аза; в них свежей росой блестели слезы.  Меншиков  присел  на
земляной холм и закрыл лицо руками:
   - Вот все и кончилось, Демидов! Был князь, а теперь по царской  воле  -
ссыльный. В Сибирь гонят!
   У Акинфия дрогнуло сердце; он молча опустил голову. Было страшно, и  не
хватало слов для  утешения.  Голос  Меншикова  хрипел,  седая  грива  была
спутана, меж пальцев текли бессильные слезы:
   - Ныне повергнут в прах... От горя-обиды  не  стерпела  моя  голубушка,
Дарья Михайловна, упокоилась тут...
   Широкие костлявые плечи подергивались.  Демидов  сдвинул  брови,  молча
разглядывал княжон, пытаясь угадать, которая из них была нареченною  юного
императора.
   Девушки, обнявшись, молча скрылись за терновником. Князь,  тяжко  дыша,
поднялся, взял заступ:
   - Последнюю пристань довелось ладить...
   По желтым обрюзглым щекам текли беспрерывные слезы.
   "Старик и немощен, - подумал Акинфий про князя. - Вот  как  на  большом
плавании выходит. То покой, то буря!.." - А вслух Демидов сказал:
   - Прости, Александр Данилыч, тороплюсь. Не чаял, не гадал и помочь  чем
- не знаю...
   Акинфий подошел к покойнице,  поднял  покров.  Бледное  застывшее  лицо
обострилось, было спокойно; на лбу синели тонкие жилки. Он быстро  опустил
покров; от дуновения угасло трепетное пламя свечи.
   Из-за возка вышел солдат, кремнем высек огонь,  зажег  свечу  и  сказал
грубовато:
   - Торопись, купец!
   Медленно, тяжкой походкой Демидов  пошел  к  селу.  По  пыльной  дороге
навстречу шел офицер, Акинфий по межнику свернул в сторону. По его кафтану
били тяжелые колосья пшеницы. Он все шел, пока не вышел на волжский яр. По
реке плыли струги, над холмистыми полями носился серебристый тенетник.  За
Волгой блестели золоченые  главы  казанских  церквей;  в  теплом  дрожащем
воздухе гудели шмели. На кладбище печально прогудел колокол.
   Акинфий обнажил голову:
   - Погребают сердешную...
   В Услоне прочный, домовитый старик с узловатыми, жилистыми руками сидел
на завалинке, лицо покрыто золотым загаром.
   - Князь, а начальство строго к нему, - рассказывал Демидову крестьянин.
- Служивые у княжьего мальчонки из кармашка вынули зеркальце - малому была
утеха; у княжон сорвали последние ленты и  кружева  и  кинули  в  пыль  на
дорогу... Вот оно что!
   Вечером по дороге к парому подкатила телега, на  ворохе  соломы  сидел,
сгорбившись, Меншиков; угловатая голова  его  покачивалась.  Рядом  сидели
большеглазые девушки и белокурый мальчишка.  Позади  в  бричке  ехали  два
солдата и офицер. Бородатый возница в посконной рубахе и  портках,  босой,
понукал коня; шел он рядом с  телегой  размашистым  шагом  и  старался  не
глядеть на опального...
   Акинфий Демидов всю ночь не мог уснуть, думал  о  превратностях  жизни:
"Был князь, и нет..."
   Вспомнились ему Москва, кузня, копоть,  багровый  полусвет,  молодец  в
Преображенском кафтане. Демидов скрипнул зубами:
   - Ух, лешие, какой дуб под корень свалили!


   В Санкт-Питербурх Акинфий Демидов прибыл в сентябре; дули  непрестанные
морские ветры, стояла мокрядь; было неуютно, сыро. По многим местам серели
длинные плетни да заборы; город затих в  стройке.  В  матросской  слободке
слонялись моряки. В  гавани  отстаивались  иноземные  корабли.  В  царских
кружалах и по непристойным местам, где проживали гулящие женки,  толкались
норвежцы, немцы, датчане, англичане, турки,  французы.  Пьяные  матросы  и
рыбаки ходили в обнимку и орали песни.
   Акинфий  Никитич  хотел  было  просить  старинного  покровителя  барона
Шафирова замолвить словечко перед царем, но дознался, что и этот находился
в опале. По слухам, вельможа сам беспокоился за свою судьбу, боясь, как бы
не последовать вдогонку за сиятельным Меншиковым.
   Царь был молод, почитай дитя, был ему на исходе тринадцатый год, жил он
привольно и весело, опекаемый князем Долгоруким. Сын того князя, юнец Иван
Алексеевич, по душе пришелся царю. Хоть и весьма молод был князь Иван,  но
все запретное и срамное для его  лет  знал  до  тонкости;  имел  необычную
слабость к женскому полу и  к  вину,  в  меру  сил  своих  и  возможностей
просвещал  и  императора.  Юный  Петр  Алексеевич  сердечно  привязался  к
Долгорукому и произвел его в камергеры.  Оба  они  все  ночи  проводили  в
забавах и зачастую в непристойном для их возраста веселии.
   Воспитателем  императора  считался  вельможа   Остерман   -   умный   и
просвещенный немец, привезенный из иноземщины царем  Петром  I.  Остерману
приходилось вести и государственные  дела.  Старый  вельможа  находился  в
затруднительном положении. У него  было  немало  врагов  среди  придворной
знати: только и ждали случая, как бы подвести его  под  опалу.  Надо  было
держать ухо востро и вершить  государственные  дела  умело,  но  не  менее
важным и первостатейным было воспитание юного и способного  императора.  И
тут выходило непримиримое: малый намек, данный императору о важности науки
и трудолюбия, вызывал у царственного отрока неприязнь и охлаждение...  Так
и сложилось при дворце: Долгорукие были для веселия,  Остерман  же  -  для
дел.
   Акинфий Демидов через  чиновных  людишек  добился  свидания  с  Андреем
Ивановичем Остерманом. Жил вельможа скупо, мрачновато, и сам он, чистый  и
аккуратный, вел  речи  размеренно,  спокойно.  Он  весьма  доброжелательно
принял Демидова и выслушал челобитную о приписке новых деревень для добычи
сибирских руд. Глядя на Остермана, Акинфий  Демидов  раздумывал:  посулить
соболей или промолчать?
   Немец хорошо осведомлен был о  рудных  делах  и  на  просьбу  заводчика
пообещал:
   - Металлы нашему государству необходимы, и  о  челобитной  вашей  будет
доложено императору...
   Он поднялся, - несмотря на старость, был  прям  и  подвижен,  -  первый
откланялся, давая этим понять Демидову, что беседа их исчерпана.
   Акинфий Никитич не верил в быстроту решений и был весьма удивлен, когда
дознался, что спустя несколько дней Остерман  запрашивал  Берг-коллегию  о
демидовском деле.
   Хотелось еще Акинфию хоть глазком поглядеть на императора. Туляк помнил
дни, когда государь Петр Алексеевич  да  государыня  Екатерина  Алексеевна
запросто принимали и отмечали Демидовых; хотелось увидеть  молодого  царя.
Неугомонный, растревоженный этими помыслами, Акинфий Демидов разъезжал  по
Санкт-Питербурху. Было известно,  что  император  забавы  ради  выехал  со
свитой на охоту в Стрельну.
   В одном придворном доме Акинфия Никитича представили  юному  камергеру,
князю Долгорукому. Князек был высок ростом, строен, румянец играл  во  всю
щеку, губы пухлые. "Сластолюбец", - определил Демидов, степенно поклонился
и повел речь о делах государственных. Камергер слушал рассеянно, поминутно
переглядывался с хозяйкой - пухлой женщиной с темными усиками  на  верхней
губе. Хозяйка млела под горячим взглядом повесы. Акинфий Никитич  прикинул
и порешил, что приспела пора действовать. Он бережно взял князя под  руку:
юнец был тонок, жухляв, и рядом с ним  Демидов  казался  грузным.  Подведя
князя к окну, он улыбнулся:
   - Ваше сиятельство, в Сибири на Каменном Поясе только и слуху  о  вашем
братском попечении о здоровье царя-императора.
   Уши князя загорелись; он благодарно пожал заводчику руку.  Демидов  меж
тем продолжал:
   - Не зная, чем показать свое радение перед государством,  осмелюсь  вас
просить принять от меня невеликий дар.  Привез  я  из  Сибири  соболей  да
самоцвет необычной игры...
   - Едемте, сейчас же едемте! - сразу заторопился юноша.  -  Хочу  видеть
дары Сибири!
   Акинфий  Никитич  усадил  камергера  в  свою  карету.  Князь  поразился
богатству и великолепию: карета была просторна,  позолочена,  на  запятках
стояли два гайдука. Рысистые кони играли в дорогой упряжке...
   - Вы в карты играете? - спросил камергер.
   - Никак нет, ваше сиятельство!  -  Акинфий  посмотрел  на  князька:  на
вздернутой губе пробивался первый нежный пушок.
   - А вино пьете? - опять спросил князек.
   Демидов отрицательно покачал головой. Камергер весь засиял.
   - Ну, раз в карты не играете, вино  не  пьете,  значит  женщин  отменно
обожаете...
   - Гхе, гхе! - поперхнулся заводчик.
   - Не стесняйтесь, - улыбнулся князь, наклонился к уху  Акинфия  и  стал
рассказывать...
   - Ух ты! - вздохнул Акинфий. - А мы-то по-сибирски, по-медвежьи те дела
творим...
   В демидовском особняке, неподалеку от Мойки-реки,  все  было  добротно,
привольно: стены крыты дорогим штофом, в люстрах сверкал горный  хрусталь,
на паркете постланы мягкие персидские ковры... Князь морщил лоб  и  думал:
"Из хамов вышел, а живет богато!"
   Демидов провел камергера в  боковушку;  там  на  длинном  столе  лежали
собольи меха; в лучистом свете мех отливал серебром; рухлядь  была  легка,
мягка, и, когда ее гладили, из-под руки сыпались искорки...
   - Демидов, голубчик! - алчно засияли  глаза  князя,  румяным  лицом  он
зарылся в мех. - Вот так подарок!.. Проси у меня чего пожелаешь!..
   Акинфий Никитич разгладил усы, шевельнул плечами:
   - А желать-то мне и нечего. Любы вы мне, ваше сиятельство, вот и  хотел
потешить. Боле ничего и не надо.  Разве  что?..  Да  нет,  не  смею,  ваше
сиятельство...
   - Вы о женщине? - полюбопытствовал камергер.
   Акинфий усмехнулся:
   - Что вы, ваше сиятельство, мне ли тем тонким  делом  заниматься,  стар
становлюсь... Держал думку увидеть  государя-императора  да  к  ногам  его
пасть...
   Камергер поморщил лоб, курносое лицо улыбнулось:
   - Это нетрудно... Седлайте коней, едем в Ропшу! Государь  там  отдыхать
сейчас изволит.
   - Ой ли! - возрадовался Акинфий. - Неужто будет встреча?
   - Будет! - Князь проворно сгреб  соболей  в  кучу,  весело  крикнул:  -
Демидов, вели отослать ко мне!..
   "Однако и жаден же! - подумал Акинфий. - Молод, а руки цепкие. Видать с
погляду: порода боярских кровей..."
   После изысканного обеда и вин Акинфий и юный камергер сели на  рысистых
коней и поехали в Ропшу. Кони шли рядом, тянулись друг  к  другу  мордами,
обнюхивались и ржали. Вдоль дороги шли низинные места  -  болота  и  рощи;
справа свинцово блестело плоское море. В Ропшу и обратно  ехали  колымаги,
вершники,  скакали  гайдуки.   Завидя   князя   Долгорукого,   почтительно
останавливались, кланялись, подолгу смотрели вслед.
   "Несмышленыш, а в  фаворе  знатном,  -  подумал  Демидов.  -  Эх,  Петр
Алексеевич, кабы ты жил да ведал, каким  бы  помелом  повымел  эту  пустую
шушеру!"
   Всю дорогу князь без умолку болтал о женщинах. Демидов сам в этом  деле
понимал толк, но бесстыдство юнца заставляло его недовольно морщиться.
   "Чего, как сорока, стрекочет? Эка невидаль женки! Женки да женки, а где
дела? А дел-то и нет... Их, жили  -  были,  а  померли  -  и  вспомнить-то
нечем!.."
   В Ропше среди лип стоял небольшой окрашенный  в  зеленый  цвет  дворец.
Перед ним - куртины, дорожки, посыпанные золотым  песком.  Перед  крыльцом
бил фонтан; на деревьях чуялось дыхание наступавшей осени. Ветер срывал  с
деревьев и устилал жухлым листом клумбы и дорожки. Хмурилось  небо,  и  на
высоких липах бесприютно каркали вороны.
   Во дворце шло веселье. Государь, две  сестры  камергера  и  молоденькая
тетка императора цесаревна Елизавета Петровна играли в жмурки. В  обширном
зале, несмотря на дневной час, горели  люстры,  бронзовые  бра.  Цесаревна
Елизавета, одетая по-мужски, была отменно прекрасна.
   Царь раскрыл объятия и кинулся навстречу камергеру:
   - Ах, душа моя, как мы тут без тебя соскучились. А это кто  изволит?  -
Он уставился голубыми глазами на Демидова.
   Акинфий Никитич растерялся.
   "Господи, неужто это царь земли русской? - с горечью подумал  он.  -  И
хил и мал..."
   Царь был невысок ростом, тщедушен, слегка курнос.  Он  капризно  топнул
ножкой, зазвенели шпоры. На нем надет охотничий зеленый камзол.  Показывая
на Акинфия, камергер сказал царю:
   - Жалуй, человек этот почитаем был твоим дедом Петром Алексеевичем.  То
- сын Демидов!
   Юнец вряд ли слыхал о Демидове, но  все,  что  соприкасалось  с  именем
великого деда, льстило его самолюбию.
   - Баловаться да играть любите? - весело спросил царь.
   Акинфий Демидов шагнул  вперед  и,  поскользнувшись,  упал  на  вощеном
паркете. Цесаревна и княжны дружно захлопали в ладоши:
   - Вот и медведь! Только охотиться!
   Демидов поднялся на  карачки,  на  шее  вздулись  жилы.  Он  конфузливо
покраснел, но чутьем догадался, что царю и  молодым  княжнам  приятна  эта
оплошность. Не успел он подняться, как царь быстро вскочил ему на  широкие
плечи и весело закричал:
   - А ну, вези, Демидов!
   Сердце Акинфия загорелось от досады: неужто ему,  властелину  Каменного
Пояса, знатных руд да многих тысяч кабальных, быть конягой? Что бы сказали
людишки, глядя на такое унижение? Однако он вовремя вспомнил, что вершник,
вскочивший ему на плечи, император всероссийский. Акинфий Демидов фыркнул:
   - Эх, куда ни шло, для царя можно!..
   Поднялся он на четвереньки, как  добрый  конь,  заржал  по-жеребячьи  и
затопал по паркету. Девицы покатились со смеху...


   Остерман сдержал свое слово. Акинфию Демидову дали грамоту  о  приписке
новых крестьянских хозяйств к сибирским заводам. Юнец царь остался доволен
Демидовым и сказал ему заученные слова:
   - Ты, Демидов, нашему великому деду  исправно  служил,  послужи  и  нам
верно! В долгу не останемся...
   Акинфий Никитич поцеловал его руку, а  на  душе  тлела  тревога.  Он  с
горечью подумал: "Дед-то подлинно был  велик  и  грозен,  вон  как  поднял
Россию, а внук-то... Э-эх!.."
   Лучше не думать об этом.
   Возвращался Демидов на Каменный Пояс по  санному  пути.  Зимняя  дорога
установилась под Новгородом. Акинфий  оставил  Санкт-Питербурх  в  большой
тревоге. Двор собирался в Москву, доходили слухи, что царь затеял навсегда
поселиться в древнем граде;  это  весьма  радовало  вельмож,  приверженцев
старины. В Москве жилось обильно, вольготно, люди не торопились; под боком
лежали дворянские поместья да вотчины.  Петровский  "парадиз"  у  туманных
берегов не многим пришелся по сердцу:  был  неуютен,  лежал  на  пустынных
топких болотах. Недостроенный  Санкт-Питербурх  не  имел  многих  удобств,
казался тесным и неприглядным.
   Слухи подтверждались: царь  издал  указ  о  прекращении  стройки  новых
фрегатов, а кои были - поставили многие на причал, посняв с них  убранства
и орудия. Сподвижники и сторонники петровских новшеств немало  кручинились
такому обороту дела. Могло статься, все повернется к допетровской Руси.
   Акинфий Демидов не одобрял малодушия, да и дела в государстве требовали
иного.
   В стране было неспокойно. Весной в Москве произошел  большой  пожар;  в
Немецкой слободе погорело немало дворов. Гвардейские солдаты, прибывшие на
пожар, пограбили немцев, грозили порубить их.
   На Украине волновалось  недовольное  казачество.  В  Алатырском  уезде,
через который довелось проезжать Демидову, разбойники  выжгли  село  князя
Куракина,  пожгли   церковь,   многие   дворы   и   подходили   к   самому
Алатырю-городу.
   По всей Пензенской губернии  набралось  много  гулящего  люда,  который
бесчинствовал  на  лесных  дорогах  и  разорял  помещичьи  усадьбы.  Стало
известно, что в горах по верховью Хопра и окрестным урочищам скопилось  до
пяти  тысяч  голытьбы:  стоят  лагерем,  роют  землянки,  по  зиме  мыслят
подняться на драку.
   Уезжая из Санкт-Питербурха, не  преминул  Акинфий  Демидов  откланяться
цесаревне Елизавете и поднести ей самоцвет невиданной красоты, припасенный
им для  князя  Меншикова.  Цесаревна  вся  зарделась,  ласково  улыбнулась
Акинфию:
   - Вашу внимательность, Демидов, не забуду...
   Рослый крепкозубый туляк в тесном французском кафтане привлек  внимание
цесаревны. Она обожала богатырей и умниц, пристально поглядела Демидову  в
глаза. От этого взгляда в голове Акинфия пошел хмель...
   Ехал Акинфий Никитич по бесконечным снежным русским просторам, скрипели
полозья, по ночам на перелесках выли волки, по заезжим дворам  было  тесно
от ямщиков, душно и тошно  от  кислого,  едкого  пота  и  запаха,  который
подолгу держался в овчинах. Дороги завьюжились, сильно  укачивало.  И  всю
дорогу Демидов не мог выбросить из головы  думку  о  цесаревне  Елизавете.
Пригожа, румяна, смех у нее был приятный - от души...
   В январе в Невьянск прискакал нарочный  и  привез  недобрую  весть.  На
иорданском водоосвящении на Москве-реке  во  время  парада  царь  нежданно
занедужил. Болезнь оказалась опасная - оспа. За тяжкой  болезнью  государь
не мог подписать духовной.
   В бреду царь звал к  себе  то  вельможу  Остермана,  то  покойную  свою
сестрицу. Мечась по постели, больной закричал:
   - Запрягай сани, хочу ехать к сестре!
   Во втором часу ночи, не приходя в сознание, он скончался...
   В ту же ночь состоялось заседание тайного верховного совета совместно с
присутствующими во дворце представителями высшего генералитета,  синода  и
сената.  На  этом  заседании  императрицей  была  избрана   царевна   Анна
Иоанновна, герцогиня Курляндская. Она  согласилась  принять  императорскую
корону,  подписав  предложенные  "верховниками"  кондиции,  ограничивающие
самодержавную власть.
   Прибыв из Митавы  в  Москву  для  восшествия  на  престол,  она  сумела
объединить недовольную часть дворянства и  гвардии,  которые  были  против
усиления власти  "верховников".  На  торжественном  приеме  она  разорвала
кондиции и была провозглашена самодержавной императрицей...



3

   В диких местах Сибири отстроил Акинфий Демидов Колыванский  завод.  Для
ограждения его от  набегов  зюнгорских  орд  превратил  он  этот  завод  в
крепость. Из смоляного леса - бревна были в обхват, тверды как  камень,  -
плотники из Устюжны срубили надежные заплоты и  дозорные  башни.  В  новом
городище заводчик поселил казаков, вооружил  их  пушками  своего  литья  и
ружьями. На опасных горных перевалах  рубили  засеки,  ставили  сторожевые
дозоры. Зимой на реке Чаруше чусовские мастера ладили  плоскодонные  ладьи
да  пристани.  Демидов   разослал   рудознатцев   по   всему   Алтаю.   На
Барнаулке-реке,  неподалеку  от  впадения  ее  в  Обь,  строили  заводской
городок: зимние избушки, склады; обносили все  крепким  заплотом.  Демидов
захватил обширную округу, поболе любого  иноземного  государства.  Акинфий
Никитич просил Берг-коллегию дозволить работать в  этом  краю  только  ему
одному, а других охочих людей туда не пускать.
   В колыванских рудниках  шла  непрестанная  работа:  кабальные  добывали
медную руду, плавили ее в доменных печах, отливали  слитки  и  отсылали  в
демидовскую вотчину в Невьянск, где берегли  ее  в  каменных  амбарах.  По
дорогам и рекам среди шатучего народа прошел темный слух: "Бережет Демидов
медь: дворец медный строить будет, дабы он во веки веков стоял на Каменном
Поясе и чтобы хозяина его извечно помнили".
   В народной молве таилась доля правды.  На  самом  деле  затеял  Акинфий
Никитич строить, но только не палаты медные...
   Демидов часто приходил в каменные амбары и, подолгу разглядывая медь, о
чем-то думал. Литье старика  на  Черноисточенском  озере  не  выходило  из
памяти. Отделить серебро от меди - труд опасный,  государев  закон  грозил
смертью за литье благородных металлов - золота  и  серебра.  Под  боком  у
Невьянска, в горном правлении в Екатеринбурхе, снова сидел злейший  недруг
Демидова - начальник сибирских казенных заводов Татищев.  После  воцарения
Анны Иоанновны повезло ему: попал в особую милость и был опять назначен на
Каменный Пояс. Он не забыл старых ссор с заводчиком и ждал только  случая,
как бы свести  с  ним  счеты.  По-прежнему  на  заводы  Демидова  пытались
проникнуть фискалы и прибыльщики и  прознать  о  проделках  заводчика,  но
Акинфий не дремал.  Подосланные  Татищевым  доглядчики  нежданно-негаданно
пропадали - словно и не жили на земле. Куда пропадали  демидовские  враги,
про то знали только страшные  зыбуны  -  "няши".  Засасывали  они  жертву;
мол