А  что
страх обуял, это верно.  Попробуй  сам  спуститься  туда,  посмотрим,  что
запоешь!
   - Цыц, плешивый козел! - стукнул кулаком по столу  пристав.  -  Как  ты
смеешь так с начальством разговаривать!
   Козелок опустил голову, замолчал. Веки его задергал нервный тик,  и  на
морщинистую щеку покатилась слеза.
   - Так! - крякнул довольный Львов. - Выходит, в грехах каешься!
   - Я не о том, - с обидой сказал старик. - О жизни своей плачу.  Полвека
под землей на господ отробил, света не видел,  под  солнышком  всласть  не
погрелся, горюшка досыта хватил, а  ноне  новая  беда  настигла.  За  свой
честный  труд  вон  в  чем  заподозрили!  Вот  и  награда  демидовская!  -
Рудокопщик дрожал от обиды.
   - Ты что ж казанской сиротой прикидываешься! - закричал  полицейщик.  -
Коли так, пеняй на себя!
   Он схватил старика за шиворот и заорал на всю избу:
   - Давай сюда!
   В  допросную  вбежали  два  стражника,  схватили  Козелка  и  повели  в
клоповник.  Что  там  было,  никто  не  видел.  Только  проходившие   мимо
подтюремка женки услышали тяжкий стон. Догадались они:
   - Полицейщик Львов, гляди, издевается над старым человеком. Ух, и пес!
   Растревоженные женки побежали на  Гальянку  и  рассказали  о  слышанном
горщикам. Рудокопы толпой тронулись к заводской конторе.  Только  миновали
плотину, навстречу им - Ефим Черепанов. Плотинный догадался о беде.
   - Погодите, братцы, не торопись!  -  остановил  он  работных.  -  Давай
обсудим!
   Спокойный, уверенный тон мастера подействовал на рудокопов отрезвляюще.
Им нравился этот рассудительный, уравновешенный плотинный. Они  видели,  с
каким достоинством он держался перед управителем завода: не  лебезил,  как
другие мастера, не заискивал, не боялся говорить правду в глаза. И на этот
раз они охотно послушались его, хоть и кипело на сердце. Тут же на травке,
у дороги, расселись и завели разговор. Ефим уговорил их не ходить  толпой,
- сил мало, всего не перевернешь, а горшую беду на себя накличешь.
   - Доверьте, братцы, мне пойти  к  управителю  и  толком  поговорить!  -
попросил Черепанов. - В  обиду  я  старика  не  дам.  Великий  труженик  и
честнейший человек он!
   - Порадей, Ефим Алексеевич. Постарайся, милый! -  раздались  голоса,  и
рудокопы тихо и мирно разошлись по хибарам, а плотинный явился в контору.
   Любимов сидел в своей комнате под образами, одетый в  черный  бархатный
кафтан, сытый и важный. Он с озабоченным видом посмотрел на мастера.
   - Не вовремя, Ефим Алексеевич, пожаловал, - посетовал он,  но  все  же,
указывая на скамью, предложил: - Присядь да рассказывай, что за спешка!
   Плотинный не сел. Подойдя к столу управляющего, он недовольно сказал:
   -  Нехорошее  дело  дозволил  полицейщик  Львов.  Весьма  обидное   для
работных!
   - Да в чем нехорошее? Это по моему указу сделано, дабы неповадно  было!
- догадываясь, о чем идет речь, с горячностью заговорил  Любимов.  -  Суди
сам, кто мог поджечь шахту, если не рудокоп? Не хочется  робить  в  забое,
вот и подожгли! Верно ведь? - Управляющий пытливо уставился на мастера.
   - Неверно, Александр Акинфиевич! - совершенно неожиданно  для  Любимова
отрезал Черепанов. - Кто это захочет сам для себя  мучительной  смерти?  А
оно ведь так выходит! Сжечь насосную машину - значит потопить себя!
   - Да такие вороги и себя не пожалеют! - выкрикнул управитель.
   Лицо плотинного покрылось багровыми пятнами, но он сдержался. Холодным,
жестким тоном он сказал:
   - Не враги мы своему мастерству,  а  великие  труженики!  Каждому  жить
хочется. Хоть и весьма тяжело нам, а не малодушествуем.
   В словах мастера прозвучала такая искренность, такая  любовь  к  людям,
что управитель рот раскрыл, - не ожидал он такой горячей заступы.
   - Ты что ж, Ефим Алексеевич, заодно с работными? Ведь ты не  того  поля
ягодка!
   - Одной я черной кости с ними! Я крепостной, и они крепостные! Но не  в
этом сейчас дело. Зря народ мордуете. Вот что я по всей совести  скажу!  -
Черепанов придвинулся к столу, за которым сидел управляющий, и заговорил с
сердечной простотой: - Хоть и тяжка работа для  каждого  из  нас,  хоть  и
трудно им, но верь моему слову, Александр Акинфиевич, никто так свое  дело
не любит, как труженик! Судите сами, шахту затопляет, каждый день в  забое
подстерегает беда, а все же горщики  не  клянут  свой  труд.  Им  и  самим
горько, что их трудное дело может пойти прахом! Никогда рабочий человек не
пойдет на вредительство своего дела. Разве только по страшной нужде, когда
враг отчизны нагрянет!
   Управляющий с изумлением смотрел на  мастера.  Серые  глаза  Черепанова
выдержали строгий, упрекающий взгляд Любимова. Управитель опустил голову и
глухо спросил:
   - Чего же ты хочешь?
   - Отпусти рудокопа Козелка! Ни в чем не повинен он. А что балясы точит,
то это не причина. Шахту свою он любит и знает. А потом, как и  балясы  не
поточить? Кругом такая темень и тягота, что надо хоть  словом  свою  жизнь
украсить!
   - Не отпущу! - вдруг решительно и сердито заявил управитель.
   - Воля ваша, - спокойно ответил Ефим. - Но если  без  опытного  горщика
шахту зальет, большая беда придет. Вы в ответе тогда перед хозяевами!
   Любимов вскочил, забегал по комнате.
   "А ведь и впрямь Демидов тогда не пощадит!"  -  подумал  он  и  крикнул
плотинному:
   - Ну, что там еще?
   - А еще думаю я, когда станете отписывать Николаю Никитичу о пожаре, то
донести надо, что конная машина скоро не справится и затопнет  драгоценная
шахта. Ей-ей, так и будет в скором времени!
   Слова плотинного прозвучали убедительно. Любимов сморщился,  словно  от
зубной боли.
   - Пусть будет по-твоему! - махнул он рукой. - Под твою поруку  отпускаю
рудокопщика. Только никому ни слова. О машине подумай! А когда  надумаешь,
приходи.
   Он снова грузно уселся в глубокое кресло, а плотинный чинно  откланялся
и поспешил из конторы.
   В тот же день управляющий  нижне-тагильских  заводов  написал  Демидову
донесение о пожаре:
   "От  16  октября   всепокорнейший   рапорт.   К   крайнему   сожалению,
нижнетагильская заводская контора должна донести, что на медном руднике на
Анатолиевской шахте, где выстроены две водоподъемные машины,  или  погоны,
из  коих  одна  посредством  лошадей  действовала,  а  другая  запасная  в
омшанике, где устроены железные трехколейные змейки, сделался пожар.
   Сгорел погон, колесо, вал, и в шахте стены обгорели до  вассер-штольни.
А на втором погоне - кровля и  стропилы,  а  колесо  и  прочее  с  помощью
пожарозаливательных труб от сгорания  сохранены.  Причина  пожара  еще  не
выяснена.  Убытков  до  1800  рублей.  Дня  через   четыре   погон   будет
восстановлен...
   И как вашему превосходительству известно, во что  обходится  содержание
конной водоотливной машины. На содержание конского  табуна  в  год  уходит
40.000 рублей, а на пропитание и прикуп людишек в конюхи да в погонщики  и
того более. К огорчению, надо признаться, что водоотливной  конной  машине
не справиться с откачкой воды,  и  богатейший  рудник  может  со  временем
затопнуть. Осмелюсь напомнить вам, что  первосортной  медной  руды  вынуто
нынче мильон пудов.
   По сему обстоятельству я беседовал с плотинным Ефимкой Черепановым да с
надзирателем слесарного производства Козопасовым, как избегнуть затопления
шахты. Каждый из них  свое  размыслил,  и  о  том  хотелось  бы  подробнее
изложить вам лично..."
   Донесение было  отправлено  в  далекий  путь  во  Флоренцию,  где  ныне
проживал Николай  Никитич  Демидов.  Тем  временем  плотинный  и  плотники
исправили водоотливное колесо. Несмотря на  улучшение  конструкции,  насос
по-прежнему  не  справлялся  с  притоком  воды,   захлебывался,   скрипел,
жаловался.
   Рудокопщик Козелок вернулся из заключения с потемневшим лицом,  но  при
виде шахты  у  него  по-молодому  засияли  глаза.  Он  по-хозяйски  обошел
водоотливную машину, прислушался к ее тяжелой работе.
   - Как  и  я,  с  продухом!  Эх,  старушка  милая!  -  ласково  похлопал
обновленное колесо старик. - Выручай, родимая! С тобой родились, с тобой и
умирать!
   Молодой горщик не утерпел и укорил Козелка:
   - Нашел чему радоваться - яме мокрой!
   - А ты помалкивай: кому - яма мокрая, а нам  -  самое  дорогое,  потому
своим трудом, мозолями да смекалкой выпестовали мы ее. Эва, гляди, на  всю
Расею медь добываем! - В речи  старого  рудокопа  прозвучала  неподдельная
гордость. Он повернулся и уверенным шагом пошел к спуску.



3

   Александр  Акинфиевич  вызвал  в  заводскую  контору  плотинного  Ефима
Черепанова  и  надзирателя  слесарного  производства  Степана  Козопасова.
Каждый  из  них  пришел  к  управителю  со  своим  проектом.  Сейчас   они
почтительно стояли перед  Любимовым,  словно  перед  иконой.  Он  деловито
оглядел их. Мастера выглядели по-разному. Один был степенный,  не  суетный
человек,  с  проницательными  серыми  глазами;  он  спокойно  стоял  перед
конторкой. Высокий костлявый Козопасов  без  толку  суетился:  нетерпеливо
переставлял ноги, не знал,  куда  сунуть  снятую  шапку.  От  него  слегка
попахивало винным перегаром. Управитель поморщился,  но  стерпел  и  начал
разговор с мастерами:
   - Призвал  я  вас  потолковать  о  медном  руднике.  Как  спасти  столь
драгоценную шахту от затопления? Начни ты, Козопасов, потому что  у  Ефима
Алексеевича одна мысль, как построить паровую машину.  Шутка  ли  сказать,
надумал он заменить паром двести коней и всю ораву конюхов!
   Черепанов сдержанно промолчал. Козопасов молча посмотрел на плотинного,
улыбнулся:
   - Каждому свое дано, Александр Акинфиевич. Кому  талант,  кому  и  два!
Спорить  трудно,  кто  выгоднее  придумает.  Ефим  Алексеевич  -   человек
рассудительный, и у него своя правда. Но и у меня есть тоже думка!
   Управитель остановил строгие глаза на выйском надзирателе.
   - Ты вот что, не блудословь. Ближе к делу! -  бесцеремонно  оборвал  он
Козопасова.
   Степанко виновато опустил взор, руки его задрожали.
   - Слушаю вас, Александр Акинфиевич, - смиренно продолжал он. - Мыслю я,
надо ставить вододействующее колесо. Верно, то не новинка, однако это и  к
лучшему. Испокон веков на сибирских заводах робили только  вододействующие
колеса, они и спасали!
   - Сие мне известно, - вставил Любимов. - Но разумеешь ли ты о том,  где
ставить колесо, если у рудника ни порядочной речки, ни плотины!
   - Это верно! - охотно  согласился  мастер.  -  Руднянка  маломощна,  не
поднять ей колеса, а вот на Тагилке можно.
   - Да ты сдурел! - рассердился управитель. -  За  кого  меня  почитаешь?
Ведь от шахты до реки всех полторы версты наберется! Ты об этом подумал? -
недоумевающе посмотрел он на Козопасова.
   Мастер не смутился. Он переглянулся с молчаливым Черепановым и  толково
ответил:
   - Вымерено мною: семьсот пятьдесят сажен, - и на всю длину  эту  сроблю
штанговую передачу. А чтобы двигать ею, колесо поставлю в пятнадцать аршин
в поперечнике, вот и сила!
   Любимов задумался, мысленно соображая что-то.
   - Ну, ты что на это скажешь, Ефим Алексеевич? - наконец обратился он  к
плотинному. Черепанов встрепенулся, глаза его оживились.
   -  Спорить  не  стану,  умно  придумано!  -  без  зависти  похвалил  он
Козопасова. - И колесо большое поставить можно. Выдержит! Только есть  тут
и свои затруднения.
   Надзиратель слесарного  производства  нахмурился  и  ждал,  что  дальше
скажет Ефим. Тот помедлил и со знанием дела закончил:
   - Штанги на большое пространство будут подвешены на рамах, от  сего  по
законам механики трение обозначится великое. Надо  это  учесть  -  раз.  А
второе, жаль речной силушки. Много воды заберет колесо, а она и заводу  до
зарезу надобна!
   - И Ефим Алексеевич прав! Обо всем мною думано и учтено!  -  согласился
Козопасов. - Немало трудностей будет, но не без этого такое дело родится!
   - Н-да! - в раздумье произнес управитель. - Надо об этом помозговать да
толком изложить хозяину. Их превосходительство в машинах разумеет,  многое
превзошли. А ты, Ефим Алексеевич, на своем настаиваешь?
   - Настаиваю. И так думаю я, что паровая машина легче воду  откачает!  -
уверенно отозвался Черепанов.
   Любимов иронически прищурил глаза на плотинного:
   - А помнишь меленки на речушке? Сколько твои паровички лесу перевели. А
вода, хвала господу, вот она, бери и пускай! Как ты думаешь?
   - Я на своем стою, - упрямо ответил Черепанов.
   - Кремень,  а  не  человек!  -  не  без  сожаления  сорвалось  с  языка
управителя. - Вот что, мастера, идите по домам и подсчитайте,  во  сколько
стройка и та и другая обойдутся!..
   По всему видно было, что Любимов не решался  сам  рассудить  спора.  Он
встал из-за конторки и, скрипя козловыми сапогами, подошел к окну. Закинув
руки за спину, он долго смотрел на отлогие скаты горы Высокой, на  домики,
разбросанные по Гальянке, как отары серых овец.
   - Погоди, Козопасов! - остановил он мастера. -  Неужто  хибары  срывать
придется, чтобы пропустить штанги?
   - Николи! Штанги на столбах над домами пройдут,  выше  крыш!  -  сказал
тот, надевая шапку.
   Вместе с Черепановым он вышел из конторы и пошел по заводскому поселку.
   - Ну, спасибо, Ефим Алексеевич, - вдруг сердечно  сказал  Козопасов.  -
Шел я сюда  и,  по  совести  сказать,  сильно  боялся.  Вдруг,  думаю,  да
ополчишься ты против меня.
   - Строй, Степан, свою штанговую  машину!  -  доброжелательно  отозвался
Черепанов. - Каждый по своей стезе пойдет, а думка у нас одна  с  тобой  -
как бы рудник спасти!
   Они шли по задымленной дороге, а вслед им в окно смотрел  управитель  и
думал:
   "Дивно,  у  обоих  золотые  руки,  а  стремления  разные.  Один   назад
оглядывается, а другой - Черепанов - вперед  стремится!  Пар  или  водяное
колесо, чья возьмет? Вот и разберись, голова от дум ломится!"


   Из Италии от Николая Демидова пришло в Нижний Тагил требование: прибыть
во Флоренцию для доклада самому  управляющему  заводом  Любимову.  Видимо,
владелец не на шутку забеспокоился о судьбе  медного  рудника.  Предстояло
проделать большое путешествие, но Александр Акинфиевич хорошо понимал, что
Демидов не терпит оттяжек  в  исполнении  своих  желаний,  поэтому  быстро
собрался и заторопился в далекую Италию. Через всю Россию проехал  Любимов
по  санному  пути,  нигде   не   задерживаясь.   В   феврале   за   Дунаем
путешественника встретила весна. Здесь уже отшумели вешние  воды,  голубой
Дунай разлился широко. Ветер был теплый, мягкий,  навстречу  летело  много
перелетных птиц. Любимов загляделся на величественную реку.
   - Эх, и силен! Эх,  и  прекрасен  свет-Иванович  Дунай!  -  восторженно
вырвалось у него. Но тут же он загрустил: - Наша Камушка-река,  поди,  еще
под ледовым одеяльцем лежит!
   Перевалив Альпы,  уралец  сбросил  тяжелые  зимние  одежды.  Перед  ним
голубел необъятный синий простор. Все цвело, пело, радовалось жизни. Южный
теплый ветер легонько колыхал платаны, каштаны,  лавры,  мирты  -  зеленый
океан рощ, укрывавших  небольшие  итальянские  городки.  Коляска  Любимова
катилась мимо этих крошечных городков, где бедность капризно сочеталась  с
богатством: полуразрушенные  лачуги,  обвешанные  сушившимися  лохмотьями,
грязные дворики и  полуголые,  голодные  дети,  которые  долго  бежали  за
экипажем, выклянчивая подачку. И рядом белоснежные  виллы,  как  лебединые
крылья, раскинувшиеся среди прохладной густой зелени  садов.  На  площадях
встречных селений высились старинные церкви ломбардского стиля с  ажурными
колоколенками.  Александру  Акинфиевичу  казалось,  что  во   всех   узких
амбразурах этих колоколен вставлены синие стекла, - такое чистое  лазурное
небо виднелось сквозь них.
   Там, где вздымались горные отроги, по ущельям бешено  неслись,  клубясь
пеной, стремительные потоки. В Апеннинах недавно прошли  дожди  и  напоили
пересохшие ручейки.
   Земля дышала изобилием. Солнце беспрерывно слало свое тепло  на  хорошо
возделанные нивы и сады, лучи золотым сиянием  прорывались  сквозь  листву
каштановых рощ.
   Любимов встрепенулся, когда в голубой светящейся дали встала Флоренция.
Чем ближе подъезжал он к ней, тем все оживленнее становилось на дорогах. В
глубокой долине извивалась живописная  Арно,  над  ее  прохладными  водами
раскинулся чудесный город. Вот и  улицы!  На  них  кипит  жизнь.  Кажется,
вечный праздник снизошел сюда. Купцы, ремесленники,  горожане  и  вельможи
одинаково непринужденно  вели  себя  среди  улиц  и  площадей  прекрасного
города. На площади - собор, уходящий ввысь  ажурным  орнаментом.  Тяжелые,
изукрашенные резьбой двери распахнуты,  и  из  глубины  храма  несутся  на
площадь тихие тоскующие звуки органа...
   Узнав в Любимове иностранца,  за  экипажем  толпой  побежали  загорелые
оборванные дети.
   Управитель без труда отыскал местопребывание своего господина.  Демидов
занимал белокаменное палаццо, утопающее в зелени сада. В сияющем золотом и
голубизной воздухе возносилось мраморное  творение  талантливого  зодчего.
Стройные колонны казались сквозными, а барельефы  -  четкими,  живыми.  На
воротах этого старинного дворца помещался  резанный  на  камне  герб  рода
дворян Демидовых. Из-за ограды лился тонкий аромат цветущего сада, трав  и
цветов. Сюда не доносился шум торговых кварталов города, только в  глубине
сада раздавалась тихая и наивная песня садовника.
   Любимов с волнением поднялся к двери и, взяв  молоток,  постучал  им  в
толстую матовую медь. И сейчас  же  на  стук  вышел  высокий  широкоплечий
человек в бархатном камзоле, в шелковых чулках и башмаках с пряжками.  Вид
его  был  величествен  и  строг,  он   надменно   взглянул   на   пыльного
путешественника, но тут лицо его мгновенно преобразилось широкой  радушной
улыбкой.
   - Александр Акинфиевич! - обрадованно  вскрикнул  слуга  и  бросился  к
тагильскому управителю. - Из России! Из наших краев!
   - Орелка! - в свою очередь возопил уралец.
   Они поздоровались и  долго  смотрели  друг  на  друга.  Слуга  Демидова
засыпал прибывшего вопросами, в которых сквозила нескрываемая и необоримая
любовь к своей земле.
   - Как там, еще снега? Только недавно масленица минула? Блинами, небось,
отъедались!
   Каждый пустяк, сообщенный Любимовым о России, вызывал  в  Орелке  взрыв
радости. Он сиял весь, ахал и все повторял:
   - Ну и ну! Дивно! Хошь бы на серого российского воробышка одним глазком
взглянуть!
   - Небось, соскучал здесь? - пытливо уставился тагилец.
   - Соскучился, ой, как стосковался! - искренне признался Орелка.
   - Красота кругом: и небо, и сады, город столь славный и...
   Начав свои суждения, управитель запнулся, впившись глазами  в  открытую
дверь. В потоке  солнца  улыбалась,  сверкая  изумительно  белыми  зубами,
подвижная и глазастая молодая итальянка.
   - Кто же это? - полуиспуганно, почтительно спросил Любимов.
   - Мариэтта, служанка! - небрежно ответил Орелка.
   - Ох, и девка! - глубоко вздохнул от зависти Александр Акинфиевич и  не
мог оторвать взора от служанки. Глаза ее, полные пламени, смеялись, и  вся
она казалась воздушным видением - так дивно хороша была собой.
   - Пустяк! - поугрюмел демидовский крепостной. - То  не  по  нас  девка!
Близир один! - отмахнулся он.
   - Какого же хрена тебе надо! - удивился Любимов. - Экая  благолепность,
красота. Очи чего стоят! С ума сойдешь!
   - Суета! - не уступал Орелка. - Не в том счастье!
   - А в чем же? - спросил тагилец.
   - Ах, Александр Акинфиевич! - вскричал от всего сердца Орелка. - Мне бы
в Россию, на санках промчаться да  с  морозу  горячих  щей  похлебать!  Да
ржаного хлебушка пожевать! А здесь  разве  настоящее!  -  пренебрежительно
оглянулся он на Мариэтту.
   А  служанка,  очевидно  не  понимая  русской  речи,  приятным  взглядом
обласкала Орелку.
   - Господин выбыл по делам, а вас милости просим, - пригласил слуга.  Он
провел тагильца в покои для приезжих.  Любимов  с  любопытством  оглядывал
дворец. Залы переполнены статуями, картинами, гобеленами, бр