бы  сделать
каверзу. Между тем случай сам подвернулся.
   При государыне Екатерине Алексеевне кавалерственно  держалась  пожилая,
но весьма жеманная графиня Румянцева. В свое  время  она  состояла  первой
статс-дамой  при  императрице  Елизавете  Петровне.  Сейчас,  пребывая  на
торжествах  в  Москве,  графиня  изрядно  поистратилась.  Чтобы  выйти  из
затруднительного положения, ей нужны были  пять  тысяч  рублей.  Несколько
дней подряд она объезжала родных и знакомых, пытаясь занять  деньги.  Увы!
Помещики, приехавшие из поволжских губерний,  были  разорены  крестьянским
восстанием. Оставалось одно: обратиться с  просьбой  к  Демидовым.  "Но  к
которому из  них?"  -  раздумывала  графиня.  Приехавший  с  Урала  Никита
Акинфиевич был щедр на посулы, но скуп на деле.  Волей-неволей  оставалось
просить Прокофия Акинфиевича.
   Она приехала в  демидовский  дворец.  Прокофий  принял  ее  учтиво,  но
чрезвычайно сухо. Терпеливо выслушав  кавалерственную  даму,  он  встал  и
поклонился ей.
   - Простите, ваша светлость, я не могу исполнить вашей просьбы! - строго
сказал он.
   - Но почему  же?  Вы  так  сказочно  богаты!  -  изумленно  воскликнула
графиня.
   Демидов нахмурился. Глядя в глаза просительницы, отрезал:
   - Ваше сиятельство, у меня нет денег для женщин вашего  звания,  потому
что где я найду на вас управу, если вы не заплатите долга к сроку?
   Демидов снова сел за стол и загляделся  на  статс-даму.  Когда-то  она,
несомненно, была красива, об этом говорили  ее  глубокие  и  выразительные
глаза, еще до сих пор не потерявшие блеска, нежный овал исхудавшего  лица,
тонкие плечики - все напоминало собою тихое увядание в золотую  осень.  Он
вздохнул, и графиня, весьма чуткая до душевных  переживаний,  уловила  его
минутную слабость и повторила свою просьбу.
   - Нет, ваше сиятельство, не могу! Выбросить на ветер пять тысяч  рублей
не шутка.
   Лицо  и  шея  графини  мгновенно  вспыхнули,  она  закусила  губы.  Еле
сдерживая слезы горькой обиды, она встала с кресла,  но  Прокофий  удержал
ее.
   - Обождите, ваше сиятельство, - смягчился он, - я дам вам денег,  но  с
одним условием. Вы дадите мне расписочку, какую я захочу.
   - Я согласна, - не чувствуя коварства, склонила голову гостья.
   - А коли так, извольте! - сказал Демидов. Он  подошел  к  бюро,  достал
бумагу,  гусиное  перо  и  быстро  настрочил  расписку.  -  Вот  извольте!
Подпишите! - протянул он листик.
   Графиня уселась к столу, чтобы расписаться.  Но  то,  что  она  прочла,
заставило ее вскочить в негодовании. В расписке значилось:
   "Я, нижеподписавшаяся графиня Румянцева,  обязуюсь  заплатить  Прокофию
Акинфиевичу Демидову через месяц 5000 рублей,  полученные  мною  от  него.
Если  же  этого  не  исполню,  то  позволю  ему  объявить  всем,  кому  он
заблагорассудит, что я распутная женщина".
   - Я знала, что вы чудак, - возмущенно сказала графиня, - но никогда  не
думала, что вы допустите подобное в отношении женщины!
   Она с негодованием бросила расписку.
   - Как хотите, - равнодушно сказал Демидов. - Иначе я  не  могу  ссудить
вам денег.
   Гостья боязливо рассматривала  хозяина.  Желтолицый,  лысоватенький,  с
блуждающими черными  глазами,  он  напоминал  сумасшедшего.  Страшно  было
находиться с ним наедине. "А между тем мне нужны деньги! - с тоской думала
Румянцева. - Что же делать? Но если я уплачу ему долг в срок, расписка  не
будет оглашена!.. Ну что ж, пусть почудит", - раздумывала она и потянулась
за пером.
   Демидов отсчитал ей деньги и учтиво проводил до двери.
   - Не забудьте о нашем условии. Я ведь неуступчив бываю в честном слове,
- сказал он, целуя ее нежную надушенную ручку.
   Празднества шли своим чередом. Стареющая  статс-дама  забыла  о  данном
обещании, а между тем деньги уплыли и сроки  истекли.  Демидов  предвкушал
удовольствие. Как нельзя  кстати,  подоспел  бал  в  дворянском  собрании.
Съехалась  вся  сановитая  Москва.  Двусветные  залы  блистали  позолотой;
дробясь в хрустальных подвесках,  из  люстр  струился  мягкий  согревающий
свет. Он теплым потоком низвергался на пышные округленные  дамские  плечи,
сверкающие  молочной  белизной,  играл  цветами   радуги   в   самоцветах,
украшавших придворных прелестниц, зажигал своим сверканием позолоту пышных
мундиров и струился на регалиях и орденах.
   То и дело  к  подъезду  подкатывали  кареты  с  фамильными  гербами,  и
ливрейные лакеи бросались открывать  дверцы.  Все  новые  и  новые  потоки
генералов,   сановников,   неуклюжих   провинциальных    дворян    с    их
многочисленными семьями вливались в обширные покои собрания.
   На хорах за широкими белыми колоннами оркестр торжественно заиграл марш
"Славься сим, Екатерина...".
   Одетая в малиновый шелковый роброн, императрица вошла в зал.
   Прокофий Акинфиевич не сводил восхищенных глаз с царицы.
   Она гордо взирала на склоненные головы  своих  подданных.  Два  пажа  в
бархатных алых кафтанчиках и завитых паричках,  похожие  на  пастушков  из
пасторали, бережно несли тяжелый шлейф платья государыни. Позади двигалась
свита.
   Среди них Демидов  заметил  знакомую  графиню;  его  сердце  вспыхнуло.
Веселый бес заиграл в его крови. Он покорно склонил  голову  под  взглядом
шествующей государыни, а мысли были об одном...
   После торжественного приема все разбрелись по залам. Молодые петиметры,
а за ними приезжие из дальних губерний дворянские  байбаки  потянулись  за
Демидовым. Собрав их в круглом зальце, он вынул записку графини Румянцевой
и, гримасничая, громко прочитал ее молодежи.
   Раздался дружный хохот...
   Екатерина Алексеевна изумленно взглянула на камергера:
   - Узнайте, кто умеет так счастливо веселиться?
   Учтивый царедворец, растерянно  поглядывая  на  статс-даму,  сообщил  о
демидовской проделке. Царица нахмурилась и строго приказала камергеру:
   - Скажите, чтобы он немедленно удалился из собрания!
   Прокофий Акинфиевич молча вышел из дворца и уехал домой. На другой день
московский обер-полицмейстер уплатил Демидову пять тысяч рублей и  отобрал
у него расписку графини.


   Неслыханная  дерзость  не  могла  пройти  безнаказанно.  На  этот   раз
государыня Екатерина Алексеевна  повелела  Прокофию  Акинфиевичу  оставить
Москву.
   Братец Никитушка не замедлил прислать эстафету со скороходом:
   "Чаю, милый и дорогой мой, не скоро теперь встретимся.  Весьма  огорчен
великой опалой..."
   Дальше Прокофий Акинфиевич не мог читать. Он, как безумец,  носился  по
горницам. Его черные беспокойные глаза были дики, пронзительны. Без  счета
отпускал он пощечины и пинки подвернувшимся дворовым. А мысль о  том,  что
братец Никитушка злорадствует, наполняла его желчью.
   "Что же делать? - горячечно думал он. - Как сбыть беду?"
   Взлохмаченный, в  неряшливом  кафтане,  он  подбежал  к  зеркалу  и  от
изумления широко раскрыл глаза. Чужое, незнакомое лицо с  глазами  безумца
глядело на него. Он высунул язык своему отражению и спросил зло:
   - Что, переиграл, старый дурак?
   Вихляясь и пришлепывая стоптанными мягкими  туфлями,  он  с  припляской
пошел по комнатам, повторяя обидное для себя слово:
   - Дурак!.. Дурак!..
   Верный слуга  Охломон,  украдкой  наблюдавший  за  своим  господином  в
приоткрытую дверь, ужаснулся и торопливо стал креститься:
   - Господи Исусе, никак окончательно свихнулся!..
   Счастливая мысль пришла к Демидову ночью. Он  проснулся  среди  мертвой
тишины. Все спали. Где-то потрескивало  сухое  дерево:  рассыхался  старый
шкаф. А может, это сверлил  древнюю  рухлядь  неугомонный,  всесокрушающий
червь?
   Впервые представилось Демидову, как много годов им уже  прожито  и  как
мало осталось до могилы. Он  ужаснулся,  стало  невыносимо  жаль  покидать
Москву.
   "Надо пойти и пасть  к  ногам  государыни,  повиниться  во  всех  своих
озорствах!"
   С первыми петухами Демидов  был  уже  на  ногах,  и  Охломон  тщательно
обрядил его во французский шелковый кафтан. Дворовый  парикмахер  водрузил
на его маленькую  лысеющую  голову  пышный  парик,  осыпанный  серебристой
пудрой. На ногах сияли бриллиантовыми пряжками отменные башмаки.
   Разряженный и  сразу  посерьезневший,  Прокофий  Акинфиевич  подошел  к
зеркалу. На этот  раз  перед  ним  стоял  вельможа  в  пышных,  блистающих
одеждах. Но из волнистых густых локонов  парика  на  него  глядело  жалкое
остроносое лицо. И, бог мой, как пусты и холодны были глаза,  устремленные
на Демидова!
   Он сел  в  карету,  запряженную  шестеркой,  и  отправился  во  дворец.
Императрица долго  протомила  его  в  приемной,  но  все  же  сжалилась  и
допустила к себе.
   Прокофий упал на колени.
   - Царица-матушка! - взмолился Демидов. - Прости меня, беспутного!  А  я
тебе  такое  дело  сделаю,  что  всем  царствам-государствам  в  удивление
будет...
   Государыня смягчилась. Сидела она в большой комнате под  окном,  мягкий
свет падал на ее полное румяное лицо. Одетая в простое платье, она  в  это
утро походила на обыкновенную помещицу. Положив маленькую  руку  на  плечо
склоненного Прокофия, царица тихо промолвила:
   - Встань, Демидов, и расскажи, какое ты задумал дело?
   - Надумал я, матушка-государыня, соорудить воспитательный дом,  где  бы
тысячи покинутых и осиротевших детей нашли тепло и ласку.
   - Дорого же это обойдется и тебе, Демидов, не под силу будет, - ласково
возразила Екатерина Алексеевна.
   - Матушка-государыня! - со слезой в голосе сказал Прокофий. - Во что бы
ни обошлось, а разреши мне доброе дело. И прости меня...
   - Ну, коли так, делать нечего. Прощаю тебя, Демидов!
   Прокофий Акинфиевич в тот же год приступил к выполнению задуманного: на
берегу реки Москвы,  там,  где  от  древних  Китайгородских  стен  сбегает
пологий спуск к тихим водам, он заложил невиданное по размерам здание.


   С того времени, когда Прокофий  Акинфиевич  похоронил  супругу  Матрену
Антиповну, он долгие годы  ощущал  в  доме  пустоту,  не  перед  кем  было
привередничать. Он часто просыпался среди ночи и, как призрак,  бродил  по
комнате. Дичка Настенька одиноко росла среди нянюшек,  была  своенравна  и
упряма. В последнем она  не  уступала  отцу.  В  томительные  ночные  часы
особенно чувствовалось горькое одиночество.
   Втайне надумал Демидов обрести себе подругу жизни.
   "Но где найти молодую,  достойную,  а  главное,  покорную  супругу?"  -
раскидывал он мыслями.
   В праздничные дни он приказывал закладывать  экипаж  и  отправлялся  на
прогулку по Москве. Неторопливой рысцой кони везли  его  по  Петровке,  по
Кузнецкому  мосту.  В  модных  французских  магазинах  толкались  дородные
московские барыни с румяными дочками - девицами на выданье. Нередко, пыхтя
как самовар, мимо проплывала мясистая купчиха.
   Иногда Демидов заезжал к ранней обедне в  крохотные  древние  церковки,
мирно и уютно притаившиеся в зелени в тихих тупичках.  Желтенькие  огоньки
восковых  свечей  еле  трепетали  в  дневном  свете,  в  полумраке   храма
молчаливые богомольцы сливались с тьмой. Все здесь  было  просто,  сурово.
Стареющий Прокофий Акинфиевич  умилялся  благостной  тишине  и  уходил  из
церкви, обретя на время душевный покой.
   Однажды в церковке Николы на Курьих ножках он заметил высокую  стройную
девушку. Неторопливо отмолившись, она легкой поступью,  словно  лебедушка,
выплыла на паперть. В этот  день  ярко  светило  солнце,  золотистый  свет
струился с ее русых кос. Она мимоходом взглянула  на  Демидова.  Глаза  ее
были сини, как небо  в  летний  безоблачный  полдень.  Девушка  улыбнулась
неизвестно чему: может быть, теплому солнышку, а может,  своей  молодости.
Прокофий поймал этот лучистый взгляд и весь замер.
   "Она! Быть ей женой Демидова!" - решил он.
   Долго и пристально смотрел он девушке  вслед.  Выбрался  на  паперть  и
спросил церковного сторожа:
   - Поведай, голубь, чьих родителей вон та юница?
   - И, батюшка! - захлопал руками о полы кафтана старенький сторож. - Так
это Грушенька, отецкая дочь из нашего прихода. Вот тут рядышком живут...
   Прокофий Акинфиевич помчался  на  Кузнецкий  мост  и  там  у  знакомого
ювелира отобрал чудесный подарок. Не мешкая, из магазина  он  поспешил  по
адресу. Он не видел родителей, не обмолвился ни словечком с избранной,  но
твердо решил про себя, что будет так, как жаждет его сердце.
   "Разве кто устоит перед могуществом золота?" - подумал он.
   Он был уверен, что красавица с  радостью  примет  его  предложение.  Со
счастливыми мыслями Демидов  подъехал  к  низенькому  деревянному  домику,
утонувшему в зелени. В кустах шумно кричали невидимые воробьи.  В  оконца,
полузакрытые белыми занавесочками, выглядывала герань. От  калитки  бежала
усыпанная песком  дорожка.  Все  здесь  говорило  об  опрятной,  тщательно
скрываемой бедности.
   Демидов взялся за кольцо, постучал в дверь.
   Навстречу ему вышел благообразный старик с бородой библейского пророка.
На широком лбу сверкали очки в медной  оправе.  Суровые,  но  умные  глаза
хозяина удивленно разглядывали необычного гостя. Ни о чем не спрашивая, он
провел Демидова в  прохладную  горницу.  И  здесь  все  также  говорило  о
заботливой и бережливой руке.
   - Уж извините, батюшка, за простоту нашу, - скромно потупился старик. -
Вдов я, а дочурке моей со всем одной не управиться.
   На столе лежала раскрытая толстая книга, Прокофий догадался: он оторвал
хозяина от чтения.
   - Вот, - сказал Демидов и  положил  перед  собой  футляр,  -  я  привез
подарок твоей дочке.
   Он раскрыл коробку, из нее брызнуло сияние.
   - Помилуйте! Это что же? - взволновался старик. - Когда же  она  успела
познакомиться с вами, сударь? - Руки его  задрожали,  в  глазах  мелькнула
обида обманутого отца.
   - Нет, я с ней не знаком и видел ее всего только раз, час тому назад, -
сказал Прокофий.
   - Тогда я не понимаю вас, сударь, - сразу  оживился  старик.  Он  вдруг
спохватился, насупился: - Может быть,  вы  ошиблись?  Моя  дочурка  не  из
таких...
   - Ах, напротив! - вскричал Демидов. - Знаю, все знаю о ее  благонравном
характере. Я приехал с достойным предложением. Прошу ее руки...
   Старик широко раскрытыми глазами рассматривал странного гостя.
   - Но позвольте, - смущенно пробормотал он, - как же так, сударь? Притом
взгляните на себя: вы уже старик, а она дите...
   Демидов вскочил как ужаленный.
   - Как смеешь так говорить мне! - закричал он. - Я  -  Демидов!  Слыхал,
сударь?
   Старик  поднялся,  проницательно  посмотрел  гостю  в  глаза.  Потом  в
раздумье молвил ему:
   - Слухом о вас, сударь, вся  Москва  полнится.  Но  не  в  знатности  и
богатстве счастье, ваша милость. Каждый родитель хочет доброй жизни своему
чаду. Спросим у Грушеньки, как она?..
   Старик вышел  в  соседнюю  горницу,  и  настороженный  Демидов  услышал
ровный, спокойный говорок:
   - Ну,  выйди,  выйди,  ягодка,  к  этому  чудаку.  Что  тебе  от  этого
станется?..
   Она вышла к нему с непокрытой головой, с золотыми косами, закинутыми на
еле приметную  девичью  грудь.  В  затрапезном  голубеньком  платьице  она
казалась еще милей.
   - Грушенька! - позвал Демидов и, не отрывая жадных глаз,  пододвинул  к
ней футляр с подарком.
   Она стояла, прижавшись худеньким плечом к косяку.
   - Грушенька!.. - повторил Демидов. - Тебе сказывал батюшка мою просьбу?
   Лицо девушки залилось румянцем, глаза ее озорно засмеялись.
   - Что ж, сказывал! - отозвалась она. - Но что из того? У меня уже  есть
свой батюшка, а другого мне не Надо.
   Во рту Демидова пересохло.
   - Как?.. - вспыхнул он гневом.
   - А так, - спокойно сказала девушка. - У меня уже есть и жених, сударь.
   - Бедняк, наверно! - вскричал Прокофий.
   -  Известно!  Какова  голубка,  таков  и  голубь,  -  певучим   голосом
промолвила она.
   - Ты что?.. Коли не пойдешь за меня, разорю вас! - пригрозил Демидов, и
его змеиные глаза впились в красавицу.
   Она нисколько не испугалась угрозы, отозвалась весело:
   - А ведомо вам, сударь, с милым и в шалаше рай! Батюшка,  батюшка!..  -
позвала она. - Подите, провожайте гостя, он торопится к дому.
   Она, как птичка, чуть слышно запела и упорхнула из горницы...



9

   Прокофий Акинфиевич все дни ходил хмурым и злым:  одолевали  старческие
немощи, ничто больше не тешило, не рвалась душа на озорство, как  в  былые
годы. Он закрывался в своем московском доме, как в крепости. Никого больше
не принимал. С утра неумытый, бродил по дому в грязном халате  и  бумажном
колпаке да в шлепанцах на босу ногу. Эта неряшливость старика  отталкивала
от него даже родных.
   Брюзжание и жалобы Демидова еще больше усилились с того времени,  когда
царица Екатерина  Алексеевна  пожелала  заступиться  за  детей  заводчика,
служивших в гвардии. Молодые офицеры просили у отца приличного содержания,
подобающего их  рангу.  Прокофий  Акинфиевич  взвыл,  обиде  его  не  было
предела. Однако под  давлением  государыни  и  после  долгих  колебаний  и
размышлений он отписал в доход всем троим сынкам - Акакию, Льву, Аммосу  -
подмосковную  деревеньку  с  тридцатью  душами  крепостных.   Однако   эта
деревенька была разорена и убога,  половина  душ  пребывала  в  нетях.  От
приписанного имения  демидовским  отпрыскам  перепадали  крохи.  Обиженные
сынки, подстрекаемые женами, пожаловались на отца государыне.
   Царица вошла  в  положение  жалобщиков  и  настрого  повелела  Прокофию
Акинфиевичу выделить детям часть  имущества,  достаточную  для  содержания
сыновей дворянского рода.
   Демидов терпеливо снес и эту обиду. Он купил сыновьям по тысяче душ, но
вместе с тем запретил им показываться на глаза.
   - Погоди, супостаты! - пригрозил он наследникам.  -  Умру  вскоре,  так
после своей смерти постараюсь вам оставить одни стены...
   Прокофий сдержал свое слово. Решив наказать сыновей, он надумал продать
заводы и рудники на Каменном Поясе винному откупщику  Савве  Собакину.  Не
лежала душа Прокофия Акинфиевича к горным делам,  не  манили  его  суровые
лесистые горы. Да к тому же  устрашался  он  новых  смут  на  Урале.  Хотя
пугачевское движение было погашено, но все еще тлели искорки недовольства.
В недавней поре получил  Демидов  из  Невьянска  письмо.  Писал  приказчик
Серебряков "всемилостивейшему благодетелю":
   "Оные башкирцы ежедень лес и степу пожигают, пускают по ветру нетушимые
огни. От которых огней не только  какую  оборону  или  защиту  дроводелам,
также на куренях готовому углю иметь, но и  самих  построенных  заводов  и
фабрик с обывательскими домами едва можно остерегать и отстаивать.  Отчего
и все заводские мастеровые и работные люди от всех беспрестанных  пожаров,
от всегдашних набегов и караулов пришли в изнемождение. Потому,  что  оные
злодеи башкирцы теми учиненными пожарами вымышленно на заводы, и  рудники,
и дроводелы наводят волшебные  дымы,  от  коих  беспрестанно  стоит  самый
смертельный воздух. Чего ради весьма при оных заводах почесть  до  единого
человека находятся в хворости, из коих немалое число людей померло.  Да  и
ныне весьма множество смертельно хворают, а именно болезнь  главоболие,  и
оттого дневныя пищи лишаются и умирают. А некоторые,  обнесением  от  того
воздуха голов, вне ума падают и долго без всякого чувства  лежат.  Которые
неблагополучные наемные работные люди,  видя  здесь  в  народе  ежедневный
смертельный упадок, причитая за язву, бежали с заводов и  рудников  с  400
человек... А  как  приказано  нам  еженедельно  по  куреням  и  дроводелам
объезжать: народ так недоволен, непокоен, и волшебные башкирские дымы быть
нам там не дозволяют..."
   Это и решило судьбу заводов.
   Никита Акинфиевич, сломив гордыню, приехал отговаривать брата от затеи.
Никак не мог он примириться с потерею Невьянска,  с  которого  и  началось
могущество Демидовых.  Упорство  брата  Никиты,  его  просьбы  еще  больше
раззадорили Прокофия: он дешево продал все заводы с прилегающими обширными
лесами, землями, рудниками. Новый владелец их Савва  Собакин  не  замедлил
перебраться в