бнулся:
   - Их, зелено! Даже в могилке, слышь-ко, любить можно крепко.
   Аниска укрыла лицо рукавом, только большие  чистые  глаза  горели,  как
огоньки...


   В  один  из  дней  невидимые  коварные  воды  промыли  ход  и  с  шумом
устремились в шахту. Злобясь на тесноту и темь, воды яростно  кидались  на
стены и развороченные пласты, швыряли на пути людей, губили их, заливая  и
перерезая дорогу к спасению.
   Страшные крики огласили земные недра:
   - Братцы, ратуйте! Погибаем!..
   Теряя рассудок, рудокопщики мчались по темным норам,  а  буйная  кипень
настигала их. Схватившись за руки, Ивашка и Аниска устремились  к  выходу.
Они первыми выбрались из проклятой топи.  К  шахтам  бежали  встревоженные
люди, выли бабы.
   Горщик с подругой укрылись за камни, проползли в кусты и там  просидели
дотемна. Над заводом беспрерывно били в колокол, суетились люди. Из  шахты
выбрались отдельные горщики, многие тут же пали на землю.  В  ушах  Аниски
все еще стоял зловещий шум воды, полные предсмертной  тоски  крики  людей.
Она прижалась к любимому:
   - Ой, как страшно, Иванушка!
   Он бережно обнял ее:
   - Страшно, а думать о том некогда. Надо выбиться нам  в  горы,  Аниска.
Люди подумают - утопли, и сыска не будет...
   - С тобой хоть на край света!
   С гор шли вечерние тучи, угасал закат, и над  землей  сгустились  серые
тени. Близилась ночь. За плотиной, за черными  рощами  вспыхнул  огонек  в
хоромах Демидова.
   Когда тьма окутала горы, завод,  поселок,  Ивашка  встал,  потянулся  и
сказал девке:
   - Ты поджидай, я скоро вернусь!
   Аниска осталась одна; каждый хруст ветки, внезапный шорох тревожили ее.
От озер плыла прохлада. Лось - семизвездье - золотыми копытцами  взбирался
в синеву неба. Может, и  часа  не  прошло,  -  в  густой  тьме  в  Кыштыме
вспыхнуло и зацвело жаркими цветами пламя.
   "Пожар!" - испуганно подумала Аниска, и страх охватил ее.
   Во мраке зловеще поплыли тяжелые удары набата. По тому, в какой стороне
прыгали и бесновались остренькие красные язычки пламени, Аниска догадалась
- горят демидовские хоромы.
   "Что с ним? Не приключилось бы напасти!" - с тревогой подумала  она  об
Иванушке.
   На каменистой тропе, бегущей от завода,  послышался  невнятный  конский
топот. Он нарастал с каждым мгновением.  Всадник  скакал  в  горы,  близко
зацокали подковы.
   "Гонец мчит с завода!" - догадалась Аниска и припала за куст.
   Стук копыт оборвался рядом, всадник свистнул, и по  кустам  прошелестел
еле слышный зов:
   - Аниска!..
   Она выбралась на тропу, горщик подхватил  ее  и  усадил  позади.  Девка
прижалась к широкой его спине, обняла его крепче и затихла.
   Заглушая топот, в лесу шумел  ветер.  Крепким  смолистым  духом  дышала
тайга. Вверху среди звезд по темно-синему небу катился  золотой  месяц.  А
внизу, на глухой тропке, в неизвестность уходили беглецы...
   Днем среди скал, где в тишине зеленых мхов  бормотал  падун-ручей,  они
сделали привал.
   Солнце кружило над лесом, звенела  мошкара.  Надо  было  угадать,  куда
держать путь.
   Они были голодны, но полны счастья.
   - Ушли от демидовской каторги. Утроба  пусть  немного  потоскует,  зато
воля!.. - радовался Ивашка.
   Не знал, не гадал он, что за ними следят  зоркие  глаза.  Где-то  вдали
несколько раз болезненно-скорбным криком  прокричал  кулик,  над  мхами  с
глухим шумом пронеслась утиная стайка...
   Среди леса внезапно  раздался  пронзительный  свист,  загикали  десятки
могучих глоток. От конского топота задрожала земля, проснулся тихий лес...
На Ивашку кинулись скуластые молодцы и стали вязать руки.
   "Башкирцы!" - ожгла догадка беглого.
   Рядом, под развесистой сосной,  остервенело,  как  волчица,  отбивалась
Аниска. Скуластый богатырь  старался  схватить  ее.  "Эх,  разбойники!"  -
закипела у беглого кровь. Завидя подругу в беде, он  рванулся  и  раскидал
нападавших.
   - Мухамет! Мухамет! - закричали башкиры.
   Ивашка ударом кулака  свалил  косоглазого  крепыша,  проворно  подобрал
выпавшую из его рук кривую сабельку. Злые разгоряченные лица окружали его,
градом сыпались удары, но, припав спиной к лесине, горщик  крушил  врагов.
Оставив Аниску, удальцы кинулись на Ивашку.
   - Беги! На коня! - закричал он ей, но в этот миг меткий  удар  сабельки
обрушился на его голову.
   - Эх!.. - успел только промолвить горщик, и земля закружилась под  ним.
В голове беглого зашумело, невыносимая боль сдавила темя и  отозвалась  во
всем теле. Он сделал два шага к своему противнику,  но  почувствовал,  что
силы оставляют его. Теплая струя крови застлала глаза. Он упал.
   И не слышал Ивашка, как башкиры сволокли его под большой  выворотень  и
бросили  на  сырую  обнаженную  землю.  В  разорванной  рубахе,  с  медным
староверческим крестом на орошенной кровью груди, лежал  горщик,  раскинув
руки...


   Когда Ивашка очнулся и пришел в себя, он  увидел,  что  лежит  на  куче
хвороста. Страшная боль терзала тело.
   Вспомнив все,  беглец  застонал.  Под  ветром  шумел  лес,  в  просветы
виднелось синее небо. Изнывая от боли, со стоном парень приполз к ручью  и
припал лицом к студеной воде.
   Кругом безмолвие. Только неизвестно откуда залетевший ворон-ведун сидел
на сухом суку и зловеще каркал.
   "Сбегла или башкиры пленили?" -  подумал  горщик  про  Аниску  и  опять
потерял сознание.
   На ранней заре беглый  открыл  глаза.  Он  лежал  на  пригорке;  кругом
неторопливо, заливая кусты и кочки, расползались  холодные  пряди  тумана.
Вершины сосен,  озолоченные  восходом,  раскачивались  над  этими  зыбкими
белесыми  волнами.  И  вдруг,  словно  из  пучины,   показалась   страшная
взлохмаченная голова. Седые растрепанные космы  ее  сливались  с  туманом,
серое морщинистое лицо, запавший рот. Горщик задрожал. "Нечистое место!" -
со страхом подумал он и мысленно стал ограждать себя молитвой.
   С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь.
   Страшный призрак вновь  окунулся  с  головой  в  белесую  муть.  Ивашка
облегченно вздохнул: "Слава тебе господи, отогнал!"
   Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная
старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку,  бормоча
что-то под нос.
   "Ведьма!" - решил Ивашка. Откуда только  и  сила  взялась!  Крестясь  и
отползая прочь, он закричал:
   - Уйди! Уйди!..
   Старуха  вздрогнула,  огляделась  и  заметила  беглого.  Нисколько   не
страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут,  а  в
нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы,
засунув их под платок.
   - Кто ты? - спросила старуха горщика и,  нагнувшись,  оглядела  его.  -
Ай-ай, горюшко какое!..
   На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих,  прошептал  чуть
слышно:
   - Беглый я, демидовский. Отхожу тут... Аль по мою душу пришла? -  опять
охватило его сомнение.
   Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки.
   - Не бойся, милый! Не тужи!.. Оленка  я,  христианская  душа.  Кабы  не
пришла, сгиб бы ты, а теперь жить будешь...
   Непрестанно бормоча, она просеменила  к  ручью,  принесла  воды,  омыла
раны.
   - Ты не вертись, собирайся  с  силушкой!  Тут  балаганчик  есть,  косцы
откосились, сена много. Доберешься?
   - Нет, не добраться мне, баушка, - поник головой Ивашка.
   - А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а  я  тебя  травками,
травками всю хворь облегчу...
   Речь   ее   звучала   усыпляюще-размеренно,   как   глухое   бормотание
падун-ручья.
   Она схватила его под мышки и поволокла.  Беглый,  облегчая  ей  усилия,
цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед...
   В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в  сено.
Старуха подала ему горбушку хлеба. Он жадно съел и запил водой.
   - А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! - говорила старуха.
   Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и  на  третий  день.  Она
принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала  чистой  тряпицей  и
накормила беглого.
   - Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из  хвори!  -  бормотала  она  и
творила молитву.
   Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен...
   Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени
он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды
набрел на глубокое озеро. У тихих вод встали изумрудные  сосны  с  медными
корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в  озеро,  а  там  в
глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было  созерцать
эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску.
   Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко.
   Ночью над заброшенным  балаганом  катился  месяц,  струясь  зеленоватым
светом, а на елань выбрался волк; сев на задние  лапы,  он  поднял  кверху
острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну...
   "Уходить надо!" - решил Ивашка. На другой день горщик поклонился  бабке
Олене, обнял ее,  как  мать.  У  старой  потекли  слезы.  Утирая  их,  она
присоветовала:
   - Беги на восход, все по ручью, выйдешь на речку, иди по ней  день-два,
увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть  пустыньке,  скитам.  Там  нашей
древлей веры людишки и укроют тебя...
   Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу.  Темный  ельник  скрыл  его,  а
старуха все стояла и глядела добрыми  глазами  в  ту  сторону,  где  исчез
беглый...



8

   Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от
безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую
тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие  языки,  и
часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух  безотрывно  пил  из  колоды
нагретую воду,  куры  копались  в  песке.  Только  одни  счастливые  утки,
блаженствуя, крякали на  прудовом  просторе.  Никита  Никитич  Демидов  по
обычаю  отдыхал  в  кресле-возиле.  Охломон  отвез  хозяина  в  полутемный
прохладный кабинет и удалился в людскую.
   Глубокий покой безраздельно овладел людьми. В каменных  хоромах  стояла
прохлада, и от нее сон был еще  крепче  и  сладостнее.  Только  один  Иван
Перфильевич   Мосолов,   старший   демидовский   приказчик,    мужественно
воздерживался от послеобеденного сна. С той поры,  когда  Акинфий  Никитич
отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти  часы
по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми.
   "По хозяину тоскует, пес!" - с ненавистью втихомолку шушукались  о  нем
рабочие.
   - Верный раб! - хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: -
Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля!
   Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику:
   - Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело.
   - Гнетут, - признался Мосолов.  -  Но  хотя  и  стар  стал,  чрева  мои
огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу умирать. Сухощавый
долее живет.
   - Это верно! - подтверждал паралитик. -  Я  хотя  и  хворый,  но  долго
протяну. Жилист!
   - Еще немало годков протянешь, хозяин, - льстил  старику  приказчик.  -
Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что!
   Старику  нравилась  похвала  приказчика,  он  становился  доступнее  и,
вопреки  принятому  обычаю,  не  злился,  если  Мосолов  после  обеда   на
минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет.
   Никто не знал истинных дум, подлинной кручины  старого  приказчика.  Не
догадывался и паралитик, почему так тянуло к  нему  Мосолова  в  неурочное
время. Но и сам демидовский подручный в бессонные  тревожные  ночи  боялся
признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой.  С  той  поры,
как он увидел  сверкающие  огоньки  в  бархатной  тьме  тайничка,  Мосолов
потерял покой и сон. "Жаден человек, ой, как жаден! - укорял он себя. -  И
куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток?  И  как
буду ответ держать перед лицом господа, который в недолге позовет отсель в
царствие небесное?"
   Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал  он,  что
все это отговорки. Причина была в  том,  что  недоступен  тайник.  Слишком
чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший  шорох,
улавливает чужое дыхание. А ключи носит  на  цепочке  вместе  с  нагрудным
крестом. Крепко  сторожит  свое  богатство  кащей  бессмертный,  куда  как
крепко!..
   Только занесет ногу приказчик через порог кабинета,  а  Никита  Никитич
мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него.
   - Не спишь, Перфильевич? - полусонно спросит он.
   - Не спится, хозяин, - тихо откликнется Мосолов.
   "А если задушить его в  сей  час,  кто  дознается?"  -  шептал  лукавый
старому. "Подумай, старче, - убеждал он себя, -  вот  ты  понапрасну  пять
годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь,  тем  временем  тайничок
опростают другие".
   У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: "Чей Невьянск?  Прокофия
Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку.  И  никому  боле!
Этот обчистит..."
   Сегодня, когда  все  уснули  сладким  сном,  Мосолов  переступил  порог
хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она  сочится
с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию,  поднял  голову.  На
него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина.
   Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно.
   - Не спишь, хозяин? - еле сдерживая себя от радостной  догадки,  хрипло
спросил Мосолов.
   Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с  духом
и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом.
   - Батюшка! - Мосолов схватил руку Демидова.
   Рука была ледяной, твердой. Опущенная, она со стуком упала на  поручень
кресла.
   - Отошел! - задрожал всем телом Иван Перфильевич и разом ожил: - Во имя
отца, и сына, и святого духа! Отошел, отцы...
   Он толкнул хозяина в грудь,  покойный  качнул  головой  и  вновь  замер
отупевшим болваном.
   - Вправду отошел! - Радость волной захлестнула  Мосолова,  он  еще  раз
оглянулся на дверь и проворно запустил руку  за  ворот  покойника.  Ловким
движением вытащил цепочку с ключиком. Чуть слышно  звякнуло,  но  Мосолову
показалось - зазвонили колокола. Он прикусил губы, застыл в  ожидании.  Но
никто  не  вошел,  никто  не  прошумел.  Из  коридора  доносился   далекий
богатырский храп.
   "Слава тебе господи, сон-то у дворовых крепок!" - успокоился приказчик,
подошел к двери и закрыл ее на  засов.  Быстро  и  проворно  он  отодвинул
портрет Никиты Демидова-отца. Пронзительные цыганские глаза грозно глядели
на приказчика.
   - Грозишь, скаред! - Мосолов отступил в сторону, стараясь уйти от взора
владыки. Ему было страшновато: казалось, Демидов готовится  выпрыгнуть  из
рамы; вот очнется он да и съездит Мосолова костылем по голове. И тогда  по
хоромам раскатится его зык: "Люди, сюда! Хватай вора!.."
   Приказчик кинулся к тайничку, отпер его. Словно волшебством он выпустил
из ночной тьмы чудесную жар-птицу: искрометным огнем засверкали перед  ним
драгоценные камни.  Кроваво  пылали  рубины,  зеленым  морем  переливались
изумруды, благородные самоцветы...
   - Мать моя! - задохнулся от жадности Мосолов и  дрожащими  руками  стал
торопливо сгребать богатство...
   Он тщательно, по-хозяйски, обшарил тайничок и, не найдя ничего  больше,
закрыл его и подвинул портрет на старое место.
   Покойник сидел с выпученными глазами.  Он  больше  не  пугал  Мосолова.
Ощущая богатство, свою ловкость и проворство, приказчик на этот раз  смело
подошел к паралитику, накинул ему на шею цепочку с ключиком и  опустил  ее
за воротник.
   - Ну, теперь стереги! - осмелев, прошептал он и направился к двери...
   В эту минуту позади него прогудел хрипатый голос:
   - Стой, ворюга!
   Мосолов обмер,  по  спине  побежал  резкий  холодок.  Перед  ним  стоял
потемневший Охломон. Мужик занес руки над приказчиком.
   - Или даешь толику, или сейчас  скличу  людей!  -  Он  протянул  цепкие
корявые пальцы к шапке, наполненной самоцветами.
   Мосолов хотел отбить руку, но, взглянув в лицо Охломона,  понял  все  и
покорился.
   - Возьми, только оставь и мне долю...
   Охломон сгреб горсть драгоценных камней и, завернув тряпицей, упрятал в
карман. Заметя в шапке крупный самоцвет, пылавший заревом, он цапнул  его,
и не успел  Мосолов  перехватить  самоцвет,  как  Охломон  раскрыл  рот  и
проглотил камень.
   - Ништо, и это не уйдет! - скривив лицо, пошутковал  он  и  отступил  к
порогу. - Ну, а теперь беги. Пора! - Он открыл дверь и вытолкал Мосолова в
коридор.
   Когда стряпуха истошно закричала на все хоромы: "Ратуйте, смертушка!" -
Охломон лежал на своем обычном месте и спал крепким сном. Его  растолкали,
так как боялись без мужика войти к остывшему барину.
   - Господи-спасе! - перекрестился  Охломон.  -  Никак  и  впрямь  хозяин
отошел?..
   Комната наполнилась холопами, хожалками,  стряпухами.  Паралитик  сидел
холодный, тихий. Кругом все было нерушимо, тихо, и старый владетель  хором
Никита Антуфьевич по-прежнему поглядывал из рамы и буравил людей  колючими
глазами.
   - Куда же я теперь без моего господина? - упал перед креслом Охломон  и
предался неутешному отчаянию.
   Из-за плеч дворовых выглядывало круглое потное  лицо  Мосолова.  Старый
приказчик  на  этот  раз  не  совался  вперед.  Разглядывая  Охломона,  он
хмурился.
   "Неповоротлив, лешак, а каких дел наделал! Ну и хитер, домовой..."  Ему
вдруг стало ясно, почему нежданно-негаданно отошел Никита Никитич Демидов.
Мосолов склонил  голову  и  с  опаской  подумал:  "Ну  и  народец  мы  тут
наплодили, не приведи бог!"


   После  смерти  Никиты  Никитича  в  Невьянске  ничего  не   изменилось.
Племянники скромно похоронили дядю на заводском кладбище,  на  могиле  его
воздвигнули громоздкий каменный монумент, - на том и  кончилось.  Владелец
Невьянска Прокофий примчался  на  Каменный  Пояс,  уже  когда  дядя  мирно
почивал на погосте. Хозяин обошел завод, свои обширные покои, вздохнул:
   - Ну, кто теперь будет  пребывать  в  этих  светлицах?  Уж  не  ты  ли,
дедушка?  -  Он  повернулся  к  портрету  Никиты-деда   и,   к   удивлению
сопровождавших его, вдруг сунул вперед кукиш: - Накось, выкуси!..
   Вихляясь, он прошел в стряпную,  там  шлепнул  вальяжную  бабу-повариху
Феклу и закричал на все хоромы:
   - Попов сюда! Окропить мой дом от всякой скверны!
   - Что ты, батюшка? - зарумянилась баба и степенно поклонилась. -  Нешто
так можно обходиться с мужней бабой!
   - Молчи, кобылица! - пригрозил Прокофий. - В упряжку хочешь?
   - Ахти, господи! - обомлела стряпуха.
   Не давая женщине опомниться, он  схватил  ее  за  жирный  подбородок  и
рявкнул:
   - Разевай пасть!
   Стряпуха покорно ощерилась.
   - Добра еще кобылица - остры зубы! - похвалил Демидов.  -  А  где  твой
мужик?
   - Тут, батюшка Прокофий Акинфиевич, - откликнулся из  угла  худобородый
мужичонка в зипунишке.
   - Экая слякоть и такую бабу себе спроворил! - ухмыльнулся  Прокофий.  -
Ну, рядись с бабой в сбрую! Желаю в такой упряжке на погост ехать!
   - Батюшка! - ахнула стряпуха и обронила на таганок ковш с водой.
   - Рядись конями! Жалую за то каждому по ста рублев!
   - Велики деньги! - вскричала женка. - Но и за богатство  позориться  не
стану!
   -  Как,  ты,  мужицкая  жила,  барина  своего  не  хочешь  потешить?  -
побагровел Демидов и заорал: - Засеку!
   - Батюшка ты наш, да за что сечь надумал! Пощади! -  бросилась  в  ноги
стряпуха.
   - Не трону! Впрягайся в кибитку. Ну, живей, живей, саврасы! - заторопил
их хозяин.
   Худобородый мужичонка вспыхнул, стал ершистым.
   - Я тебе, барин,  не  жеребец,  а  моя  женка  не  кобылица!  -  гневно
выкрикнул он, и глаза его потемнели.
   - О,  о!  -  захрипел  в  изумлении  Демидов.  Выпученными  глазами  он
удивленно разглядывал крепостного.
   - Ты что сказал, леший! - приходя в себя,