е трави мои раны!
   Ушков тяжело опустил голову. В густых темных  волосах  его  серебрилась
ранняя седина. С минуту длилось тягостное молчание, потом гость  оживился,
положил руку на плечо Черепанова.
   - Послушай, друг, - вкрадчивым голосом заговорил Ушков.  -  Чую,  тяжко
тебе отречься от выдумки. Да и барские холуи строги, теперь не  отвяжутся.
Вот что скажу, друг: бери отступного, - молчи только, а  машины  пусть  не
будет. Скажешь, не вышла.
   Словно огнем обожгло Черепанова.
   - Не будет этого! - резко бросил он в лицо Ушкову и вскочил.
   - Значит, ни так, ни этак? Подумай, Ефим, как бы потом не  пожалеть!  -
со вздохом сказал тот.
   - Не пожалею! Сам не сроблю - сын  Миронка  сделает.  Он  дальше  моего
шагает!
   - Шагает-то шагает,  но  могут  и  остановить!  -  с  многозначительной
улыбкой перебил Ушков. - Ну что ж, тебе виднее!
   Владелец конницы встал, надел шапку. У порога  он  снова  задержался  и
сердито обронил:
   - Не суждено, выходит! Отныне мы, Ефим, с тобой враги! Насмерть  враги!
- Он хлопнул дверью, и вскоре за окном проплыла его могучая прямая фигура.
   На душе Ефима стало тяжело. Угрюмый, ссутулившись, он  прошел  на  свою
"фабрику", целый день лихорадочно работал и молчал...


   На Камне всю зиму лютовали морозы,  на  дорогах  и  в  степях  бушевали
метели. Глухо гудели боры в горах. Господский парк разубрался в  иней.  На
льду пруда темнели фигуры одиноких рыбаков, ловивших на  блесну  рыбу.  На
берегу возвышались громадные ели, отягощенные шапками снега. Застыла земля
под зимним одеялом, укрылись звери в берлогах. Ночи пали  темные,  глухие,
со спокойной и ясной тишиной. От жарких домен  над  Нижним  Тагилом  алело
зарево.
   В самую студеную пору, преодолев снега и расстояние, из далекого  скита
пришел старец Пафнутий, согбенный желтоликий кержак. Он забрел  в  избушку
Черепановых, благословил хозяйку и попросил истопить баню.
   Евдокия со снохой наносили воду, накалили каменку и проводили старца до
бани. Приход скитника не сулил хорошего.
   "До Ефимовой души добираются!  -  хмуро  подумала  поблекшая  женка.  -
Обидится отец и прогонит наставника!"
   Ей не хотелось обижать мужа, но она боялась и скитника.
   Старец долго распаривал  свое  костлявое  тело,  кряхтел.  Ополоскался,
обрядился в чистое белье, вернулся в светлицу. Только уселся  за  стол,  и
Черепановы подоспели. Они низко  поклонились  старцу  и  стали  умываться.
Хозяйка тем временем  покрыла  стол  скатертью,  положила  свежий  пахучий
каравай, расставила чашки, разложила ложки и с ухватом потянулась в  печь.
От горячих горшков запахло вкусным  варевом  -  жирными  щами,  бараниной.
Свежие, умытые механики сели за стол, настороженно поглядывая на старца.
   Наставник Пафнутий молчаливо полез в дорожную котомку,  извлек  из  нее
деревянную чашку и ложку.
   - Не мирщусь! - пояснил он хозяину. - Ни мяса, ни парного не  принимаю.
Сделай-ка мне, хозяюшка, тюрю.
   Евдокия тяжело вздохнула.
   - Эстоль брел, через пустыни  и  горы,  и  на  одном  квасе.  Сгибнешь,
батюшка, этак! - заикнулась она.
   Скитник строго посмотрел на женщину.
   - Тело смердящее пусть гибнет, а душа возрадуется. Горе  филистимлянам,
кои душу  дьяволу  продают!  -  торжественно  произнес  он,  и  глаза  его
фанатически блеснули.
   Мирон  хмуро  посмотрел  на  старца.  Тленом  веяло  от  хилого  сухого
скитника.  Бледное,  изборожденное  глубокими  морщинами  лицо,  сивая   с
желтизной борода делали его неживым,  выходцем  из  могилы.  Голос  старца
звучал глухо, зло.
   Он настоял на своем: хозяйка налила  ему  чашку  квасу,  накрошив  туда
хлебного мякиша. Старец поднялся, а  за  ним  поднялись  и  повернулись  к
образу хозяева. Стали истово молиться.
   Старец Пафнутий женок за стол не пустил, и они насыщались  за  холщовой
занавеской. Все ели молча, уткнув глаза в чашки. Время от времени  скитник
кидал грозные взгляды на механиков. Он привык к покорности своей паствы  и
потому, заметя торопливость Мирона в еде, постучал ложкой по столу:
   Не торопись, малец! Бесовское дело обождет!
   - Ты что, дедушка, грозишь? - вспыхнул Мирон. - Откуда выискался  такой
строгий? Батя у нас за столом за старшего, ему и строжать!
   Глаза скитника недобро сверкнули.
   - Кш! Кш! - застучал он ложкой. - Зелен речи держать!  -  Он  отодвинул
чашку. - Ефим, я к  тебе  пришел!  -  скрипучим  голосом  обратился  он  к
Черепанову. - Пора подумать о спасении души! По земле идет  блуд  великий,
ловцы сатаны пленяют души христиан. От скита послан сюда!
   - Какая нужда во мне вышла,  батюшка?  -  сдержанно  спросил  Ефим.  Он
отложил ложку, утер бороду.
   - Без нужды, страстотерпцы, живем. Малому  невеликое  надо.  Душу  твою
спасти пришел!
   - Погоди, батюшка, что-то рано засобирался.  Вот  "пароходку"  отладим,
тогда и посмотрим, что будет.
   - Не построишь ты своего демона. Прокляну! -  Скитник  вскочил,  поднял
над головой двуперстие. - Прокляну! Анафеме предам!
   - Ни я, ни сын мой с демонами не знаемся! - не уступал Ефим.
   - А какая сила сидит в железном чреве?  Кто  вечно  в  огне  в  кипящем
обретается? Сатана! Вот кто двигает твои машины! Дьявол! Дьявол! - истошно
закричал старец, и в углах рта его выступили пузырьки пены.
   Черепанов пристально взглянул на скитника и спокойно ответил:
   - Пар есть сила чистая, светлая! И облачко лебяжье  -  тот  же  пар  на
воздусях! Никакой нечисти в своей затее мы не видим. И ты не грози нам. Не
дано тебе судить нас! Мы облегчение несем народу, а ты назад тянешь!
   - Верно, батюшка! - обрадовался Мирон.
   Холщовая занавеска шевельнулась, из-за нее выглянули встревоженные лица
хозяек.
   - Ты, младень, помолчи! - стукнул посохом старец. - С отцом веду  речь,
а не с тобой. Помолчи, окаянец! - сверкнул он мрачными глазами  в  сторону
молодого механика.
   - Он не дите,  а  умелец!  -  с  гордостью  за  сына  прервал  скитника
Черепанов. - И запомни, батюшка, Мирон не  окаянец!  На  Камне  он  первый
механик. И в Англии, в иноземщине, он побывал  и  людей  и  многое  другое
повидал. И тебя поучить может кой-чему!
   - Эвон куда метнуло! - затряс в ярости посохом старец. - И ты,  человек
в разуме, мне перечишь? А коли в иноземщине  был,  то  пусть  пред  святой
иконой речет, что бритты - и те свои машины, сказывают, поломали, ибо злой
дух в них хлеб от христиан поотнимал! Злой, песий дух в машинах!
   Черепанов нахмурился. Упрямство кержацкого старца вывело его из себя:
   - Злой дух у тебя под хламидой! Чего рычишь, как  зверюга!  Пришел  под
чужой кров и шумствуешь. Ведомо тебе, что бритты не потому  поломали  свои
машины, что они худы для них. Восстали  они  против  тяжкой  кабалы  своих
заводчиков. Кабы машина - труженику, он радовался бы ей!
   Старец  опешил  от  неожиданного  отпора,  вылупил  белесые  глаза   на
Черепанова, и посинелые губы его задрожали в ярости.
   - Свят, свят! Бес в нем, бес! - закрестился он, проворно собрал котомку
и взял в руку посох. - Не место мне тут, где  старших  не  почитают  да  с
бесовской нечистью водятся. Николи подобного не видано и  не  слыхано!  Не
будет моего благословения на вас! - Он закинул  лямки  котомки  за  плечи,
перекрестился на иконы и, не оглядываясь, плюясь и ахая, пошел прочь.
   Только скрылась за дверью хилая  фигура  скитника,  как  Евдокия  вышла
из-за холщовой занавески и с укором посмотрела на мужа.
   - Что ты наделал, Ефим? Теперь на весь Камень  опозорит!  И  ты  хорош,
задираешься, с кем не положено! - накинулась она на сына.
   Старик сел на скамью, улыбнулся жене:
   - Ну, чего расхорохорилась, как  воробей  перед  дракой!  Честное,  моя
милая, не опозоришь! Золото и в грязи блестит. Дело само за нас с  Мироном
покажет. Садитесь-ка, женки, за стол, благо кислый дух унесло! -  оживился
он. Угрюмость с его лица как рукой сняло. Он спокойно принялся за еду.
   - Батюшка, а ведь он в Кержацкий конец побежал! - вдруг осенила  Мирона
догадка. - Вот светопреставление!
   - Пусть, а мы свое дело знай: пустился в драку, кулаков не  жалей!  Мои
думки сейчас о другом - о котле!
   - Ты бы хоть за столом, отец, о другом сказал! - со  вздохом  взглянула
на него женка.
   - Матушка! - улыбнулся Мирон. - Разве можно думать о другом, когда  всю
душу одна мысль захватила!
   За окном синел ранний  зимний  вечер.  Вороны  с  граем  кружились  над
высокими березами, примащиваясь на ночлег. Заголубели  снега.  В  морозном
небе замерцали звезды.  Прямо  из-за  стола  отец  и  сын  снова  пошли  в
мастерскую.


   Черепановы упорно добивались своего, и в марте  котел  был  готов.  Его
установили  на  железную  раму-основу  "сухопутного  парохода"  и   решили
испытать. На площадке, обнесенной плотным забором, было чисто,  просторно.
Синело апрельское небо. Неподалеку в овражке шумел ручей,  -  с  верхов  к
пруду торопились талые воды. У закраин пруда лед вздулся, посинел. На фоне
светлого неба черными ветвями четко рисовались деревья. Во  всем  -  и  на
горах, и в лесу, и в беге облаков, и в первых талых ручьях, и  в  жухлости
оседающего снега - чувствовалось приближение  весны.  Вот-вот  на  Урал  -
золотую землю - тронутся косяки перелетных птиц!
   Радостное пробуждение природы придавало  Черепановым  сил,  но  в  душе
каждого из них росла тревога. Отец явно  волновался  за  исход  испытания.
Сына сжигало любопытство: какое давление пара  выдержит  котел?  От  этого
зависит все! Он решил не щадить ни себя, ни своего  изобретения,  лишь  бы
установить предел давления.
   Ранним  утром  разожгли  топку.  Уголь  разгорелся  жарко.  Ефим   стал
подбрасывать топливо, не сводя  настороженных  глаз  с  предохранительного
клапана, к которому прижимался стальной рычаг с  делениями,  а  на  рычаге
была прикреплена тяжелая гиря. Прошло  много  томительных  минут,  пока  в
котле нагрелась вода и гиря на рычаге незаметно  сдвинулась  с  места.  Из
трубы колечками, с легким шумом выбрасывало дым. Мирон с замиранием сердца
следил за машиной. В нее быстро вливалась жизнь: заструилось тепло,  почти
незаметно для глаза задрожали стальные части. В железном чреве копилась  и
давала о себе знать нарастающая  сила,  толкавшая  рычаг.  Гиря  медленно,
ровно тронулась в путь: миновала третье,  четвертое,  пятое  деление.  Жар
становился сильнее, вздохи  паровика  мощнее.  Ефим  усиленно  подбрасывал
уголь; раскаленный добела, он гудел  в  топке  ярким  пламенем.  Черепанов
стоял у рычагов и весело поглядывал на сына.
   В чистый, прозрачный воздух неожиданно вырвалась  белая  струйка  пара,
клапан приоткрылся, и из него  раздался  радостный,  ободряющий  звук.  Он
призывно раскатился по горам, и на него вдали  отозвалось  эхо.  Звонок  и
певуч весенний простор! От этого звенящего, пробуждающего звука, схожего с
заводским гудком, у молодого механика затрепетала каждая жилочка.
   За дощатым забором послышались встревоженные голоса. В щели, в  круглые
дырочки от выпавших сучков  смотрели  чьи-то  любопытные  глаза.  Там,  за
площадкой, происходило движение, суетня и говор.
   Снова взвился белый рыхлый парок, толчками поднимаясь к небу и  тая,  а
вслед  за  ним,  как  торжественный  призыв,  тонко  и  голосисто   что-то
загудело-запело. За оградой раздался хмурый, удивленный возглас:
   - Ревет, дьявол!
   Десятки глаз, потемневших от страха, настороженных,  незаметно  следили
за Черепановыми и машиной.  Поодаль  на  дворе  толпились  мастеровые:  во
избежание несчастий Ефим не допускал их близко. Они с радостным изумлением
смотрели на механика. Широкоплечий,  коренастый,  с  распущенной  бородой,
Ефим величаво стоял на мостике у котла, и лицо его  лучилось  от  радости.
Паровик работал ритмично, исправно,  с  пружинистой  эластичной  силой,  -
словно в нем билось молодое, крепкое сердце.
   - Породил беса и тешится! - снова  раздался  за  оградой  неприязненный
возглас.
   Черепанов удивленно взглянул на сына:
   - Кто это?
   - С Кержацкого конца все старики и старухи прибрели. И откуда прознали?
   Ефим нахмурился. На душе угасла радость. Темная, чужая сила  вторгалась
в его замыслы, не давала спокойно работать. Да что старики! Приказчики - и
те, соблюдая приличие, боясь демидовской кары, шутя, а  на  самом  деле  с
недоверием и ехидцей спрашивали:
   - Ну, скоро своего змея-горыныча пустишь? А как ты  думаешь,  доберется
он до Санкт-Петербурга?
   Не  нравились  Черепанову  эти  скрытые,  но  язвительные   насмешечки.
Спасибо,  работные  относились  к  нему  доверчиво.  Они,  не   скрываясь,
гордились Черепановыми.
   - Гляди, чего может достигнуть простой русский человек!  -  говорили  в
рабочих семьях. - Ума палата, руки золотые. Эх, кабы не  крепостные  цепи,
ух, и размахнулись бы!..
   Между тем давление пара в котле усиливалось: об этом  говорили  деления
на рычаге. "Хватит!" - решил Ефим, но иначе думал сын:
   - Давай, батюшка, до последнего!
   - Да ты что! Не выдержит! - запротестовал отец.
   - Может, и не  выдержит,  а  испытать  надо.  Все  нужно  знать,  чтобы
добиться лучшего. - Глаза Мирона горели. Он с надеждой смотрел на отца.
   - Пробуй, только осторожно! -  Ефим  уступил  место  сыну  и,  сойдя  с
мостика, озабоченно предостерег мастеровых своей  "фабрики":  -  Подальше,
братцы, не ровен час взорвет! Покалечит!
   На дворике  стало  тихо.  Притихли  и  за  забором.  Мирон  внимательно
осмотрел котел, проверил, есть ли в нем вода, и  подбросил  уголь,  а  сам
отошел  подальше.  Подле  машины  оставаться  становилось   опасно.   Риск
взбудоражил молодого механика. Скажи ему  сейчас:  "Оставь  все,  останови
машину", - он ни за что не сделал бы этого! Он готов был лечь  под  плети,
лишь бы добиться своего: узнать силу пара. А до этого приходилось доходить
опытом.
   Шли минуты. В наступившей тишине мощным дыханием  гудел  пар  в  трубе.
Ефим насторожил ухо. За дощатым забором тихо возились и шептались  ребята.
Он слышал, кто-то скребется о доски.  "Взбирается  на  забор!"  -  подумал
механик, и в ту же минуту над тесинами  показалась  курносая  ухмыляющаяся
рожица мальчонки.
   - Дяденька, а дяденька, погуди еще! Попугай старух, спасу от них нет!
   - Подальше, ребята, котел может взорваться! - прикрикнул он.
   Мальчонка ухмыльнулся и закричал со смехом:
   - А мы не боимся!
   За тесом завозились снова, и мальчуган исчез.
   - Мой черед, мой! - заспорили звонкие детские голоса за забором...
   И вдруг разом котел рвануло. Невидимой страшной силой  его  сдвинуло  с
места. С могучим ревом, клубясь, словно из пасти чудовища,  вырвался  пар.
Трубу  из  тяжелого  листового  железа  подбросило  вверх,  и  с   громом,
дребезжащим гулом она покатилась к забору. Мимо Черепанова  жихнули  куски
железа. Как золотые лобанчики, кинутые щедрой рукой, из топки  разлетелись
раскаленные угли. Чад и пар клубами закрыли развороченную машину, людей  и
самих механиков. Тонкий угасающий свист жалобно пронесся в воздухе,  -  из
котла уходил последний пар...
   -  Га-га-га!  -  раскатисто  раздалось  за  тесовым  забором,  и  смех,
яростный, ехидный и торжествующий, потряс воздух.  Ржали,  хохотали  сотни
глоток...
   Ефим сжал кулаки, потемнел.
   И в этот миг затрещали доски, что-то заухало, и большое прясло  свежего
теса под тяжестью многих тел упало на землю. Из парного тумана на Ефима на
карачках поползли мужики, бабы,  -  бородатые  старцы,  ветхие  старухи  с
горящими  злобными  глазами.  Впереди  всех  добиралась,  с   распущенными
космами, высокая жилистая скитница с исступленным  взором.  Ощерив  темный
гнилостный рот,  из  которого  торчал  большой  желтый  клык,  она  хрипло
кричала:
   - Бес! Бес!
   - Ага, ага! - кричали-орали кругом.
   - Не допустил господь, изгнал вражью силу! - извиваясь  тощими  телами,
тряся  головами,  размахивая  руками  радуясь  и  беснуясь,  торжествовали
взбешенные старые кержачки.
   Среди этого мрака, рева и визга колокольчиками зазвенели голоса ребят:
   - Дяденька, дяденька, вот это си-и-ла!..
   Они юлили, мелькали  среди  обломков,  всюду  слышались  их  радостные,
полные жизни голоса.
   - Ах, милые вы мои! - с заблестевшими глазами вымолвил Ефим и,  схватив
чумазого сероглазого мальчонку,  одетого  в  мамкин  шушун  и  в  батькины
сапоги, прижал к сердцу. - Родной ты мой стрижанок! Жаворонушка мой!
   Из "фабрики" выбежали мастеровые и стеной двинулись на незваных гостей.
Но  осмелевшие  старухи  не  хотели  уходить.  Они  теперь   толпились   у
развороченного котла и хихикали. Среди них  высился  старец  Пафнутий.  Он
тыкал посохом в топку и рычал:
   - Чуете, адским смрадом несет! Дьяволище тут!
   Мирону было и горько и смешно. Он не растерялся от взрыва, -  все  было
впереди. Его не пугала работа, - таков удел всех пытливых людей. Не  сразу
Москва забелела, не сразу все в руки дается! Он подошел к отцу, обнял его:
   - Не горюй, батя! Свое возьмем!
   Перехватив горестный взгляд отца, Мирон вдруг озорно крикнул толпе:
   - Эй, люди добрые, спасайся, кто может! Зараз еще тарарахнет!
   Мигом все успокоилось, будто вихрь пронесся, прошумел и стих. Озираясь,
молчаливо и торопливо убирались со двора кликуши и старцы.
   - Эх, тьма египетская в бутылочке! -  вдруг  улыбнулся  Ефим  и  махнул
рукой. - Погоди чуток, наладим машину, и загудит она по  чугунным  рейкам!
Эх, любо-дорого!
   Повеселев, он сказал сыну:
   - И то слава богу, что живы остались и народ не покалечили!
   Усталые и взволнованные, отец и сын прошли в мастерскую. Один за другим
от станков стекались  к  ним  мастеровые.  Тяжело  было  старому  механику
смотреть им в глаза.
   - Ну как, братцы, что скажете? - глухо спросил он.
   Вперед выбрался слесарь Мокеев,  крепыш  с  густыми  темными  волосами,
забранными под ремешок. Он вытер руки о передник, поднял  на  Ефима  умные
глаза.
   - А так скажем:  давай  дальше!  Сегодня  не  вышло  -  завтра  осилим!
Поглядим, кто последним возрадуется. Будет и на нашей улице праздник, Ефим
Алексеевич!..


   В ту самую  пору,  когда  Черепановы  обдумывали  ладить  новый  котел,
кержаки во главе со скитником Пафнутием отправились  к  дому  механика.  С
причитаниями, вздохами они шумно ворвались в светлую горенку  и  обступили
Евдокию. Женка побледнела, в отчаянии опустила руки.
   - С Ефимом худое сотворилось? Что молчите? - умоляюще спросила она.
   Костлявые, желтоликие кержачки исступленно заговорили:
   - Жив, жив! Что ему станется, твоему ироду? Бес-то с  грохотом  убег  и
железки-подковки свои растерял!
   - Бог силен! Не хочет господь губить праведные души! - возвысив  голос,
изрек старец. - Евдокия, убереги их от напасти! Ведомо тебе, что они бесов
тешат! Без покаяния умрут, и душа уйдет прямо в лапы к  дьяволу!  -  Голос
его звучал предостерегающе-торжественно,  большие  свинцовые  глаза  вдруг
зажглись безумием.
   - Слушай! Слушай! - закричали кержачки, подталкивая женку к  старцу.  -
Беда грядет от затей Ефима! Птица на лету сгибнет, куры перестанут нестись
от сего дьявольского шума и дыма. Отговори строить машину!
   - Не трожь! - сурово перебила старух Евдокия. - Не галди! Не базар тут!
И ты, отец, не грози карой. Бог и без тебя распорядится! - Она неустрашимо
встретила взгляд фанатика.  -  Не  стращай!  Черепановский  корень  не  из
трухлявых, не сломишь.
   - Ты что же, против старца? - зашумели кержачки.
   - Молчи! - насупилась Евдокия. -  Я  в  своем  дому!  Добрые  люди  без
шумства входят в избу соседа, а вы  что?  Где  пристойность?  Ведомо  вам,
женки, что муж есть глава семьи, его и слушать надо!
   Старец дрожащими руками теребил бороду, молчал. Евдокия резко сказала:
   - Умен мой Ефим, оба с Миронкой к свету тянутся, а вы их в ночь зовете!
Стыдитесь!
   - Ух, дьяволица, замолчи!  Убью  посохом,  -  не  утерпел  и  пригрозил
скитник. - Женки, прочь отсюда! Тут дщерь вавилонская!..
   Он раздвинул толпу и пошел к порогу. За ним,  перекликаясь,  потянулись
женщины.
   - Ах, Дуня, и в девках