есни.  На
ночлеге в заброшенной прикамской деревушке Радищев услышал  песню,  полную
большой грусти и сердечности. Укачивая ребенка, за  пологом  пела  молодая
крестьянка:

   Емельян ты наш, родный батюшка!
   На кого ты нас покинул?
   Красное солнышко закатилось...
   Как остались мы, сироты горемычны,
   Некому за нас заступиться,
   Крепку думушку за нас раздумать...

   Унтер вдруг вспылил, распахнул полог и заорал:
   - О чем поешь, дура? В Сибирь захотела, на каторгу!
   Бесстрашными  огромными  глазами  крестьянка  с  испитым  желтым  лицом
посмотрела на унтера и сказала:
   - Ну, хошь бы и в Сибирь! Гляди, жизнь-то какая, дите нечем  накормить!
- Она взглядом показала  ему  на  тощую  серую  грудь  и  пожаловалась:  -
Молока-то и нет. И откуда  ему  быть,  когда  вторую  неделю  хлебушка  не
видели. Такая жизнь пострашней каторги!
   Унтер крякнул, расправил усы. Он опустил полог и, выкрикнув больше  для
порядка: "Прекратить безобразие!" - вышел из избы.
   "Даже ему совестно стало!" - подумал Александр Николаевич и прислушался
к говору крестьянки за пологом.
   - Ты не бойся его, не бойся, мой соколик! - уговаривала она  тихо  свое
дитя. - Все страхи пройдем, а свое возьмем!
   "С таким сильным, талантливым  и  мужественным  народом  Россия  далеко
пойдет!" - ободряясь, думал он.
   Радищев с брезгливостью  смотрел  на  мелкие  плутни  и  взяточничество
провинциального чиновничества "И  такие  насекомые  кормятся  на  здоровом
народном теле!" с ненавистью думал он.
   Вот вдали показался и Урал! Суровый, хмурый край Проезжая через горы  и
вековые леса Каменного Пояса, Радищев почувствовал  необыкновенный  прилив
бодрости и сил.  Ему  не  терпелось  побывать  на  знаменитых  демидовских
заводах, о владельцах которых слухами были полны Петербург  и  Москва.  На
горном перевале перед его взором открылись наконец  демидовские  владения.
Показывая кнутовищем на густые дымки заводов, ямщик сдержанно сказал:
   - Вот оно, царство-государство господина Демидова.  Ох,  и  тяжела  его
длань!
   Но до заводов было еще далеко, и пришлось остановиться в густом лесу, в
котором гулко раздавались стуки топоров. На  вопрошающий  взгляд  Радищева
ямщик пояснил:
   - Демидовские курени, жигали тут уголь для заводов жгут! А  сейчас  лес
рубят.
   Вскоре показались и костры. Густой смолистый дым, клубясь, поднимался к
небу. Потянуло к теплу.  У  костра,  у  которого  остановились,  топтались
дровосеки, одетые в рвань. Возок остановился у  огнища.  Радищев  сошел  с
саней. Усатый унтер держался поодаль, устроившись у другого костра.
   - Здравствуйте, - обращаясь к мужикам, заговорил Радищев.
   - Здорово, барин, если не шутишь! - хмуро ответил бородатый дровосек  в
рваном полушубке и стал ворошить сучья в костре. Смолистые сосновые  ветки
затрещали веселее.
   Ямщик снял меховые рукавицы, захлопал ими и шумно засуетился:
   - Эй вы, удальцы, потеснитесь, дайте проезжим погреться! Замерзли, экий
мороз, до костей пронял!
   - Мороз известный, уральский: он и крепит, и бодрит, и слезу  выжимает!
- Мужик повел плечами и уступил Радищеву место у огня. - Садись, господин,
отогрей душу, небось  к  костям  примерзла!  -  В  его  словах  прозвучала
нескрываемая ирония.
   - А ты откуда знаешь, что у  меня  душа  примерзла?  -  думая  о  своем
душевном состоянии, спросил Александр Николаевич.
   - По себе сужу, господин! -  скупо  улыбаясь,  ответил  углежог.  -  От
хорошей жизни да от енотовой шубы совсем застыл, - показал он  глазами  на
свою рвань.
   - Аль худо живется? - участливо спросил его Александр Николаевич.
   - Куда уж хуже! Мы - приписные, доля наша известная, Работы - прорва, а
брюхо тощее, зато батогов да плетей вдоволь!
   Ямщик покосился на жигаля и сказал:
   - Однако ты смел! Гляди, вон там унтер сидит да поглядывает сюда.
   -  Смелости  нас  батюшка  Емельян  Иванович  научил,  а   унтеров   мы
перевидали, когда каратели приходили на село! - Мужик  поежился  и  сказал
сердито: -  Все  едино  плохой  конец:  дома  женка  с  малыми  детьми  от
бесхлебицы мрет, а сам я готов на осину!
   Радищев понаслышке знал о приписных крестьянах, но никогда  с  ними  не
встречался и поэтому заинтересовался.
   - Скажи, любезный, - обратился он к дровосеку, - велик ваш заработок от
работы?
   - Ух, как велик! - хрипло засмеялся мужик. - Животы  подвело.  Положено
приписному за работу пятак в день, но кто  его  видел?  Штрафы  да  плети,
пожалуйте, вволю! Эх, барин, горька наша жизнь!  Ничего  нет  горше!  -  с
тяжелым вздохом вырвалось у него. - Нам, дровосекам и жигалям,  горько,  а
тем, кто на шахты попал, и того хуже. А куда  пойдешь,  кому  пожалуешься?
Мужик - тварь бессловесная. Кто ему поверит?
   У соседнего костра поднялся унтер и, похлопывая руками,  приблизился  к
Радищеву:
   - Ну и морозец!
   Дровосек   замолчал,   с   беспокойством   поглядывая   на   Александра
Николаевича; его сверлила беспокойная мысль: "Пожалуется барин аль нет?"
   Однако проезжающий  ни  словом  не  обмолвился  о  дерзком  рассуждении
мужика. Унтер повертелся  и  снова  удалился  к  другому  костру.  Радищев
спросил лесоруба:
   - А на деревне как живут?
   - Какая там жизнь! - безнадежно махнул рукой мужик.  -  Земля  отощала,
скот вывелся, и навозу нет, оттого и грунт плох. Хлеба чахлые, до  покрова
еле-еле хватает, а потом кору гложем. Заела барщина, дыхнуть некогда!
   Приписной помолчал, поскреб затылок и, понизив голос, спросил:
   - Скажи, добрый человек, скоро воля будет?
   Радищев покосился на  унтера  и  ответил,  глядя  на  раскаленные  угли
костра:
   - Об этом не говорят вслух. Откуда ты слышал?
   - Народ на Камень идет и всякое сказывает! - Он оглянулся и таинственно
прошептал: - И опять-таки передают, что Емельян Иванович жив и  собирается
в наши края. Так ли?
   Радищев промолчал. Он  думал,  как  тяжела  жизнь  приписного.  Однако,
несмотря на  все  тяготы,  неугасим  дух  народного  протеста.  Крепостное
крестьянство ждет воли! Он поднялся от костра и пошел  к  возку.  Дровосек
поплелся за ним. И когда Радищев садился  в  сани,  он  поклонился  ему  и
сказал:
   - В добрый путь, господин. Вижу, совестливый человек, и скажу тебе, как
на духу: ждем мы своего часа.  Ох,  и  ждем!  А  коли  придет  он,  ух,  и
размахнемся! Дадим простор своему сердцу! Будь здрав! - И удалился в  лес,
где стучали топоры.
   Под крепким шагом унтера заскрипел снег, он тоже торопился забраться  в
сани, чтобы продолжать путь.
   Проехали демидовский завод. Управляющий Любимов не пригласил  опального
в  господские  покои.  Радищев  ночевал  вместе  с  ямщиком  и  унтером  в
полицейском доме. Одинокий и грустный, сидел он  у  окна  и  смотрел,  как
только что выпавший на его  глазах  чистый  снежок  становился  черным  от
заводской копоти. На минуту мысленно Александр Николаевич представил  себе
глубокие сырые  шахты  рудников,  в  забоях  которых,  извиваясь  червями,
долбили кайлом  породу  забойщики.  В  этом  кромешном  аду  страшно  было
работать. Да не легче работалось и у домен. Демидовы умели  выжимать  силы
из человека. Вон мимо окна прошли согбенные непосильным трудом мастеровые,
только что покинувшие завод.
   "Да, тяжела тут жизнь! - с грустью подумал Радищев. - И не удивительно,
что мечта о воле среди работных жива и не угасает!  Пройдут  годы,  и  она
разгорится в пламя!"
   Утром Александр Николаевич снова забрался в сани, и опять  по  сторонам
дороги пошли дремучие леса и заблестели высокие оснеженные горные  хребты.
А мысль погоняла сильнее:
   "Прочь  отсюда!  Скорее  подальше  от  демидовских  заводов!  Будь  они
прокляты!"
   В Кунгуре Радищева ждала радость. На постоялом дворе, где довелось  ему
пережидать буран, к нему подошел худощавый, щупленький  человек  в  старом
камзоле и заговорил:
   - Далеко ли едете, сударь?
   - А не все ли равно! - безнадежно махнул рукою Александр Николаевич.
   - Для меня  не  все  равно,  -  спокойно  глядя  ему  в  глаза,  сказал
незнакомый человек. - Ежели в Сибирь, то у меня к вам покорнейшая просьба:
передайте эстафету!
   - Какую эстафету? Кому передать? - удивленно переспросил Радищев.
   Человек в старом камзоле оглянулся и заговорил тихо:
   - Не удивляйтесь и виду не подавайте! Зарок себе дал,  для  душевности.
Без этого и жизнь не мила! Видите ли,  каждого  человека  свое  к  земному
существованию привязывает. Из Санкт-Петербурга через верные руки дошел  ко
мне один список. Запал он мне в сердце,  и  выучил  я  его,  как  господню
молитву. Вот решил переписать и переслать  его  дальше!  Об  одном  прошу,
сударь: пока не отъедете  две  станции,  не  читайте  сего  списка!  -  Он
протянул свернутую бумажку, и Радищев, не  отдавая  себе  отчета,  покорно
скрыл ее и положил в карман.
   - Кто же вы? - спросил его Александр Николаевич.
   - Беспокойный русский человек, - просто ответил незнакомец. - А вы кто,
сударь, осмелюсь спросить?
   - Об этом надо подумать! -  улыбаясь,  ответил  Радищев.  -  Однако  не
бойтесь, вашу записку доставлю в надежные руки.
   Они расстались.
   Вскоре Урал остался позади. В заброшенной деревушке на отдыхе Александр
Николаевич задумался. "В самом деле, кто же я?"
   Надвигались сумерки; засветили лучину, и под  ее  легкое  потрескивание
изгнанник написал сокровенные, волнующие строки:

   Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? -
   Я тот же, что и был и буду весь мой век:
   Не скот, не дерево, не раб, но человек!
   Дорогу проложить, где не бывало следу
   Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,
   Чувствительным сердцам и истине я в страх
   В острог Илимский еду!

   И вдруг он вспомнил о списке, переданном ему в Кунгуре незнакомцем.
   "Что же это я? Как  не  стыдно!  В  русском  народе  есть  обычай:  для
облегчения души  своей  переписать  молитву  и  переслать  соседу.  Ну-ка,
посмотрим, что пересылает кунгурец?" - Он  развернул  тщательно  свернутую
бумажку и стал читать. Первые же строки сильно взволновали его. Он  протер
глаза, приблизился к светцу и дрожащими руками поднял листок.
   Перед ним были строки его "Вольности".
   Радищев читал, перечитывал, весь горел от несказанной радости.
   Значит, написанное им не умерло! Оно  живет  в  народе,  передается  от
одного к другому в рукописи!  Его  читают,  берегут  и  зажигаются  святым
пламенем мести к тиранам! Ах, какое неизреченное счастье!
   На глазах Радищева выступили слезы. Он ехал на муки,  на  терзания,  но
снова стал по-прежнему  смел,  мужествен  и  внутренне  дал  себе  клятву:
никогда, ни при каких условиях не склонять  головы  пред  тиранией.  Стоит
жить и бороться ради благородного и мужественного народа!



6

   В ставке командующего Дунайской армией Потемкина продолжалась  веселая,
безмятежная жизнь. С наступлением  сумерек  к  ярко  освещенному  подъезду
поминутно подкатывали блестящие кареты и открытые экипажи с восседавшими в
них нарядными дамами. В приемной и залах слышались шорохи женского  платья
и струились запахи тонких духов.  Всюду  сверкали  раззолоченные  мундиры,
ордена, ленты военных и темнели строгие фраки дипломатов. Демидову  просто
не верилось, что неподалеку от главной квартиры идут военные действия.
   По приказу светлейшего русские войска осаждали турецкую крепость  Килию
и несколько месяцев стояли перед  Измаилом  18  октября  1790  года  Килия
сдалась генералу Гудовичу. Потемкин полагал, что вслед за этим будет  взят
Измаил. Но последний высился над Дунаем грозными  бастионами  и  не  думал
сдаваться. Кончался четвертый год войны с турками, а решающей  победы  все
не  предвиделось.  Союзники  австрийцы  изменили  и  заключили  с  Турцией
сепаратный мир. Россия осталась одна лицом к  лицу  с  врагом.  Правда,  к
этому времени, 14 августа 1790 года, в Ревеле был заключен мир со Швецией,
который оставлял неприкосновенными наши границы, но все же положение  было
шатким, так  как  Англия  по-прежнему  продолжала  подстрекать  соседей  к
нападению на русские рубежи. Понимая все это, Потемкин  старался  избежать
недовольства  императрицы  затяжкой  со  взятием  Измаила.   Однако   дело
принимало неблагоприятный  оборот.  Всему  миру  было  известно,  что  эта
крепость являлась чудом инженерного искусства. Всего полтора  десятка  лет
назад ее заново перестроил и укрепил французский инженер  де  Лафит-Клове.
Мощные, толстые стены турецкой твердыни составляли  обширный  треугольник,
примыкавший к Дунаю. Высокие земляные валы, глубокие  рвы,  около  трехсот
орудий и сорокатысячный  гарнизон,  добрую  половину  которого  составляли
головорезы спаги и янычары, делали Измаил  недосягаемым.  Ко  всему  этому
отборным  турецким  войском   командовал   лучший   полководец,   сераскир
Аудузлу-Мегмет-паша, умный и храбрый воин, поседевший битвах.
   Между  тем  приближалась  промозглая  осень  с  ее  густыми   туманами,
делавшими Измаил невидимым и тем самым мешавшими военным действиям  против
крепости.
   В один из пасмурных дней в ставку Потемкина  прискакал  гонец,  который
ошеломил его неприятной вестью. Генералы, стоявшие на Дунае, решили  снять
осаду Измаила и отступить на зимние квартиры. Командующий рвал и метал.  В
этот день он не выходил из своих  внутренних  покоев.  Мрачный,  неумытый,
взъерошенный, в распахнутом халате, Потемкин  валялся  на  диване  и  грыз
ногти. Гости в парадных  залах  притихли,  все  передвигались  на  носках.
Капельмейстер  Сарти  сделал  попытку  начать  концерт  и  уже  постукивал
палочкой по пюпитру, но тучный,  неуклюжий  Попов  попросил  его  оставить
неуместные затеи.
   В полночь Демидова вызвали  к  светлейшему,  и  он  продиктовал  приказ
Суворову на взятие Измаила. Ордер поспешно вручили гонцу, и  тот  поспешил
Бырлад, где в эти дни находился Александр  Васильевич.  Он  давно  томился
бездействием и  сильно  взволновался,  когда,  вскрыв  привезенный  гонцом
пакет, вместе с ордером нашел в нем собственноручное письмо Потемкина.
   "Измаил остается гнездом  неприятеля,  -  писал  командующий  Дунайской
армией, - и хотя сообщение прервано чрез флотилию, но все  он  вяжет  руки
для предприятий дальних, моя надежда на бога и на Вашу храбрость, поспеши,
мой милостивый друг. По моему ордеру к тебе присутствие  там  личное  твое
соединит все части. Много там разночинных генералов,  а  из  того  выходит
всегда некоторый род сейма нерешительного. Рибас  будет  Вам  во  всем  на
пользу и по предприимчивости и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди
все и распорядись и, помоляся богу,  предпринимайте;  есть  слабые  места,
лишь бы дружно шли.
   Вернейший друг и покорнейший слуга князь Потемкин-Таврический".
   На приказ командующего Суворов коротко и энергично ответил:
   "Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила".
   Однако к этому времени, не дождавшись распоряжения  Потемкина,  русские
войска, изнуренные пронзительной осенней непогодой, болезнями, недостатком
питания и снарядов, уже отступали к северу. Положение  создалось  тяжелое.
Не веря более в успех и  желая  снять  с  себя  ответственность  в  случае
неудачи, светлейший снова написал Суворову:
   "Получив известие об отступлении русских войск от Измаила,  представляю
Вам решить: продолжать или оставить предприятие на Измаил?  Вы  на  месте.
Руки у Вас развязаны, и Вы, конечно, не упустите ничего, что  способствует
пользе службы и славе оружия".
   Суворов не  испугался  ответственности,  хотя  понимал,  что  всю  свою
долголетнюю службу он  ставит  под  удар.  Блистательные  победы  его  при
Козлудже, Фокшанах и Рымнике могли  быть  вычеркнуты  после  одной  только
неудачи. Но во взятии Измаила заключалась честь русской  армии,  прочность
русских границ на берегах Черного моря,  поэтому  Суворов,  не  колеблясь,
ответил Потемкину:
   "Без особого повеления Вашего безвременно отступать было  бы  постыдно.
Ничего не обещаю. Гнев и милость божия в его провидении, -  войско  пылает
усердием к службе..."
   ...В сопровождении вестового казака Суворов пустился в путь к Измаилу.
   На заболоченную равнину опускались сырые  сумерки,  когда  на  проселке
показался на казацкой лошаденке сутулый, укрытый  походным  плащом  старик
офицер с маленьким морщинистым  лицом.  Длинные  седые  волосы  выбивались
из-под его намокшей треуголки. Брызги жидкой грязи облепили высокие сапоги
и полы плаща. В руках  старик  держал  нагайку.  Сгорбленный,  малорослый,
слегка склонив обветренное лицо, он ехал в задумчивости. У проселка  подле
костров отогревались солдаты; легкий говорок разносился по лагерному полю.
Никто не обратил внимания на проезжего офицера. Он  свернул  к  ближайшему
огоньку и проворно соскочил с лошади. Легким шагом подходя  к  костру,  он
довольно потирал руки.
   - Помилуй бог, как славно! И греет, и светит, и душу радует!
   - И вовсе не  радует,  ваше  благородие!  -  хмуро  отозвался  седоусый
капрал. Он встал, за ним  поднялись  и  его  товарищи.  -  На  душе  будто
наплевано. Морока одна! Позвольте узнать, с  кем  имеем  честь?  -  Капрал
почтительно вытянулся перед стариком.
   - Гонцы, голубчик, с повелением  из  главной  квартиры.  Смотри,  какие
важные персоны! - с легкой  насмешкой  отозвался  прибывший  и  присел  на
пенек. - Садитесь, братцы, небось устали? - участливо спросил он.
   Капрал присел на корточки у костра, затянулся из глиняной  трубочки  и,
прищурившись на огонек, отозвался:
   - От безделья извелись совсем!  Издавна  говорится:  глупый  киснет,  а
умный все  промыслит!  -  Капрал  многозначительно  посмотрел  на  старого
офицера.
   В ночной мгле перекликались часовые,  неподалеку  у  коновязей  фыркали
кони. У костров маячили тени, солдаты под открытым небом  укладывались  на
ночлег.
   - Молодец, умно сказал! - согласился старик. - Откуда, служивый?
   - Дальний! - словоохотливо ответил капрал. - С уральских краев. Дик наш
край, а милее нет сердцу!
   - Стало быть, голубчик, любишь свой край? - ласково  спросил  офицер  в
плаще.
   - Помилуй, ваше благородие, человек без родины - что соловей без песни!
- вдохновенно вымолвил служивый.
   - Вот и я горжусь, что россиянин! - И, прищурив хитровато голубой глаз,
офицер спросил: - Чему же ты не рад, герой? Ведь вы, сударики, на попятный
двинулись, отступать надумали?
   - Разве мы хотели этого? - сердито ответил  капрал.  -  Нам  ведено  не
рассуждать! А радоваться нечему: дважды  подступали  к  Измаилу  и  дважды
отходим. Где это видано - топтаться без толку? Где  про  то  сказано,  что
русскому да перед  турком  отступать?  Эх-х!  -  недовольно  махнул  рукой
седоусый капрал.
   - Правда твоя, козырь! - одобрил старик. -  А  можно  турка  в  Измаиле
взять?
   - Смелый там найдет, где робкий потеряет! - уверенно - ответил  воин  и
вдруг оживился.  -  Нам  бы  сюда  командира,  батюшку  нашего  Александра
Васильевича Суворова, враз порешили б с супостатом! Он один на белом свете
вывел бы нас на врага!
   - Неужто так просто: враз - и бит враг. Выходит, счастлив Суворов, -  с
недоверием усмехнулся офицер.
   Капрал обиделся и суровым голосом ответил:
   - Счастье без ума -  дырявая  сума,  ваше  благородие!  Худа  та  мышь,
которая одну только лазейку знает. Суворовское око видит далеко,  а  ум  -
еще подальше! Да и сердцу нашему близок, родной он!
   В полосу света вступил молодой казак-вестовой. Он  загадочно  посмотрел
на старого офицера, ухмыльнулся и сказал задиристо:
   - Эх, милый, про него только одни россказни идут! Больно прост:  щи  да
кашу ест, да разве это генералу к лицу?
   - Ты, гляди, помалкивай, пока нашу душу не распалил! -  гневно  перебил
казака другой солдат. - Суворов - он наш, от нашей, русской кости!
   - Верно сказано! - поддержал  капрал.  -  Дорожка  его  с  нашим  путем
слилась. Он за русскую землю стоит, а на той земле -  наш  народ-труженик!
Разумей про то, молодой да зеленый казак! -  Он  насмешливо  посмотрел  на
румяное лиц