...
   - Господи, ох-х, - схватился рукой за сердце доглядчик.
   В полу, в решетчатом окошке, торчала застрявшая голова: глаза выпучены,
бородища мокрая. К дозорному тянулась когтистая застывшая рука...
   - Что только робят Демидовы! - Он с  оглядкой  подошел  к  окошку,  его
сердце гулко колотилось.
   Не глядя, он с размаху ткнул сапогом в мохнатую голову. Булькнула вода,
утопленник сорвался с решетки и исчез в глубине.
   Дозорный схватил крышку и торопливо прикрыл окно...
   Бугай вернулся с плотины в свою избенку на лесных вырубках  до  восхода
солнца. Усталый, голодный, придя домой, снял  рубаху;  от  его  громадного
косматого тела валил пар. Работный нацедил жбан квасу, взял хлеба и  вышел
на двор.
   Из-за гор блеснули первые лучи солнца; над порубками на лесное озеро со
свистом пролетела  запоздавшая  утиная  стайка.  Бугай  сидел  на  бревне,
насыщался.
   Внезапно раздался выстрел. Бугай бросил недоеденный хлеб, вскочил. "Что
такое?" - изумился он. У  плетня  таял  пороховой  дымок,  и  по  вырубкам
проворно убегал кривоногий человек. Грудь плотинного ожгло; он взглянул  и
увидел кровь - понял все...
   Богатырь схватил бревно,  на  котором  сидел,  и,  вертя  над  лохматой
головой, бросился за убийцей.
   Отбежав сотню шагов, Бугай запнулся за пень и упал мертвым.


   Государственный доверенный офицер Урлих проснулся рано,  его  отвели  в
баню, испарили. Гость телом был крепок, упруг и с  наслаждением  хлестался
веником. В бане стоял  непереносимый  жар,  потрескивала  каменка:  офицер
покрякивал от приятного пара и просил: "А нельзя ли еще?"
   Демидовский слуга сам обомлел, ахал: "Из господ, а хлещется, как холоп.
Ишь сердце какое!"
   Распаренный офицер соскочил с полка, рванул дверь, выбежал на воздух  и
помчался к пруду. С разбегу он нырнул головой в самую глубь. Холоп  развел
руками: "Вот ирод, что творит!" Офицер остудил в пруду разгоряченное тело,
отпил квасу, оделся...
   Гостя пригласили к демидовскому столу. Черноглазая  служанка  проводила
его в столовую  горницу.  Молодка  шла  впереди,  беспокойно  оглядываясь.
Офицер не утерпел, тронул ее за локоть. Она приостановилась.
   - Ты, барин, не очень-то всему верь! - нахмурив брови, прошептала она.
   - То есть чему? - затаил дыхание Урлих.
   Служанка промолчала, повела круглыми плечами  и  пошла  вперед.  Офицер
подумал: "Совсем приятная девушка..."
   Никита Никитич, одетый в малиновый бархатный кафтан и жабо,  в  свежем,
пышно завитом парике, давно поджидал гостя.
   - Как спалось господину офицеру? - поднимая выпученные глаза на  гостя,
спросил Демидов.
   Урлих поклонился и сел за стол  против  хозяина.  За  спиной  Демидова,
держась за возило, стоял дядька в красной рубахе. Насколько  был  могуч  и
крепок холоп, настолько жалким и тщедушным выглядел хозяин. Никита Никитич
кивнул прислужнице, и она налила в  чары  вина.  Но,  глядя  на  бархатный
кафтан и пудреный парик хозяина, гость заметил, что за всем  этим  внешним
лоском  скрывались  невежество  и  худые  манеры.  За  желтыми,  давно  не
подрезанными ногтями Никиты Никитича чернела грязь; за едой хозяин  чавкал
и брызгал слюной; гость еле сдерживал брезгливость.  Пил  хозяин  много  и
этим еще больше удивлял офицера.
   "Паралитик, а пьет за семерых здоровых", - подумал он.
   Однако Демидов не хмелел: он хищно  поглядывал  то  на  бутыли,  то  на
гостя...
   На башне часы заиграли приятную мелодию. Урлих вздрогнул  и  поднял  на
хозяина глаза:
   - Отколь сии музыкальные куранты взялись у вас?
   Демидов шевельнул перстами, на них блеснули драгоценные камни; он скупо
ответил:
   - Братец наш  Акинфий  Никитич  добыл  в  иноземщине  сии  куранты.  Из
Голландской земли купчишки по наказу привезли...
   Гость  вспомнил  ночную  музыку,  загадочный  шум  и  внезапно  спросил
хозяина:
   - Ночью почудилось мне, большая вода была; что могло сие означать?
   Служанка  опустила  глаза,  теребила  краешки  передника.  Лицо  Никиты
Никитича побагровело; хозяин надулся индюком и хрипло выдавил:
   - Пошто холопы не сказывали мне? Може, беда какая приключилась? Кличьте
Щуку!
   Слуга-хожалый протопал к двери, с грохотом распахнул ее и рявкнул:
   - Щука, черт, хозяин зовет!
   Холоп стал на свое место, служанка отошла к двери, притихла. В  горницу
торопливо  вошел  кривоногий  Щука,  сапоги  и  плисовые  штаны  его  были
забрызганы грязью.
   Щука по-уставному, как раскольник, поклонился Демидову:
   - Беда стряслась, хозяин. Плотину прорвало, да и подвалишки под  башней
затопли...
   - Как так? - Никита Никитич схватился за  костыль  и  застучал  зло.  -
Разор! А еще что?
   Щука дышал тяжело и часто, глаза воровски избегали глядеть на  офицера;
он еще раз поклонился Демидову:
   - А еще, хозяин, беглые варнаки убили плотинного.  На  перелесье  нашли
тело...
   Паралитик вытянул длинную жилистую шею,  пучеглазие  испугало  офицера.
Хозяин сипло, как гусак, зашипел:
   - Сами видите, господин офицер,  как  в  наших  краях  опасно  живется.
Каторжные и варнаки из Сибири бегут, а Каменный Пояс на перепутье,  оттого
часты беды... Вот  оно,  насолили  Демидовым,  разорили  плотину...  Уйди,
холоп, уйди, не могу о бедах слышать!
   Щука, пятясь, вышел за дверь.
   Демидов залпом осушил чару, закричал:
   - Везите на заводишко; и  господин  офицер,  я  чаю,  заждался  к  делу
приступить...
   Хозяина вывезли на обширный двор,  озолоченный  утренним  солнцем.  Все
блестело: и серебристый пруд, и шпиль башни, и зелень. В корпусах  стучали
молоты, черным дымом дышали домны. У крыльца бродили куры; хохлатый  петух
задорно посмотрел на Демидова  и  прокукарекал.  Хозяин  ткнул  перстом  в
петуха:
   - В котел прохвоста!
   Возило остановили  посреди  двора.  Демидов  насторожил  ухо:  отовсюду
неслись знакомые, налаженные звуки.
   "Ну, слава те господи! - успокоился Никита. -  Цепной  пес  Щука  чисто
обладил".
   Хозяин повернул свое желтое лицо к гостю и сказал вслух:
   - Сами видите, ходить я не мастер,  искалечен  болезнью.  Вы,  господин
офицер, извольте сами оглядеть все,  что  надумается.  Холопишко  проводит
ваше благородие.
   Перед офицером как из-под земли появился Щука.
   - Пожалуйте, ваше благородие.
   Урлих в сопровождении приказчика обошел мастерские.  Огромный,  грузный
молот падал на раскаленное железо; огненной метелью из-под молота сыпались
искры. Кругом рвались белые струи  пламени,  по  песчаным  канавкам  лился
расплавленный металл; среди этого пекла бегали потные, грязные люди и, как
демоны, подхватывали на лету белые куски железа;  ковшами,  как  похлебку,
разливали чугун. В дверь дуло,  а  у  печей  и  молота  от  жары  выжигало
ресницы, и глаза наливались кровью. Люди были полуголы,  по  телу  катился
пот; на разгоряченных людей у  печей  прямо  из  ведра  хлестали  студеной
водой.
   Офицеру стало не по себе, он быстро пошел к выходу  и  был  рад,  когда
вышел к пруду.
   - Покажите башню! - попросил он Щуку.
   Офицер вошел в башню и долго заглядывал вниз; стояла тишина; в  решетке
виднелась мутная вода.
   - Жаль,  что  затопило,  -  со  вздохом  сказал  Урлих  и  пронзительно
посмотрел на Щуку. - Погиб народ?
   - Никак нет, ваша милость. Народишку тут не  доводилось  бывать.  Клети
для меди были, да и те впусте стояли. - Щука стоял тихо, понурив голову.
   - А ежели воду вычерпать? - поднял на приказчика глаза офицер.
   - Эх, ваше благородие, да ее во сто годов не вычерпаешь.
   Офицер выпрямился, стал строг:
   - Я тогда пруд спущу!
   Демидовский приказчик угрюмо откликнулся:
   - Пруд-то не шутка спустить, да тогда завод станет и  пушки  не  отлиты
останутся. Вот ведь как! Может, на башню подниметесь?
   - Нет.
   Быстрым шагом Урлих пошел к себе в  горницу  и  потребовал  из  конторы
записи о литье железа.


   Шла  третья  неделя;  питербурхский  гость  никак  не   мог   проверить
конторские записи, все было запутано. В отчаянии офицер метался по горнице
и не знал, что предпринять.
   Утро и обед Урлих проводил с хозяином. Демидов сидел чинно, важно и все
жаловался  гостю:  донимает  доносами  злой   соседишка   Татищев.   Урлих
отмалчивался.
   Из головы не выходило: "Потопил народ Демидов, потопил".
   За столом и в горнице по-прежнему  прислуживала  черноглазая  служанка.
Офицер только сейчас заметил, до чего у девки длинные  да  пушистые  косы.
Ресницы у нее густые и черные.
   "Хороша девушка", - подумал он; было приятно глядеть  в  ее  глаза;  не
стесняясь Демидова, офицер любовался холопкой. Хозяин словно и не  замечал
этого.
   Однажды вечером  усталый  от  работы  господин  Урлих  шел  по  темному
коридору; никого из холопов не было в этот поздний час. Только в хозяйской
горнице дверь была приоткрыта, и косой солнечный луч падал на каменный пол
коридора.
   Офицер хотел прикрыть дверь, подошел и стал, как прикованный. В  кресле
сидел хозяин без парика, отчего он выглядел болезненнее; слуги за  возилом
не было. Перед